Чёрный полдень (СИ)

i

Так хорошо я просыпалась только в далёком детстве.

Тогда всё было иное, и всё было легко и просто. Сначала нос щекочет солнечный лучик, а ты морщишься, жмуришься крепче и прячешься в тень от подушки. Где-то в стороне звенит посуда, слышно шаги, кто-то говорит, папа гулко смеётся. Сбегает по лестнице брат — шлёп-шлёп-шлёп босыми пятками.

Улыбаешься, но упрямо спишь дальше. Потому что торопиться некуда, впереди всё лето и целая жизнь, и пахнет домом, пышными мамиными блинами и машинным маслом от отцовского рабочего комбинезона, который он снова занёс внутрь вместо того, чтобы оставить в сарае.

Потом со вкусом потягиваешься, до скрипа в мышцах и щекотного ощущения в ступнях. Садишься, всклокоченная и ленивая. Вытираешь лицо мокрым полотенцем, стирая с себя остатки тёплого, полного чего-то доброго сна…

Я потянулась машинально куда-то в сторону, но полотенца не было. Был только холод металла и больше ничего.

Я нахмурилась, так и не открывая глаз. Мне спалось хорошо, и хотя сон снился какой-то странный и дикий, и в нём была чёрная вода и чей-то шёпот, мне не хотелось просыпаться до конца. Я всё ещё была там, в уютной картинке из детства, где солнце щекотало нос и пахло блинами.

Потом я всё-таки открыла глаза и кое-как села.

Я сидела в золотой чаше среди резного мрамора. Всё моё ложе было усыпано цветами, десятками пронзительно-синих цветов, кое-где совсем свежих, а кое-где слегка подвявших. Небольшая квадратная комната была вся отделана белым мрамором и резьбой — то чудовища, то воины, то башни, — на стенах висели старомодные светильники со свечами, а к пустому проёму кто-то прислонил крышку саркофага из гранёного хрусталя.

Ещё на полу стоял большой современный фонарь, бьющий светом по глазам, рядом с ним поставили раскладной туристический стульчик, а на этом стульчике, сгорбившись, сидела Става и что-то писала.

Мысли в голове были тяжёлые и неповоротливые. Наморщив лоб, я вспомнила, что мы ездили во дворец, — а потом… потом там были, кажется, танцы… и какой-то туман, или туман был уже во сне?

Я машинально подняла руку, чтобы пригладить волосы, и Става тут же подняла нос от своей писанины.

— Ты не вставай пока, — заботливо, но с едва уловимой издёвкой сказала она. — И на вот, прикройся.

Она протянула мне жилет, ярко-оражевый, расшитый бусинами и очевидно мужской. Ткань была мягкая-мягкая, а шитьё изображало каких-то страховидл с гребнями и горящими в пастях лишними глазами. Я решила почему-то, что голая, мгновенно вспыхнула и прижала жилет к себе.

Ноги были босые и грязные, на выпирающей косточке большого пальца — тёмный след, будто кто-то наступил на меня ботинком. Платье на мне было лёгкое, из голубого ситца, и юбка мягко шелестела сама по себе.

Я нахмурилась и вдруг вспомнила: в меня ведь стреляли. Я должна была умереть. Это что же, получается, меня откачали? И положили в… это что, саркофаг?

Я схватилась за грудь. На голубом ситце цвело огромное бурое пятно, почти чёрное в центре и грязно-багровое по краям. Но больно не было, и, как я не щупала, я не могла найти раны.

Я накинула жилет на плечи и запахнула его на груди.

— Что… что случилось?

— О! Чего только не случилось. Тебе откуда рассказывать? Ты что-нибудь помнишь вообще?

— Выстрел, — хрипло сказала я и закашлялась. В горле было сухо. — Чернокнижники. Жертвоприношение…

— Чёрный полдень, — деловито кивнула Става. — Век бы такого больше не видывать! Короче, я же говорила, у нас украли свидетельницу. И я сразу поняла: не к добру, принесут её в жертву, будет полный отвал всего. Потом ещё и вы куда-то делись со всеми своими новостями! Потом… в общем, мы пахали двое суток без остановок, чтобы ты знала. Нашли под университетом столько ходов, как будто строил эту дрянь сумасшедший крот. И когда ты тюкнула по булавочкам, мы были уже вообще-то очень близко!

Булавочки, вспомнила я. Да, у меня были какие-то булавочки. И когда я взяла за руку свою смерть, я…

Получается, она тоже не снилась мне? Но как же тогда?..

— Так вот, мы сразу же нацелились! Бабах, тарарам! Пылюка до самой ректорской башни! Заходим — а тут картина маслом, ты лежишь вся дохлая, этот стоит на коленях белее белого, а вокруг художественно раскиданы чернокнижники, некоторые ещё слегка дымятся. Я думала, он их реально всех кокнул, веришь?

Я сглотнула и кивнула.

— Оказалось вот что, — деловито продожала Става. — Эти умники открыли Бездну, хотели каких-то преференций, не важно, терпеть не могу политику, я говорила? Так вот, они нарисовали ритуальных узоров, свели в жертвенную гробницу колдунью, стояли тут молились, уже и вода чёрная полилась. А потом у них всё пошло не так. Сначала колдунья эта там внутри что-то такое сделала, чтобы у них ничего не вышло, а потом ещё и вы свалились из ниоткуда. И когда тебя подстрелили, лунный кааак жахнул! Они все отключились и валялись так, пока мы всё обыскивали. У меня всё ещё полная больница этих уродов.

— То есть он не убил… никого? Дезире?

— Никого, — согласилась Става.

— У него получилось!

Она пожала плечами и кивнула, а потом продолжила:

— Вообще, всё очень позитивно закончилось. Город устоял, никто не умер. Только вот колдунья… она, похоже, от ритуала помутилась. Её увезли на острова, но там всё грустно.

— Она будет в порядке, — вдруг вспомнила я. — Она получит силу Усекновителя. Научится слышать Бездну, и…

— Ну, пока она её слышит и едет крышей, — с сомнением цокнула Става.

— Наверное, это непросто, — я постаралась улыбнуться. — Это же Бездна. И всё такое.

Какое-то время мы молчали. Става пытливо разглядывала меня, а я раздумывала, как себя чувствую и не пора ли уже вылезать из этой мраморной коробки.

— Что это за место вообще?

— Это саркофаг Амриса Нгье, — заявила Става с такой гордостью, как будто сама его сделала. — Офигенная историческая ценность, между прочим. Его столько лет искали! Мы когда вошли, от этого твоего лунного вдруг отвалились крылья, и меч исчез. Тогда он схватил тебя и понёсся сюда, как по карте. Начертил своих знаков…

— А где он сейчас? — тихо спросила я.

— Дезире-то? Ты будешь смеяться.

Я устало прикрыла глаза, и Става сжалилась:

— Покупает экскаватор.

— Чего?!

— Он бормотал что-то про куколок, которых ему надо выкопать. Потом задумался, что-то считал про глубину. Потом сказал, что ему нужен экскаватор.

Я не знала, что на это сказать. Экскаватор? Какой к морочкам экскаватор? Что за глупости вообще?..

Да и где их продают — экскаваторы? Я жила раньше в мире, в котором экскаваторы бывали разве что у каких-нибудь важных и серьёзных контор, не продавались кому попало и, не исключено, самозарождались сами собой.

Впрочем, нельзя не признать: это было очень похоже на Дезире.

— Не дуйся, — серьёзно сказала Става. — Мы не знали, когда точно ты проснёшься. Обычно лунному требуется от трёх до пятнадцати дней, чтобы сформироваться. И ты мягко скажем не торопилась! Я отправила ему весточку, он примчится совсем скоро.

— Но ты-то здесь, — хмуро возразила я, не сумев сдержать обиды. Я тут почти умерла, а он даже не посчитал нужным сидеть у моей постели!

— Не обольщайся. У меня тут место преступления, вообще-то. Я здесь работаю, чтобы ты знала.

И она помахала у меня перед носом своим дурацким блокнотом в цветочек, а потом встряхнула массивной сумкой, в которой что-то загадочно грохнуло.

— К тому же, — жизнерадостно продолжала Става, — у тебя куча других посетителей. Некоторые даже с дарами! Трёхглазая толстуха принесла саван, но её уже выгнали. Лунная госпожа Леменкьяри спросила, желаешь ли ты печенья. Раэ-Шивин передала, что Ллинорис недовольна, а её друза осыпается, и теперь в хрустальном дворце заседают всякие важные дяди, которые рассуждают о судьбах вселенной. Ещё пришла Юта, проводить по её выражению «вводный курс», но потом решила делегировать мне эту важную миссию, потому что никто не будет править из-за тебя расписание пересдач, а ещё надо подписать дипло…

— Вводный курс?.. — я определённо не успевала за её мыслью.

Става закатила глаза:

— Ну, о том, как быть хорошей лунной.

Лунной, повторила я про себя. Лунной.

Я ведь пожелала для Дезире свободы. И если он перестал быть Усекновителем, он должен был стать обычным лунным.

А у детей Луны бывают хме.

Тебе не нужно беспокоиться, — сказала когда-то моему отцу оракул, которая попросила за своё гадание освежёваную свиную тушу и четыре высушенных пятачка, — я вижу твою дочь рядом с мужчиной. Я вижу её связанной с ним узами крепче самой смерти.

Что же: оракул, как известно, не ошибается.

Става тем временем картинным жестом поправила на носу несуществующие очки и принялась учительским тоном рассказывать.