Чёрный полдень (СИ)

lxix. / — xi

Лунная мода — странное явление.

Если спросить самих лунных — настоящих лунных, тех, кто живёт в друзах по законам Луны, — они скажут, что не бывает никакой моды. Любые тенденции делают тебя вторичным, вынуждают повторять за кем-то и кому-то уподобляться. Всё это дурное и надуманное; всё это противно учению света.

Одежда — лишь оболочка, которая подчёркивает твою суть. Истинная сакральная геометрия учит выглядеть так, чтобы выглядеть собой. Чтобы быть собой, если вы понимаете, о чём я.

Если спросить людей, которые видели лунных вблизи, они, тем не менее, охотно опишут лунную моду. Потому что, как бы ни были противны свету тенденции, лунные все одевались неуловимо похоже: в странное, искрящееся и неуместное.

— Просто что-то нарядное, — постановил Дезире безразлично. — Или обычное. Это всё глупости.

Позже, когда Става, засыпав нас инструкциями и пообещав вернуться через несколько дней с новой порцией, ушла, я долго крутилась перед зеркалом и прикладывала к себе разные ткани.

Вот этот бежевый муслин я купила на летнее платье, последний кусок с хорошей скидкой, если кроить аккуратно — хватит на что-то простое и без рукавов. Голубой лён остался от рубашки Дезире. А вот эта горчица в белый горох — это распоротое мамино платье, я увезла его с собой из Марпери…

Что подходит мне — это? Или вот это? Я вообще — какая? Мне всегда казалось, что я хорошо себя понимаю; мне всегда нравилось выражать это понимание в тканях и крое; и вот на тебе — с чего вдруг стало так сложно?

Это я изменилась? Или мир изменился? Или я вдруг поняла что-то иначе, по-новому, по-другому?

Мне казалось, я вязну. Тону в мутном, странном, невероятном. Только сделаю глоток воздуха, как ухожу ещё глубже.

Так и будет, пока я не пропаду навсегда.

Нужно решить, — шептало что-то в глубине сознания. — Решить, кем ты хочешь быть. Ты ведь знаешь, что я слышу? Я слышу всё, что звучит в твоём сердце. Я вижу то, чего ты сама не можешь пока разглядеть. Но воля… намерение… там нет ничего моего. Только ты.

От этого голоса что-то стыло внутри, и тогда цветные ткани казались просто глупыми тряпками, да и вся жизнь — всего лишь пустой суетой, призванной скрыть под собой великое и божественное. Что-то волновалось, как легонько дрожит речной берег, предчувствуя невидимый пока глазу селевой поток; что-то боялось и вместе с тем отчаянно тянулось и мечтало хоть на мгновение, хотя взглядом коснуться того невероятного, что люди называют магией.

Наизустные формулы стали сыпаться у меня в руках, осыпаться немыми слогами. Дезире пожимал плечами: ещё немного, и это заметишь не только ты, и по всему городу перепуганные заклинатели станут твердить, будто вернулся Крысиный Король. С чего бы работать вашим разрешённым правилам, когда Бездна так близко, а Бездне — это знает всякий — противны всякие правила.

Дрожь прокатывалась по телу, и моя змея скукоживалась, укладывалась кольцами и крепко зажмуривала глаза под твёрдыми надбровными пластинами.

Хорошо, что от всего этого легко оказалось отвлечься.

У Ставы были, наверное, какие-то свои важные дела, но нам она о них не докладывала. На неделю с небольшим мы застряли в горьком, пропахшем тревогой и пеплом ожидании, — и это было, видит Полуночь, счастливое время.

Мы сходили в электротеатр, — там показывали кино на старый манер: картинку на экране озвучивали из-за кулис живые актёры. Это была хорошая, очень смешная комедия про земельный спор между соседями, и когда в самом конце фильма поезд звуком трубы выдул в небо дым, а затем загрохотал по рельсам барабанными тарелками, я вдруг повисла у Дезире на шее и зашептала ему всякие глупости про нелепые чувства.

Ещё мы гуляли в ботаническом саду, между чудных деревьев, привезённых с разных концов Леса и даже островов — Дезире почему-то ужасно понравилась чахлая трава, цветущая ярко-жёлтым с рыжиной.

Съездили в пригород, где я выгуливала змею среди деревьев и камней, а лунный пытался играть с ней, как с котёнком. Это было очень глупо и очень смешно, поэтому я задорно охотилась на фантик, а потом, притомившись, свилась у Дезире на шее и каталась на нём, как шарфик, изредка вяло трепыхая хвостом.

Не знаю, как он, а я чувствовала себя воровкой, которой по судьбе написано было гнить в укромном уголке Леса, покрываться пылью и плесенью, проживать чередой дней-близнецов свою унылую жизнь и ждать только, пока над саваном сомкнутся корни похоронного дерева, — но она, негодяйка, выкрала у Полуночи ярких ниток и сплела из них себе что-то совсем другое. И теперь она стала вдруг богаче и счастливее всех, к кому благосклонны дороги; и всё — через край, до самого дна, с головой накрывает и ковром под ногами стелется.

Однажды Полуночь возьмётся за ножнички, чтобы подправить края своего чудесного полотна, и тогда заметит, что ниток у неё поубавилось. Она, конечно, разгневается, проклянёт воровку самым страшным из всех проклятий и сделает, может быть, запертой в серости бессмертной. И пусть я знаю, что у этой истории не может быть хорошего конца, я всё равно упрямлюсь, купаюсь в незнакомом пьянящем чувстве и ни о чём не жалею.

Пусть будет потом проклятие; что уж с того? Да и разве не видела я раньше проклятий! Что бы ни выдумала Полуночь, ей никак не удастся меня уничтожить.

Я, может быть, посижу немного в выстроенной ею тюрьме и пролью доброе ведро слёз. Но потом — потом я придумаю, куда ещё протянуть руки, что ещё схватить и как поступить, чтобы ниточка моей судьбы снова стала похожа на жизнь.

Но пока это страшное «потом» не наступило, и было одно только «сейчас». И здесь мы катались на трамваях, кормили в парке уток и выдумывали для ректоров дурацкие прозвища. Дезире всё-таки достал где-то набор юного радиолюбителя, и мы целый день сидели вдвоём за столом, разбираясь в проводках, катушках и транзисторах; паял он, а я любовалась сосредоточенным, но всё равно каким-то мальчишеским лицом.

— …лодание, ветер порывистый, — выкашлял динамик.

И снова зашёлся таким шипом, что за ним нельзя было различить никаких слов.

Дезире возликовал, а я захлопала в ладоши. Пусть корявый монстр был меньше всего похож на порядочный приёмник, он кое-как работал и даже немного болтал, ловя в воздухе обрывки бессмысленных для нас новостей.

Впрочем, радиотехника лунному быстро надоела, и он потащил меня в планетарий, а после — в страшно помпезный салон с лунными тряпками, где прилизанная, картонная на вид двоедушница с приклеенной улыбкой мучалась со мной больше двух часов. Она надевала на меня шорты из бисера, юбки с шлейфами и даже шляпку, всю сделанную из кукольных глаз, и во всём этом я была похожа не на себя, а на сумасшедшую.

— Вы знаете, хватит, — твёрдо сказала я.

И, отбившись от Дезире, который желал видеть меня вон вот в том и ещё вот в этом, затащила его в первую попавшуюся лавку с тканями, где очень быстро выбрала лёгкий голубой ситец, так похожий оттенком на его горящие глаза.

Платье я сострочила простое силуэтом, но по-своему изящное, и Дезире даже не мешал своими удивительными идеями и поцелуями.

Мы почти не говорили с ним о любви. Зачем бы, — если и так всё ясно? К чему бы, — если у любви этой так или иначе нет никакого будущего?

Хме бывают у лунных, потому что им, любимым детям, благоволит милостивая Луна. А Дезире сделан таким не Луной, но проклятием. И пусть никто не может разглядеть на самом деле разницы, а золотая нить между нами звенит так, будто и правда сделана из металла, это ведь не может ничего не значить?

У нас были прекрасные ночи, и утра, и дни иногда тоже, но это всё совсем никак нельзя описать. В потном сплетении тел нет ничего по-настоящему интересного, а для пронзительной нежности и отчаянного желания просто продолжать быть нет отчего-то слов — ни в обычном языке, ни в изначальном.

Говорят, будто изначальный язык описывает, как есть на самом деле. Это была такая истина, которую каждый в Лесу знает с младенчества, и вместе с тем это была поганая кислая ложь.

Потому что слов для нашей связи не было. Но сама она была, и это была самая правдивая из всех правд.

А поздними вечерами, когда мы, нагулявшись и оглохнув от городского эха, прятались от всего мира в моей крошечной комнатке, я зажигала на столе свечи, садилась на кровати важная, складывала под себя ногу, а Дезире вытягивался и устраивал голову у меня на колене.

Тогда я чувствовала себя наконец настоящей. Я запускала руки в его светлые волосы, легонько массировала пальцами голову и начинала гулким правильным голосом:

— Однажды Тощий Кияк пожелал знать, что скрывается за горизонтом. Он надел железные башмаки, выточил посох из священного дуба, взял хлеба краюху и всё своё мужество, и отправился по дороге…

Дезире не перебивал меня больше и не предлагал заменить дуб ясенем, потому что он якобы твёрже. Он просто слушал, как в ивах у лесного озера поют свои горькие песни утопленницы, и как пташки-огневички свистят под коньком крыши. И мир, в котором мы жили, был лишь немного скучнее сказочного.

__________

Сказки о Тощем Кияке — а также новые истории о главных героях романов, давно прошедших днях, второстепенных персонажах и совсем новых лицах, — будут рассказаны в сборнике рассказов «Вечера Бездны».