Чёрный полдень (СИ)

lxxii. / — viii

Лунный дворец высился над самой рекой.

Я слышала, что когда-то в Огице была другая друза, где-то на сопках — башня как башня, ничего особенного; и что при университете стояла стеклянная пирамида с верхним балконом, на котором часто можно было увидеть крылатых. Теперь же обычные лунные селились, где придётся, а чуть в отдалении стоял дворец. Хрустальный дворец старших лунных.

На него хорошо было смотреть с видовой площадки, или с красного моста, или с цветастых лестниц, — издалека он был похож на фантазийный флакон для божественного аромата, случайное создание света, хаотичное и прекрасное в своей непостижимости. Дворец висел над рекой, как ледяной клин, замерший в воздухе за секунду до падения. И свет играл в стеклянных гранях, многократно отражаясь, и расцвечивал воду ослепительными бликами.

Здесь, в северном пригороде, почти не строились двоедушники: слишком крутые, неудобные холмы, река сильно сужалась, а ледоходом уже снесло однажды мост. Дворец висел, гигантский и поразительный, на сотне прозрачных нитей-канатов — как муха, застрявшая в едва видимой паутине.

— Как это сделано? — спросила я, не чувствуя, по правде, особого интереса.

— У Дарёма есть хме, — с готовностью отозвался Дезире. — Инженер. Наверное, они посчитали как-то, чтобы эта штуковина не падала. Здорово получилось!

Я пожала плечами, а потом кивнула. Мир всё ещё был для меня пустым — и болезненно бессмысленным.

Как она могла? — спрашивала я, как будто на этих словах в горле заело пластинку, и она скрипела одно и то же, одно и то же, с каждым разом всё неразборчивее. — Как она могла?

На самом деле, здесь не было никакой загадки.

Она могла просто потому, что для неё здесь не было ничего сложного. Она была лунная; порождение чистого света; сознание, овеществлённое по случайному капризу самой Луны. Она зажигала огонь в ладони безо всяких слов, могла одной рукой вырвать бревно из ледяной корки, не нуждалась ни в пище, ни в тепле и была, в конце концов, крылата. Её крылья сделаны из ветра и света, а два глаза разных цветов умели глядеть в разные места.

Что ей стоит убить прикованную к постели женщину? Может быть, она и вовсе заглянула в портрет, сказала «бу» и наблюдала, как уходит жизнь из бледного лица. А, может быть, она могла протянуть сотканные из света руки в чужую грудь и сжать ледяными пальцами живое сердце.

Словом, она могла. И всё, что должно было бы остановить её, было слишком уж… человеческим.

«Если её не будет, сумма счастья…» — заговорил Дезире как-то, когда-то очень давно. Тогда я пришла в ужас, но какой-то слабый, недоумённый, — может быть, потому, что я не понимала ещё эти слова настоящими.

И эти все, в хрустальном дворце — они были такие же. Они сидели там, среди прекрасных видов и струящегося света, важные, поразительные. Они помогали чернокнижникам или по крайней мере не мешали, — хотя те убивали людей во имя своих странных целей, хотя из-за них разливалась Бездна, а молнии Усекновителя разбили Марпери.

— Я и не человек, — усмехнулся Дезире как-то.

А вчера ночью, перебирая мои волосы и касаясь сияющим туманом лунных украшений, пробормотал:

— Может быть, я хотел бы быть человеком.

Тогда я только прижалась к нему крепче и долго, с усилием смотрела вверх, чтобы слёзы не выкатились из глаз.

Мы были — пыль на дороге больших процессов. Мелочи, не имеющие веса. Кому есть дело до людей, чьи жизни уничтожила та катастрофа, если Бездна — всё-таки не открылась, а преступник — заплатил за всё? Кому есть дело до зверушки, посмевшей связаться с лунным?

Я могла бы уехать сейчас. Я могла бы уехать куда-нибудь к морю, жить там свою маленькую жизнь и листать газеты, вчитываясь между строк: что за трагедия случилась в Огице, и что за статую поставили в городском саду.

Но это значило бы, что всё было — зря. Что ничего не изменится, как не меняется ничего и никогда. И что Полуночь была права, когда назначила мне тихо гнить на самой окраине Кланов.

А я могла бы… может быть, я могла бы изменить что-то. Или хотя бы досмотреть до конца.

— Возьми вот булавочку, — ласково сказала Става и, перегнувшись через переднее сидение, сама приколола её к воротнику платья. — Там в ушке опал, щёлкнешь иглой — у меня тут всё заверещит.

Она важно похлопала по сумке: под вязаной оболочкой с ярко-оранжевыми аляповатыми цветами угадывался короб алтарного комплекса. Я нащупала булавку в воротнике и кивнула.

Става снова была добродушна и излучала оптимизм. Она сидела рядом с водителем, в ней ничего не напоминало о недавней вспышке, и улыбка у неё было всё такая же — придурковатая.

Когда мы спустились, я не стала трясти её: а ты уверена; а что, если; а, может быть; а точно ли; но как же… это было пустое. Во мне всё закончилось, будто с дрожью выплеснулись наружу все силы, и остались только упрямство и странная, глупая надежда.

— Это не пригодится, — тускло возразил Дезире. — Мы уйдём до последней песни.

— Конечно, конечно. Олта… ты вот ещё одну возьми, — Става неожиданно засуетилась и сунула вторую булавку в кошель у меня на поясе. — Пусть лучше две, да ведь? Если одну ткнёшь, я решу, что у тебя проблемы. А если две — что большие проблемы. Договорились?

— И что ты тогда сделаешь? — безразлично спросила я.

— Не знаю, — серьёзно сказала Става. — Но так же всё равно лучше?

Я кивнула и отвернулась к окну.

Дезире сидел рядом со мной, на заднем сидении, собраный и безразличный. Вереница цветастых городских домов прервалась, нырнули в стороны линии проводов, поредели фонари. Вдоль пустынной дороги потянулись заборы, сперва важные кованые, а затем — попроще, деревянные, с облупившейся краской.

Бурлила зелень, пахло тепличным духом, перегноем и влажностью, из огородов здесь и там торчали задницы увлечённых дачников. На одной из веранд дремал, опустив рогатую голову, лось; похоже, здесь двоедушникам уже позволялось оборачиваться.

— Стало громче, — спокойно сказал Дезире, когда нитка заборов оборвалась тоже. За деревьями, обступившими извилистую дорогу, тут и там мелькал хрустальный дворец.

— Здесь? — заинтересовалась Става.

— Вообще, — лунный пожал плечами. — Всё громче и громче, с каждым днём.

— А. Ну, ещё бы. Тут было нападение… вчера вечером. Похитили колдунью, её охрану закляли по-лунному. Ребята ещё работают, но я почти уверена, что это по нашей части.

Дезире так и смотрел в окно, и я спросила вместо него:

— По-лунному?

— Смешанные чары, наши всё ещё ковыряются. Навертели там… ну да не так это и просто, украсть Бишиг!

Бишиг, вяло повторила я и покрутила фамилию на языке. Наверное, та самая недовольная женщина из особняка с горгульями, которая первой показала мне усыпальницу. Это там, в пустой чаше саркофага, проснулся потом Дезире.

Когда я приходила, он был, наверное, ещё везде; но что-то из его сути уже дрожало в тусклом свете старого склепа.

За это на неё и напали — что видела Усекновителя? Или за что-то другое? И не из-за этого ли Става сегодня — ещё дёрганее обычного?

Да какая теперь-то разница.

— Я наводила справки, — ожесточённо продолжала она. — Вечер поющих песков — вроде как большое дело. Думаю, они все там будут. Олта, ты всё запомнила?

— Да.

— Лунный, ты уверен?

Дезире снова пожал плечами.

Става оглядела нас беспокойно, а потом вздохнула:

— Ну, ладно.

И вот он — хрустальный дворец старших лунных. Дорога вывернула из-за поворота, и он появился сразу перед нами, величественный и будто сияющий изнутри.

Пахло речной водой, летом и недавним дождём. Водитель — на белом автомобиле красовались шашечки такси, но я была уверена, что по правде он работал на Службу, — мягко съехал с асфальта на каменистый берег. Вода шелестела внизу, а вытоптанная площадка обрывалась резко, будто песок и камень обвалились когда-то в реку.

Вверх уходила широкая стеклянная лестница без перил.

Дезире вышел первым, обошёл машину и подал мне руку. Я вышла и мысленно прокляла каблуки: как мы подниматься-то будем по этим ступенькам?

Но оказалось не так уж и страшно. Я придерживала юбки, шла по самому центру лестницы и старалась не смотреть вниз, а Дезире и вовсе, кажется, было всё равно.

Закатное солнце билось в стеклянных гранях дворца.

У самых высоких дверей Дезире вдруг остановился, поглядел на меня как-то странно и сказал бесхитростно:

— Я люблю тебя.

Я растерялась так, что не успела ответить.

Он опустил на лицо серебряную полумаску и подал мне руку. Я вложила пальцы в его ладонь, и Дезире с силой ударил в колокол.