Чёрный полдень (СИ)

vii

— Эххей! Гаре, сыграй весёлую!..

Гаре не подкачал: его пальцы ловко перебирали гриф четырёхструнки, складывая бой в танцевальный узор.

Сегодня в ночь жгли костры и плясали. И, хотя завтра всем нам предстояло снова строчить и обмётывать, Поющая Луна — не тот день, который принято пропускать в Марпери.

Когда осень вступает в свои права, деревья тускнеют, а дым стелется ниже, городок будто одевается в мрачный тяжёлый плащ. В нём трудно дышится, в него не хочется просыпаться, и потому Поющую Луну празднуют в леске неподалёку от станции, среди рослых, лысых у земли ёлок, в прозрачном, усыпанном иголками леске.

Ребята натащили поваленных стволов и сложили из них здоровенный многогранник, в центре которого, в яме от выкорчеванного пня, развели костёр; девчонки застелили туристический складной столик парадной клеёнкой и настрогали овощной салат в таз для белья. Небо было чистое, и розоватая сентябрьская луна охотно заглядывала на праздничную поляну. Пока Гаре играл, рябая Абра священнодействовала: в чугунном котелке она замешивала плохонькое баночное пиво с мёдом и специями, чтобы превратить его в напиток богов.

— Идём с нами в круг?

— Пойдём, пойдём!

— Растрясём!

Я засмеялась и позволила увлечь меня в диковатый танец. Гаре играл плясовую песню о полуденницах, Сулия взмахнула платком, а обычно тихая Ксави вся раскраснелась и выделывала такие фортеля, что даже смотреть страшно. Я надела поверх штанов широкую юбку-солнце с вырисованными на ней яркими цветами, и тяжёлая ткань била по ногам, крутилась, кружилась.

— Эххей!

— Стаканы, давайте стаканы!

— Ммм, пахнет-то как…

— Абра! Скажи честно: в чём секрет? Я в том году записала рецепт и моему наварила, так такие помои вышли!

Абра хмыкнула и горделиво стукнула себя ладонью в грудь. Вкус — он, мол, не в пропорциях, а в душе; если по рецепту варить — так одна Полуночь тебе и поможет.

— Я слышала, — вмешалась я, лукаво подмигнув Абре, — что в одном городке к востоку есть семейство, и они плюют в сыр, пока он расстаивается. А если не плюнуть, или если плюнет кто чужой, сыр не удастся!

— Фуу, Абра! Ты что, харкнула туда?

— Тебе-то какое дело? Алкоголь! Всё обеззаражено!

Девчонки прыснули, а Абра плеснула мне в кружку ещё гретого пива.

— Ох, если б бригадирша видела, так бы кричала!..

— Так вон же она.

— Где?!

— Там, у мельницы. Не слышите, что ли?

Я, как ни напрягалась, не смогла бы сказать, — правда ли суровая бригадирша отмечала Поющую Луну, как мы, бездельники и тунеядцы. Троленка, летучая мышь, слышала много лучше любого из нас, знала всё обо всех и жила сплетнями о чужих ссорах. Её пара, толстокожий лось, тоже работал на фабрике, гонял грузовик туда-сюда; они приехали, как все, вахтой, года четыре назад, да так и остались, и успели даже родить очаровательную большеглазую дочурку.

— Моя в октябре приедет, — прогудел добряк Чим и принялся рассказывать про суровые зимы Медвежьего Угла, откуда по снегу не выбраться даже до станции, только и остаётся, что ждать весны.

Потом кто-то в стороне запел, — тонким девичьим голосом, который тут же перекрыли другие, громче и ярче. И, когда первый куплет, про путников, ступающих во мрак гниющего болота, подошёл к концу, весь маленький лес под Марпери, кажется, подхватил припев.

Никто не знал точно, откуда взялась эта песня, и почему её надо петь в Поющую Луну, и зачем жарить грибочки над живым огнём, плясать и вязать на еловых стволах ленты. Но мы делали это каждый год, и каждый раз это бывало легко и весело.

— Эхей! — крикнул Гаре и ударил по струнам.

И освещённый десятком костров лес отозвался:

— Хххей!

Тогда Абра разлила по кружкам ещё, и стало совсем хорошо.

— А как вы думаете, — спросила я, когда тьма совсем сгустилась, а двое беспарных ребят уселись по бокам от светловолосой Марицы и принялись расплетать ей косы, каждый со своей стороны, — почему бы не сделать в Марпери горнолыжный курорт?

— А нахрена? — грубовато отозвалась Абра. — Дорогая игрушка-то!

— У нас отели без дела стоят, — горячечно возразила я. — И уже укреплён склон! Это же должно быть очень выгодно. Только представь, канатную дорогу построят! И по зиме…

И мы заспорили про лыжи, про склоны и курорты, про бизнес и большие деньги, затем про политику, экономику и волков, а после того ещё — про судьбу и космос. А когда все выдохлись и разомлели, а песни закончились, я пошевелила палкой головёшки в костре, закуталась плотнее в шерстяной платок и стала рассказывать.

— Однажды, — произнесла я, глядя в пляшущие над углями искры, и слово упало в еловые иголки булыжником, — Тощий Кияк пожелал узнать, что скрывается за горизонтом…

Тощий Кияк пошёл к колдуну, и тот сделал ему волшебное стекло, через которое он мог бы смотреть на горизонт. Тощий Кияк пошёл к лунному, и тот дал ему камешек, чтобы рисовать им в воздухе. Тощий Кияк пошёл к самому Большому Волку, и тот отобрал у него судьбу и дал другого зверя, самого выносливого коня, который скакал быстрее ветра, не касаясь земли.

Тощий Кияк шёл к горизонту много месяцев. Он сносил свои железные сапоги и выпил за время пути целое озеро. Он пробирался через колючие чащи, шагал по дну штормового моря, взобрался на гору, на которой не гнездятся птицы.

Так он и шёл к горизонту, пока не истлел и не стал песком.

А совсем поздно, когда даже звёзды на фиолетово-синем небе устали и поблекли, ко мне на бревно подсела Дарша.

— Это правда? — шёпотом спросила она и зарылась носом в основание косы, принюхалась.

Я хихикнула.

— Что именно?

— Про проклятие.

Я разулыбалась: все новенькие однажды или задавали этот вопрос, или молча признавали историю верной.

— Неправда.

Дарша прищурилась:

— Но тебе — двадцать семь?

— Ага.

— И тётка твоя — никого не встретила?

— Никого, — подтвердила я.

Тётка Сати была воробьём, и по молодости это ей, говорят, очень подходило: задиристая и бойкая, она была в каждой бочке затычка, и на танцах в Старом Бице её до сих пор вспоминали добрым словом.

— И Одинокая Ласса. Она ведь бабки твоей родная сестра?

— Сестра.

— И я слышала, что её тётей была храмовница Ки, которая…

— Которая тоже была одинокой, ага, — подтвердила я. — Но проклятия никакого нет! Нет никакого проклятия.

И, рассмеявшись, чокнулась с ней стаканами. У Дарши были большие-большие глаза, как у человека, столкнувшегося с чем-то невероятно волшебным.

— Я точно знаю, — уверенно сказала я. — Я его встречу, и он будет лучше всех.

— Ясно. Ты это… извини.

Дарша глядела на меня с жалостью. Наверное, как все вокруг, она считала, что я то ли обманываюсь, то ли утешаю себя, — а Троленка наверняка уже пересказала ей глупую историю про девицу, оскорбившую саму Полуночь тем, что отвергла предназначенную ей пару, и наказанную за это проклятием рода. Было такое или не было, я не знала. Но папа, когда встретил маму, не поленился и поехал к оракулу.

Оракул долго водила углём над осколком стекла, а потом сказала, что ему не о чем волноваться. Оракул видела меня рядом с мужчиной, оракул видела меня связанной с ним узами крепче самой смерти.

А значит, я обязательно его встречу. Однажды всё это закончится, и в мою жизнь придёт Он. И тогда начнётся что-то другое, новое, настоящее.

Так ведь и будет, Полуночь, ведь так?

Но серебряного силуэта на небе не было. Была лишь одна только полная луна, горделиво качающая розоватыми боками, большая-большая, видная сегодня отчётливо, до последней щербинки.

Луна молчала.