Чёрный полдень (СИ)

lxx. / — x

Складывала Става яйца в один мешок или во много разных, итог был один: все так или иначе, похоже, побились. С каждым днём она становилась всё мрачнее и сердитее, а днём в пятницу заявила скорбно: к счастью, если и у нас ничего не получится, она, наверное, не переживёт грядущей катастрофы.

К счастью — потому что если она уже будет мертва, по крайней мере не будет так мучительно стыдно.

Мне было легко не думать о плохом. Так легко, что от этого даже становилось немного страшно. Я была когда-то нитью из плотного гобелена, сплетённого Полуночью, чтобы изобразить вселенную; с тех пор меня столько раз из того полотна вырвало, что теперь я болталась сама собой, в пустоте и черноте, и не ощущала больше даже движений ветра.

Става всё мрачнела, мрачнела. А Дезире — отчего-то всё спокойнее, будто всё увидел в волшебном зеркале и теперь ждал только, когда его видение сбудется.

— У нас всё должно получиться, — бодро сказала я вечером. — Не будет ни крыльев, ни меча, ни всего остального. Да сделай же ты лицо попроще!..

Дезире в ответ рассмеялся и охотно притянул меня к себе, и ещё несколько минут мы увлечённо играли в игру «угадай, на что это такое я намекаю». Строго говоря, шарады эти были легче лёгкого, но «не понимать» было почти так же приятно, как в конце концов «догадаться» и уплыть в тёплое, наполненное родными запахами, влажностью и нежностью марево.

Я засыпала почти счастливой, уткнувшись носом в крепкое мужское плечо.

А утром первым — даже раньше будильника — проснулся радиоприёмник.

— …предупреждает, что… — кашлянул он на самом рассвете и ярко мигнул цепочкой камней, оставленных открытыми рядом с катушкой.

Я перекатилась на спину и слепо уставилась в потолок, пытаясь собразить, где нахожусь.

— …в ближайшее время ожидается… шпшшшшх… прохождение грозового фро… ххххххшшшп… шквалистым… шпшшш… вернитесь в свои дома…

Ещё несколько мгновений я тупо смотрела вверх, и только когда суровый голос диктора порекомендовал слушателям отключить антенны и бытовые электроприборы, сообразила: это всего лишь прогноз погоды.

Тогда я прикрыла глаза, намереваясь снова уснуть, но тут же распахнула их снова.

Суббота. Наступила суббота. Сегодня я побуду немножко глупой зверушкой, а Дезире — суровым лунным без лица, а вокруг нас будет много странных лунных и сияющий дворец, в котором поют пески, что бы это ни значило. И до солнцестояния остаётся всего-то два дня; и нет больше никакого времени, и всё заканчивается, и я заканчиваюсь тоже.

Я прошлёпала голыми ногами до подоконника и кое-как потушила камни в радио. Обернулась на Дезире — он спал, далеко запрокинув голову, с распахнутым ртом и очень глупым лицом, — приоткрыла форточку, запуская в утреннюю тишину запах близкой воды и отзвуки первых трамваев.

Гроза грохнула чуть больше часа спустя, и Дезире проснулся вместе с ней — резко сел и схватил воздух так, будто пытался вынуть из него меч.

— Просто дождь, — подсказала я.

Он мотнул головой, как большая собака, и скрючился у края кровати, пытаясь отыскать разбежавшиеся тапки.

Завтракали в молчании. Гроза отгремела стремительно и сменилась плотным, серым, заунывным дождём, который ветер всё стремился загнать под всякий козырёк. По дороге побежали вниз, к проспекту Основателей и набережной, и вверх, к остановке, спрятанные под цветастыми зонтами фигурки; зонты выдирало из рук и выворачивало.

Часы под фонарём отметили: восемь утра. И тогда я, отложив вилку, решила:

— Я брату напишу.

Дезире нахмурился.

— У тебя какое-то предчувствие? Ты тогда не ходи никуда.

— Нет… Нет. Мне не кажется, что будет что-то плохое. Просто станет… не как прежде. А Гаю я напишу сейчас. Когда ещё как раньше. Понимаешь?

Мне не казалось, что он понимал, но он не спорил. Я пролистнула блокнот, украдкой хмыкнув на список городских склепов с вычеркнутыми фамилиями, вырвала лист и вывела карандашом:

Привет, Гай!

И поняла, что не знаю, что писать дальше. В конце концов, что я знаю о сегодняшнем Гае, и что он знает обо мне? Что я знала хоть о каком-нибудь Гае? Что вообще осталось между нами после тех похорон, оставленного мне опустевшего дома и поездов, сожравших расстояния и все мои представления о судьбе? Последний раз я звонила ему больше трёх месяцев назад, отдав за минуту междугородней связи совершенно нечеловеческие деньги, и большую часть той минуты мы молчали, не зная, что друг другу сказать.

Я нажала на карандаш с такой силой, что грифель сломался. Очинила его кухонным ножиком, одновременно успокоившись и разозлившись, и вдруг неожиданно для самой себя написала:

Я говорила, что уехала на время, но теперь знаю, что не вернусь больше в Марпери. Я живу в большом городе, у меня всё хорошо. Может быть, позже ещё свидимся.

Передай…

Письмо вышло до нелепого коротким и каким-то резким. Я сложила его втрое — будто что-то внутри захлопнула.

Дальше время запуталось и сломалось, а кадры в памяти смешались. Вот Дезире притащил откуда-то цветы, вот из-за туч вынырнуло ослепительным боком солнце, а вот я стою перед зеркалом, зачёсывая волосы так и эдак и всякий раз отпуская их заново.

Это было как с фотографиями. На снимках я выходила совсем непохожей на себя, как будто в живой мне было что-то ещё — что-то в мимике или выражении глаз, — что никак не удавалось разглядеть аппарату.

В зеркале я тоже была неправильной.

А вокруг много-много цветов, от нежно-голубого до невыносимо-синего, крупных, чем-то похожих на пионы — если бы пионы бывали такими.

— В волосы вплети, — предложил Дезире и протянул мне один. — А мне венок сделай, а?

Вот я плету венок, исколов все пальцы. Стебли длинные, плотные и ломкие, и плетётся плохо, приходится подвязывать лентой. Но выходит хорошо, и лепестки, синие-синие, скрывают под собой все огрехи.

Вот Дезире опускает голову, и я надеваю на него венок, будто корону.

Надеваю, как когда-то раньше, давно, на забытых всеми богами склонах близ Марпери.

Мы смотрим на часы. Дезире говорит что-то нелепое про то, что если бывают часы с кукушкою, должны быть и часы со змеями, потому что почему же, в конце концов, нет? И мы обсуждаем, как можно было бы их такие сделать, и что за звуки они должны издавать.

Даже Става сегодня нервничала. Она заявилась к нам часам к четырём в фиолетовом комбинезоне, из-под которого выглядывало что-то убийственно синтетическое и мерцающее; была она уже тогда раздражённая и всем недовольная.

Может быть, оттого, что не слушала прогноза и вымокла под дождём.

— Да не вертись ты, — она больно ткнула меня под рёбра. — Хватит с тебя и того, что я занимаюсь этой ерундой!

Она плела мне волосы, довольно споро и умело, и цветы подкалывала шпильками совсем незаметно.

— У тебя случилось чего? — вздохнула я.

— Не твоё дело.

Дезире застегнул на мне платье, а свой венок вдруг залихватски сдвинул в сторону. Он был хорош таким, улыбающимся и немножко увлечённым, и золотая связь между нами казалась сегодня особенно яркой, и от этого хотелось смеяться и немного плакать, и тиканье часов сводило с ума, и шелест внутри меня всё нарастал и становился громче, и…

— Става, — я поймала её за локоть, — ты всё-таки… Меленее… ты напиши. Ей очень плохо там одной, правда. И она очень…

Става аккуратно разжала мои пальцы, смерила меня взглядом сверху вниз. И сказала насмешливо:

— Забавно.

— Забавно? Что?..

— Насколько хрупки родственные связи, — с издевательским сочувствием проговорила она.

Я моргнула. Я уже знала, что она не скажет мне ничего хорошего. И, может быть, даже понимала, что именно плохое это будет.

Но всё равно нахмурилась, неловко поправила в волосах цветы. И спросила мрачно:

— О чём ты?

— О твоей обожаемой Меленее, конечно, — осклабилась Става. — Которая убила твою тётку, ведь так? Но тебе, защитнице сирых и убогих, на неё уже плевать, да? Коротка же память!

Я стояла, оглушённая. А Става вдруг придвинулась совсем близко и прошипела мне прямо в лицо:

— Ты ничего обо мне не знаешь. И не знаешь, что она такое. Ты нихрена не знаешь, поэтому забудь и заткнись, понятно?

Она оттолкнула меня и вышла, резко развернувшись на каблуках.

Тишина была оглушающая. От неё звенело в ушах, а в сознании — будто стеклянные волны накатывали на чёрный берег. Кап, кап, кап, отмеряли они моё время, и темнота сгущалась вокруг, а пол накренился, сбрасывая меня вниз.