Чёрный полдень (СИ)

lviii

Что скажу? Что я скажу? О чём тут вообще думать, если всё очевидно: я скажу правду, конечно.

Он придёт, Дезире. Я посажу его за стол, налью чаю, глубоко вздохну и обстоятельно, подробно… ладно, что я о себе воображаю: я просто вывалю весь этот ужас ему на голову, одним путаным склизким комком, и пусть как-нибудь попытается найти в нём хоть какой-нибудь смысл.

Я скажу правду, да. Пусть даже то, что рассказала Става — больше «официальная версия» и пропаганда, я не умею врать и знаю, что все остальные не умеют тоже. Так же, как я ощущала, что Юта — скользкая, и что имя Меленеи всё-таки что-то значит для Ставы, я чувствовала сейчас, что про запретную магию она — не лжёт.

Это всё очень серьёзно, ведь так? Сложные страшные материи. Бездна, чернокнижники, чудовищная сила, которую можно зачерпнуть из мёртвой воды. И когда Дезире придёт, нужно будет сразу рассказать ему всё, сбегать к телефону, позвонить Ставе…

Интересно, какой он любит чай? Мы с ним много болтали о вкусах, пока добирались до Огица. Но там он был мраморной головой и выбирал всё яркое, необычное, странное на вид. Ему понравился голубой лимонад, который я попробовала в каком-то модном заведении на побережье, хотя на вкус тот был — кисловатая водичка. Даже запахов Дезире тогда не чувствовал, а про прошлое вспомнил только острую пасту из мелких морских рачков. Их, рассказывал он с воодушевлением, ловят на островах ситом и засыпают перцем и рубленым чесноком, не сливая морской воды. Дают постоять в холодном месте и накладывают ложкой на лепёшку.

— А рачков хотя бы, — я зябко передёрнулась, — ну, чистят?

— Нет, а зачем? Они ж крошечные совсем.

На мой вкус, крошечное рачье дерьмо всё равно оставалось дерьмом. Впрочем, основным компонентом чудесного блюда были, похоже, не рачки даже, а острый перец, и у меня слезились глаза от одной мысли о деликатесе.

Так может, он и чай любит — какой-нибудь эдакий? С солью и молоком, или чем там ещё можно испортить чай. Или…

Но лунные ведь не нуждаются в еде! Хотя эти его рачки…

Вечер после визита Ставы я провела неплохо, за мытьём своей копны. На следующий день я тысячу раз повторила про себя: «два или три дня, она сказала два дня, или даже три», — и заставила встревоженное тело дойти до торговых рядов. Не то чтобы я была в состоянии думать. Я покупала какие-то штуки по наитию, повинуясь глупому суетливому чувству внутри.

Вот клюква в сахаре, я так люблю клюкву в сахаре. Может, и Дезире понравится? Клеёнку бы на стол взять, жаль, что сирень уже отцветает. Вот эта штука — это что, прессованная свиная кожа? Господи помилуй, а хранить-то это как? А есть?.. А зачем?.. Определённо, Дезире бы такое оценил! И вот эта деревянная игрушка, в которой можно покрутить колёсико сбоку, и тогда крошечный трамвай поедет по путям, как заводной, не может ему не понравиться.

А что, если… что, если я сама ему не понравлюсь? Или… или он совсем не придёт. Что Става может знать о лунных? Она же двоедушница! А вот Юта сказала…

Весь второй день я делала вид, что читаю, но по правде — смотрела в окно, бездумно листая страницы. Роман был фантастический, про подводную лодку и морских чудовищ, и я «прочла» его до середины, не запомнив даже имени главного героя.

Дезире не пришёл.

На третий день в комнату постучали, и у меня едва не выпрыгнуло из груди сердце. Но это оказалась хозяйка, очень вежливая доброжелательная куропатка, которая сначала жаловалась, что кто-то оборвал листья цветку в холле, и не видела ли я этого негодяя, а потом подозревала меня в том, что я тот негодяй и есть.

Нужен мне больно её цветок!..

К четвёртому дню я извелась вся и сгрызла ногти до мяса, а к пятому — впала в дурную, вялую апатию. С чего я взяла, что Става что-то понимает в лунных? Почему решила, что ей можно верить?

Наверное, он уже… проснулся. Поднялся из чаши из золота и бронзы, величественный и крылатый. Надел латы и плащ, взял огромный меч.

И глаза у него — синие-синие. Они видят цель, и Усекновитель идёт к этой цели, безразличный ко всему людскому.

Безразличный… ко мне.

Что ты придумала, глупая? Что твоя болтовня что-то значит для лунного господина, чьи знаки открывают двери колдовских домов? Что ты сама — что-то для него значишь, значишь достаточно, чтобы вспомнить о тебе, только проснувшись?

Он спал — столько лет! И мир вокруг — я знаю — покажется ему теперь поразительным. О чём говорить, если его восхитил унитаз, и мне пришлось запереться в кабинке, сливать воду четыре раза подряд и залезть наверх, чтобы Дезире заглянул под крышку бачка? Даже если его не займут сразу все его немыслимо важные лунные дела, он найдёт в городе много такого, что приведёт его в восторг.

Трамваи. Гремящие, смешные округлые трамваи, которые ползают по склонам туда-сюда. Башня недостроенного фуникулёра. Теплоходики, шастающие по реке. Кран в порту! Крошечные пирожные в кондитерской на набережной! Целый планетарий! Сколько приключений вокруг, а я…

Зачем я его ждала?

Надо было уезжать, уезжать отсюда сразу. И завести себе какую-нибудь тихую, ничего не значащую пустую жизнь, в которой никогда больше не будет…

Не знаю, как далеко я зашла бы в этом нытье. Потому что дверь грохнула так, что в шкафу зазвенели вешалки, и мы уставились друг на друга, не мигая.

Он изменился, — заметила какая-то отдельная, отстранённая часть меня.

Он был похож на статую и не похож, как человек не похож на набросок своего портрета. В мраморном рыцаре всё было очень правильное, очень идеальное, совершенно симметричное и оттого ненастоящее: не личность, а шарж.

У живого Дезире подбородок всё такой же широкий, чёткий, будто топором вырубленный. И брови грозные. Но глаза не противоестественно синие, а голубые, хоть и всё ещё без белка; и нос — мягче…

Он всё ещё белокожий, но всё-таки не мраморный. Коротко стриженные волосы выглядели почти золотистыми, тени на лице — желтоватыми, тёплыми. А ещё он неожиданно почти такой же огромный, как и статуя, хоть и всё-таки без крыльев: сразу занял собой будто бы всю комнату, и дверь казалась на его фоне какой-то неубедительной и хлипкой.

Корявый, какой-то обожжённый свитер был ему мал. Ткань не особенно скрывала широкие плечи и мышцы, и чему-то очень глупому во мне сразу захотелось ткнуть в них пальцем. А ноги у Дезире были босые, грязные носки он комкал в руке, и вместо штанов — какое-то мятое короткое недоразумение, кандидат в половые тряпки.

Руки. Мощные, квадратные, грубые на вид ладони. А на лице мягкое, неуверенное выражение…

— Олта? Олта, почему ты плачешь?

Я всхлипнула и стукнула кулачками ему в грудь.

Бесчувственный ты чурбан! Каменная твоя башка!.. Да ведь ты же сам… да ведь ты…

Я уткнулась носом ему в грудь и почувствовала, как ложатся мне на спину тёплые ладони, и как вдруг расслабляются, почти падают вниз мои плечи.

Я была как будто не рядом с ним, а внутри: Дезире укрывал меня так, словно всё-таки был крылатым, и я стояла в коконе тёплого, мягкого, скрытая от всего мира вокруг. Свитер пах горелым и каким-то бесконечно чужим выветрившимся одеколоном, а под ним был запах озона, и ковыля, и немножко пота, и что-то терпкое и мужское, и что-то родное, осеннее и мягкое, и запах волшебства, и запах будущего, и…

И солёное что-то. Но это не он, это я — слёзы так и катились из глаз сплошным потоком.

Я снова всхлипнула, потёрлась носом о ткань, пытаясь не расчихаться и научиться при этом дышать. Опухло лицо, заложило нос, во рту невкусно, а я ревела, как дурочка, выплёскивая из себя густую, въевшуюся волшебства внутренности тоску, и зябкий безвыходный страх, и сводившую меня с ума тревогу, и тошнотворные образы бесконечных саркофагов, и нелепую надежду, и тепло, и нежность, и невозможно острое чувство отстутствия: когда в твоей жизни было что-то, а потом — не стало, и на его месте — только гулкая, сосущая пустота.

А теперь вдруг — есть. Плотный, яркий клубок в едва зажившей ране, где из тела выдрали с мясом кусок. И теперь вдруг так хорошо, что ужасно, нестерпимо больно.

С меня будто рухнул такой груз, что казалось — можно отступить на шаг и взлететь.

— Ну ты чего раскисла, — растерянно говорил Дезире, зарываясь носом мне в макушку. Одна его рука ходила по спине, вверх и вниз, вверх и вниз, а вторая стянула с косы шнурок и разбирала волосы. — Ты чего…

Я обняла его, обхватила обеими руками. Вцепилась до боли в мышцах в твёрдую спину. Вжалась в него, будто боялась: отпущу — исчезнет.

— Олтушка…

Он перебирал мои волосы. Тяжёлые пряди скользили по спине, путались с искрами лунных украшений и расходились в стороны, электризуясь. И это было почему-то ужасно, ужасно приятно — то, как чужие пальцы поднимаются по косе всё выше и выше, пока не ложатся на затылок.

Между нами звенела золотая нить, такая ощутимая, будто была реальной. И я потянулась за ней вслед, встала на цыпочки, позволяя тёплой твёрдой ладони придержать меня за талию, запрокинула голову…

Я успела зажмуриться за мгновение до того, как он меня поцеловал.