Чёрный полдень (СИ)

— i

Всё сжалось в точку, закрутилось, выплюнуло в стороны хищные тонкие нити, зацепилось, будто крючком. Нас свернуло, пережевало, растянуло в стрелу, безжалостно пронзающую время, — а потом выплюнуло.

Я рухнула на колени и крепко, до боли в пальцах сжала ставины булавки. Они горели странными, щекочущими пальцы чарами, а потом одна лопнула и выпустила в воздух серо-чёрный дым.

В глазах мутнело. В лёгких горело. Голову кружило, и я никак не могла понять, где пол, и стоит и он ровно. Значит ли это, что я уже умерла? Вот так… просто?

— Олта!

Меня дёрнуло вверх, — это Дезире, не церемонясь, рванул меня за плечи и теперь тряс, как куколку. Лицо у него было безумное.

— Ты что тво…

Я закашлялась, хватанула ртом воздух, и он осёкся и всё-таки поставил меня на ноги, поддержал за локоть, прикрыл крылом.

— Меня тошнит, — жалобно сказала я.

В синих глазах плескалась гроза. В голове звенело. Воздух дрожал и пах странным, я вдохнула его и закашлялась снова, и только тогда поняла.

Этот запах не был неприятным. Он не был ни вкусным, ни овратительным; ни двоедушным, ни колдовским; ни запахом трав, ни запахом камня, ни запахом гретого воздуха, ни даже запахом запретной магии.

Он не был человеческим, и лунным не был тоже. Он просто вовсе не принадлежал нашему миру, вот, каким он был, и эта неуместность, которую невозможно было спутать даже с искусственностью, болезненно била в нос.

Это был запах Бездны.

Нас выкинуло в зал, сложенный из гранитных плит: выглаженный чёрный пол, мрачный свод стен и потолок, утопающий в темноте. Весь он был разрисован ритуальным узором много сложнее даже того, что когда-то прикрыла ковром Юта.

Линии сплетались сплошным узором, свивались и путались, собирались в точки и кольца, пересекались так идеально-чётко, будто не были нарисованы человеком. Крючки складывались в знаки, знаки тянули за собой другие знаки и соединялись в слова, слова цеплялись за другие слова и звенели хрустальным, лаконично выраженным смыслом. Линии отражались в зеркалах и продолжались внутри них, за границей нереального; линии входили в крупные стеклянные призмы, чтобы превратиться в кажущиеся линии, линии-призраки, в которых содержится самое отчаянное и невозможное желание.

Рисунок горел чистым и ясным светом, залезал на стены и потолок и был в почти похож на широкий треугольник, опирающийся длинным боком на одну из стен.

В этой стене был обгорелый свод гробницы, заткнутый гранитной пробкой.

— Жертвоприношение, — тихо сказала я Дезире и показала туда подбородком. — Это ведь…

— Знаю.

Гробница сочилась водой. Пренебрегая всеми законами мира, эта вода будто бы текла вверх: капли собирались в ручейки и медленно ползли по стенам, чтобы сорваться в медного крана, воткнутого в глухой камень, и уже из него литься вниз. Воды набрался неглубокий бассейн, больше похожий пока на лужу.

Эта вода была чёрная, точно сама тьма. Она маслянисто, странно блестела, будто в ней заблудились звёзды. Поверхность дрожала, а под ней битым стеклом шелестела Бездна.

Ещё в зале были люди, десятки людей, многие из которых разоделись зачем-то в напыщенные старомодные тряпки. Седой мужчина в белой хламиде сидел на полу перед самыми горящими линиями, раскачивался и пел; все остальные при виде нас отпрянули к стенам и теперь смотрели во все глаза на крылатого рыцаря и странную двоедушницу с цветами и хрусталём в волосах.

— Безликий, — глухо выдохнул один из колдунов.

— Усекновитель, — поправил его другой.

Дезире вздохнул. Мягко направил меня к колонне, и я отступила к ней без возражений, всё ещё не понимая, жива я или мне кажется. На Дезире были латы и белые одеяния, и с каждым движением в нём будто распрямлялось что-то, становилось жёстче, как будто он затворял где-то внутри всё человеческое и выпускал наружу мифическое и жуткое.

— Остановите ритуал, — велел Дезире, замерев между мной и колдунами решительной горой.

В толпе зароптали.

— Его нельзя остановить, — звонко сказала колдунья, в лице которой было что-то неприятно заинтересованное и вместе с тем гордое. Так мог бы выглядеть вивисектор, вскрывающий грудину перепуганной жертвы. — Ритуал герметичен. Амрис Нгье не создавал обратимых ритуалов.

Дезире с недоумением посмотрел на рисунок. Судя по его лицу, он не помнил, чтобы — пусть даже в прошлой и полузабытой жизни, которая давно перестала быть его собственной, — создавал такое безобразие. Потом мелькнуло узнавание, — неуверенное и гадливое.

— Остановите это, — повторил он. — Иначе я разобью его сам, и это никому не понравится.

Женщина с холодными глазами осталась стоять с совершенно прямой спиной. Среди колдунов нашёлся один, кудрявый и довольно молодой, который попытался стереть линию носком туфли, — но она загоралась заново, стоило ему отвести ногу в сторону.

— Я должен покарать вас смертью, если вы не остановитесь. Я делал это много раз.

Он был пугающ, — и если бы я была чернокнижником, я уже молила бы о пощаде. Но колдуны всё больше молчали, только тот старик, что раскачивался, перестал, наконец, петь.

Чёрная вода лилась и лилась, всё быстрее и быстрее. Что-то волновалось и разворачивалось, будто где-то под нами просыпалось чудовище. Кто-то прерывисто вздохнул, кто-то тихонько заплакал. На Дезире смотрели со страхом, сомнением, опаской и злобой, — а потом у одного из чернонижников блеснул в руках пистолет.

Долгое мгновение я смотрела в его дуло — точно снова в глаза своей смерти.

Я не могу этого видеть, но почему-то вижу. Время замедляет свой бег, будто пытается остановиться. Ствол пистолета выплёвывает из себя искры, подскакивает вверх и дрожит в неверных руках стрелка. Пуля, вращаясь и гудя, вкручивается в потоки воздуха, которые кажутся мне сейчас лентами тонкого шёлка. Она несётся, заправленная ненавистью, волей и лунным колдовством.

Лицо колдуна горит неверием и предвкушением. Потом я узнаю: те пули сделаны из гребня чудовища и зачарованы жрецами, чтобы пронзать даже сам свет.

Дезире стоял между мной — и смертью. Мощная белая фигура, будто выточенная из камня, крепкие широкие плечи, латы, хищно раскрытые крылья. Я за ним — будто за стеной из мрамора, пропитанной первозданной силой; я не успела ни испугаться, ни поверить, что он сможет меня защитить.

Время ползло улиткой — и всё ещё неслось слишком быстро. Перед моими глазами были одни только перья, но я видела всё будто бы со стороны, словно взлетела над залом невидимой птицей. Вот пуля ткнулась острым концом в белые латы на животе рыцаря, и от неё кругами на воде разошлись золотые знаки. Вот дрожь пробежала по рыцарю, и краски из него вымыло, а крылья опали. Вот вспыхнули на пальцах чёрные молнии, а потом…

Он скривился вдруг, согнулся — и пуля прошила его насквозь, не оставив следа.

А потом со странным чавканьем ударила мне в грудь.

Толчок — меня дёрнуло назад и в сторону с такой силой, что моя душа из надмирного наблюдения влетела обратно в тело. В груди с глухим звуком вспыхнуло солнце — будто бутылку разорвало, меня мотнуло из стороны в сторону и ещё раз приложило о колонну. Дезире, развернувшись в долю секунды, обхватил ладонями моё лицо и придержал, не давая съехать на пол.

— Свет, — хрипло сказала я ему первое, что пришло в голову. — Ты ведь сделан из света.

Потому что тело… где там те глиняные куколки, которых закопали в разных концах Земель две с половиной сотни лет назад?

Он перевёл взгляд на мою грудь, и я посмотрела тоже.

По голубому ситцу растекалась кровь. Её становилось всё больше и больше, она била откуда-то изнутри сплошным потоком и поднималась по горлу в рот.

Боли не было, только весь мир вокруг мутился и казался невозможным и фантасмагорическим.

— Пожалуйста, — сказала я, надеясь, что он разберёт мои слова через кровавую пену, — помни, что ты мне обещал.

Я улыбнулась беспомощно, едва ощутив, как шевелятся губы. Тело онемело, безразличное и безответное. Было жарко, будто пуля была раскалённым металлом, выплеснутым мне в лёгкие, — но теперь жар схлынул, оставив одну лишь пустоту.

В синих глазах был ужас, которого я никогда не видела раньше. За его спиной взметнулись белые крылья. В воздухе горел ослепительным светом белый меч, сделанный из боли и вины.

— Пожалуйста, — шёпотом повторила я.

Он провёл пальцами по моей щеке ласково-ласково.

Потом выпил поцелуем моё дыхание — и я умерла.