Чёрный полдень (СИ)

lxiv

Нет ни смысла, ни справедливости.

Ни смысла, ни справедливости. Не было никогда, никогда и не будет. Это мы, люди, придумали для своего спокойствия, — пустые слова, для которых в изначальном языке, в языке истинной сути вещей, даже нет перевода.

Мы говорим — Бездна. И это тоже слово; просто слово, за которым для нас нет значения. Что-то чёрное, да, что-то запретное, что-то могущественное. Там живёт сила, там живёт магия, и если ты смел, если ты действительно чего-то хочешь…

Но что она такое, и чего она хочет? Могла ли ответить на этот вопрос сама оракул?

Или вот, скажем, суть. Новое слово, которое звучит пустым звуком, будто кто-то гулко ударил по боку бидона. Громко и значимо, звук завяз внутри, запутался. Но толку с него — чуть; и бидон тот пуст, в нём только кисловатый запах молока и холода, да и ничего больше.

Вот он, лунный, бывший безднопоклонник, а теперь — крылатый рыцарь, несущий одну только смерть. Безмолвное орудие в руках… кого?

Я запуталась, отчаянно запуталась, и не была уверена, что решение вообще существует — хоть какое-то, хоть где-то. Я будто вывалилась из понятной простой жизни и оказалась вдруг в мире чего-то зыбкого и невероятного.

И большого, конечно. Уж куда больше людей.

В храмах рассказывали: жизнь, мир, вселенная — всё это словно гобелен, сплетённый Полуночью из тысяч дорог. Каждый из нас ловит в Охоте свою судьбу, и с того дня принадлежит ей; мы проходим каждый свою дорогу от первого и последнего шага, и все вместе создаём большую картину и придуманный высшей силой мир. Мы рождаемся для чего-то и умираем зачем-то, и пусть даже эта роль не велика, она всё-таки есть.

Это и есть — смысл? Есть причудливо выдуманные взаимосвязи, и мы, конечно, не свободны в своих выборах — но не в этом и главное, верно?

Двоедушники твердят: мы сделаны из своей дороги, из прошлого и всего того, что видели и испытали. Колдуны добавляют: из крови, из долга, из культурных норм и впитанных с детства законов.

Из крошечной искры своей сути, которую так легко потерять. Казалось бы, уж лунные — эти должны бы сказать, что ты и есть — суть! Ты — решаешь, у тебя — воля, ты — что-то можешь!

Это была бы красивая, сладкая ложь.

Потому что вот он, лунный, рядом со мной. Не знает, кто он таков; должен бы знать свои имена — придуманных для него из прошлого, человеческих ожиданий и позабытых поступков, — которые хотя бы напоминают ему о том, кто он есть; вот только и имена давно потеряны в свете тоже. Одарён силой, о да, большой силой, и за это сделан покорным солдатиком чужого проклятия.

Просыпается, чтобы поднять меч. Убить. И уснуть.

— Ты ведь можешь, — шёпотом сказала я, — ты можешь решить и сделать. Должно же быть хоть что-то, что ты…

Хоть что-то, что сломает чудовищную предопределённость, странным образом живущую над чёрной водой Бездны, пока та шепчет день за днём: всё бывает, бывает абсолютно всё.

— И ты ведь старик, — вспомнила я и устало прикрыла глаза. — Тебе сколько, получается? Ты хоть помладше, скажем, Огица?

— Постарше. Немного.

— То есть, лет триста. Как только песок не сыплется…

— Ну, если вычесть всё то время, что я спал…

— Не триста же лет.

— Почему? Ну, двести пятьдесят. Думаю, если считать только бодрствование, мне… ну, скажем, тридцать пять, сорок, может быть. Ребёнок по лунным меркам!

Я вяло усмехнулась. А потом меня укололо, и даже в твёрдых мужских объятиях стало зябко, как на осеннем ветру.

— То есть… после проклятия… ты и правда просыпаешься — всего на несколько дней? И потом сразу… Ты поэтому Спящий? Я была в музее, и там… Получается, ты взмахнёшь этим своим мечом… и уснёшь?

— Да.

— Но это ужасно.

Дезире пожал плечами.

— Я не хочу, чтобы ты засыпал, — получилось жалко и глупо. — Это… нечестно.

Он снова пожал плечами. Он будто окаменел, побледнел, застыл. Каменный рыцарь, а не живой человек, — хотя сердце его, я слышала, билось.

Я чувствовала себя ребёнком, которому подарили волшебную музыкальную шкатулку, а потом, хохоча, грохнули её в пол и растоптали.

Он был не мой, конечно. Я придумала сама, будто что-то из этого может быть моим, — но в моей дороге не было того написано. С самого начала это был безнадёжный, бессмысленный роман: я знала, что он, воин Луны, уйдёт вершить свои великие дела, а я останусь выкорчёвывать его из кровоточащего сердца.

Он не мой, да и я — не его. Я ведь встречу свою пару; оракул видела это. И пусть я хотела любить его всегда, теперь нельзя было не подумать: а что, если он окажется плох? Может быть, он дурак, или грубиян, или, хуже того, преступник? Да даже если просто — не чистит зубы! Как я смогу любить его, если в моей жизни был…

Я захлопнула игольницу и отложила её в сторону, кинула штаны куда-то в сторону стула. И улеглась по-другому, свернулась на боку, носом в мужской подмышке, ноги перекинуты через колено Дезире.

Нужно признать: я была потеряна с того самого момента, как поцеловала его. Будто не человека целовала и не лунного, а собственную смерть, милостивую, как в старых сказках.

— Я не хочу, чтобы ты засыпал, — повторила я. — Давай придумаем что-нибудь. Не может быть, чтобы ничего нельзя было придумать. Ты же сам говорил мне сто раз, что всегда…

— Хорошо, — легко согласился Дезире, но я чувствовала: мыслями он где-то далеко. — Давай придумаем.

— Давай.

Как назло, ничего не придумывалось. Голова была пустая-пустая, из неё все мысли высосало водоворотом пустых переживаний и отчаянной, сумасшедшей надеждой, что всё как-нибудь может быть хорошо.

Что вообще можно сделать — с проклятием? Их же не бывает, этих проклятий…

День был такой длинный, что его не получилось охватить сознанием: оно всё рассыпалось на мелкие детали, и они путались, бликовали, отражались, складывались как в калейдоскопе в нелепую картинку, так не похожую на правду. А сердце под моим ухом билось гулко и ровно.

Дезире приобнимал меня одной рукой, мягко, уверенно. На несколько дней или даже часов — он был мой, по-настоящему мой, мы были вдвоём в сгущающейся темноте крошечной наёмной комнатки, и страшного мира вокруг почти не существовало.

Я прищурилась, потянулась, выгнулась, а потом аккуратно прикусила его ухо.

Синие глаза сперва расширились, потом потемнели, а потом загорелись ярче, — я отслеживала эти изменения с робким воодушевлением. Дезире обхватил меня покрепче, подтянул к себе, поцеловал глубоко, значимо.

Поцелуй пьянил. Он пах дождём и весной, и надеждой, и будущим, и чем-то отчаянно невероятным и невозможным и потому особенно прекрасным. Я упивалась его губами и острыми, до самых костей пронизывающими прикосновениями. Он был везде: колено за моей спиной, пальцы, зарывшиеся в волосы, ладонь на моей ноге, от которой разбегаются мурашки…

В голове бродили эхом отзвуки сложных тем, он не был моей парой, я не была его хме, всё было плохо и ненадолго, а внутри у меня ещё немного саднило, — но кровь как-то очень быстро вскипела так, что стало ясно: если он прямо сейчас что-нибудь не сделает, я, наверное, умру.

Я простонала что-то Дезире в губы и обнаружила себя на нём, прижатая спиной к груди, с призывно разведёнными ногами. Запрокинула голову, заглянула ему в лицо, поёрзала… он трогал меня через платье, я дрожала и плыла, и вечер уступал место густой, тихой ночи, в которой особенно отчётливо звучало тяжёлое, разделённое на двоих дыхание.

— Теперь ты хорошо подумала? — хрипло спросил Дезире.

Я даже не поняла сразу, о чём это. А он смотрел на меня жарко, жадно, не мигая, будто очнувшись от какого-то ужасного сна. И мне отчаянно хотелось быть ближе, поделиться теплом, вернуть его в реальность и не опускать никуда больше.

И я снова потянулась к нему губами.

Не знаю, как я не свернула себе шею: я выгибалась под его руками так, как невозможно делать в здравом уме. Юбка бесстыдно задрана до самой груди, трусы сдвинуты куда-то в сторону, по телу растекалось странное горячее чувство, будто все мышцы одновременно напряжены и расслаблены до предела, и хотелось чего-то ещё, больше и ярче, хотя уже от аккуратных прикосновений пальцев можно потерять сознание, и… ох!

Я конвульсивно вздрогнула, резко свела колени и откинулась назад, тяжело дыша.

Дезире чувственно целовал мою шею, каждое движение — будто крошечный разряд. Я выплывала медленно, вязко из затуманенного оргазмом тепла в крепкие объятия, и так же медленно вспоминала, как работает это странное тело.

Пошевелила вяло пальцами на ноге. Потёрлась щекой о мужское ухо — ну, куда уж достала; и поняла, что разгорячённое, влажное, томное чувство так и тянется к нему, стремится брать и принадлежать, и знает, что Дезире ни за что не откажется.

— Продолжай, — шепнула я.

И стекла по нему куда-то ниже, на прохладные простыни, выскользнула из платья, обняла его за шею крепко-крепко и позволила заслонить меня — хоть от уснувшего солнца, хоть от самой Луны.

Пусть даже всё закончится завтра, — звенело в голове на самой границе сознания, — пусть даже так, у меня есть сегодня. И сегодня, сегодня… сегодня я хочу всё, чтобы потом не о чем было жалеть.