Четырех царей слуга

Измена Якушки Янсена. Её кровавая цена

Рано утром 15 июля генерал Патрик Гордон, как обычно, находился на своей большой осадной батарее, отдавая приказы начальникам команд землекопов на сегодняшний рабочий день. Неожиданно рядом с ним послышались удивлённые восклицания — стоявшие офицеры показывали руками в сторону Азовской крепости.

Гордон не без удивления наблюдал, как какой-то человек, по одежде матрос, в красном кафтане, с мешком за плечами, бежал, то и дело скользя по мокрой после дождя траве и падая в грязь, со стороны лагеря к ближайшему турен, кому редуту. Высыпавшие густо на его вал османы что-то кричали бегущему, размахивая руками. В спину беглецу со стороны осадного лагеря никто не стрелял. Только кто-то выкрикнул:

— Изменник! Вор! Немчина!..

После недолгого разбирательства было установлено, что на сторону турок перебежал наёмный голландский моряк и корабельный мастер Янсен Ян или Яган. Он был завербован на русскую военную службу в портовом городе Архангельске за хорошее жалованье. Известие о перебежчике неприятно поразило Петра — матроса Янсена он знавал лично и не раз беседовал с ним о делах корабельных.

В тот день к мрачному лицом государю старались не попадать на глаза даже его любимцы — генералы Франц Лефорт и Патрик Гордон, Преображенский потешный Алексашка Меншиков, царский денщик. Самодержец любые измены своему делу, а значит и лично себе, переносил крайне болезненно и был на них памятлив.

Под вечер, на очередной консилии, Пётр Алексеевич наконец-то высказался:

— Якушку Янсена при взятии крепости поймать и заковать в железо. Держать под крепким караулом. Смерти предать за содеянное не здесь, а в Москве, на Красной площади.

Не без малой толики гнева самодержиц заключил высочайший указ окружающим начальным людям, среди которых едва ли не половина была наёмными иностранцами:

— Казнить на виду у всех служивых иноземцев. Дабы другим неповадно было изменять присяге, данной единожды государю России.

На состоявшемся военном совете зашёл разговор о том, что в лагерях генералов Лефорта и Головина оборонительные, фортификационные работы ведутся спустя рукава, крайне медленно. Патрик Гордон, споря с ними при молчаливо сидевшем за столом царе, говорил:

— Ходов сообщений между лагерями по сей день нет. Безопасной помощи подать друг другу мы сейчас не можем. Война не шутка, господа генералы. Мы за жизнь тысяч людей отвечаем. Если турки опять сделают вылазку — она может обернуться большой бедой...

Франц Лефорт в том споре только отмалчивался, с обидой кусая губы. Автоном Михайлович Головин горячился:

— Нам ли турок бояться?! Пускай хоть ещё раз сунутся из крепости — попробуют штыков-семёновцев да преображенцев...

В тот поздний вечер «консилия» петровской армии так не до чего и не договорилась. Сам государь, подавленный изменой голландского наёмного моряка, почти всё время отмалчивался.

Измена голландца Яна Янсена дорого обошлась русскому войску. «Немец Якушка» передал азовскому паше бесценные сведения о расположении осадных войск, о наличии припасов и состоянии духа войск. И среди прочего сообщил, что русские имеют обыкновение отдыхать после обеда. Даже в гордоновском лагере, откуда больше всего досаждали турецкому гарнизону стрельбой из осадных орудий.

На следующий же день в часы такого послеобеденного отдыха турки в большом количестве ворвались в неоконченные траншеи между лагерями Лефорта и Гордона, напали на беспечно спящих стрельцов и вызвали среди них несусветную панику. Патрик Гордон так описал печальные события дня 15 июля:

«Утром принявший русскую веру матрос-немец, чем-то недовольный, дезертировал и пробрался в город...

Предатель Яков... сообщил туркам все сведения: что траншеи генерала Гордона далеко впереди других и ещё не достаточно защищены, а большой отряд из его армии отбыл с подводами к [реке] Койсуге за амуницией и провиантом; что генералы настроены друг к другу недружелюбно, а значит — подмоги из других армий ждать не приходится; что русские обыкновенно после полудня спят и более уязвимы, нежели в другое время. Воодушевлённые всем этим турки решились на отчаянную вылазку... скрытно пробрались через ров и сады справа и оказались в траншеях прея де, чем их обнаружили. Это привело в такой ужас стрельцов (а там был их пост), что они почти не сопротивлялись и в большинстве бросились бежать, побросав оружие. Их так и не удалось заставить собраться с духом и занять редут с орудиями, они и не думали обороняться и в беспорядке отступили...

Шум боя услыхали в лагере генерала Гордона, послали и другие армии за помощью и с отборной гвардией поспешили на подмогу...

После получасового боя турок выбили из траншей и обратили в бегство. Христиане их преследовали до самого рва, хотя имели приказ лишь занять свои траншеи. Турки же увидели, в каком беспорядке преследователи, повернули и с помощью людей из города и спешившейся конницы, что с криками появилась слева из заросших садов, вновь обратили христиан в смятение и бегство...»

О самом бое в гордоновском стане дневниковая запись свидетельствует следующее:

«Стрельцы и солдаты рассеялись по полю и в паническом страхе, какого я в жизнь свою не видывал. Тщетны были все мои увещевания; я не отходил от редута, чтобы привлечь войско, но напрасно. Турки были меж тем всё ближе и ближе и едва не захватили меня в плен, от которого я спасся с помощью сына и одного рядового!»

Во время вылазки турки перебили много спящих стрельцов, захватили 16-тысячную батарею, большие пушки заклепали, а малые на руках увезли в крепость. На батарее группа русских пушкарей во главе с сыном генерала Патрика Гордона — полковником Яковом Гордоном — отбивалась от наседавших турок чем попало, но спасти орудия не смогла.

Генерал, выскочивший из палатки (он тоже предавался сну после обеда), сразу же всё понял. Со шпагой в одной руке, с пистолетом в другой, он бросился на батарею спасать сына. Вид Гордона-старшего, без парика, седоволосого, навёл какой-то порядок в его лагере. Солдаты — бутырцы и тамбовцы, стрельцы с ружьями, саблями, алебардами — толпой бросились за ним на турок.

Когда русские огромной толпой подоспели к батарейным позициям, там всё ещё шла рукопашная и османы торопились покончить с последними защитниками осадной батареи. Вниз по склону холма они катили лёгкие пушки, торопясь увезти их под стены крепости. Турки что-то с издёвкой кричали подбегавшим русским, стреляли по ним из пистолетов, угрожающе размахивая ятаганами.

Патрик Гордон в числе первых ворвался на вершину батарейного холма. Татарская стрела звякнула о его кирасу. Набожный шотландец на бегу быстро перекрестил это место. Первый попавшийся ему на батарее турок с визгом бросился на него, грозя ятаганом. Генерал отбил удар шпагой. Но повторить его не успел — янычар пал, сражённый чьим-то мушкетным выстрелом.

За Гордоном на батарейную позицию с рёвом хлынула беспорядочная толпа в зелёных, красных, малиновых, синих кафтанах. Янычары сразу усмотрели в человеке, облачённом в стальную кирасу, но без шлема, большого начальника и набросились на него, стремясь пленить его. Генерала оттеснили к брустверу, никого из бутырцев или стрельцов в эту минуту с ним не оказалось.

Трудно сказать, как бы сложилась в тот бранный день судьба ветерана из иноземцев. Полковник Яков Гордон, вовремя заметив, что отец оказался в полуокружении торжествующих янычар, бросил шпагу и, схватив двумя руками тяжёлый банник, бросился на выручку. Но не один — в том деле ему подсобил рядовой бомбардир Яким Воронин. Вдвоём они и спасли генерала Гордона. Иначе быть бы ему в плену у азовского паши.

Только прибытие к месту боя потешных Преображенского и Семёновского полков восстановило положение на позиции, которую занимали стрельцы гордоновского отряда. Теперь турки начали отступать под натиском преображенцев и семёновцев и всех тех, кто сбежался к месту рукопашного боя со всех трёх русских походных лагерей.

Теперь османы, спасая свои жизни, скатывались с земляного редута вниз и бежали к крепости. Янычары от преследователей отмахивались ятаганами и саблями. Пётр с генералом Автономом Михайловичем Головиным в большом волнении наблюдали эту сцену с холма. Издали она больше походила на военную игру потешных.

Царь Пётр Алексеевич неистовствовал, крича:

— Наша берёт!.. Ура-а-а-а!..

Когда он с Головиным увидел, что русские в преследовании янычар вместе с ними скатились в широкий крепостной ров, Пётр I заметался на вершине холма, взывая:

— Штурм! Трубачи! Барабанщики — играй штурм!..

Однако его никто не слушал, поглощённые зрелищем под стенами Азова и в поле. Только верный бомбардир Алексашка Меншиков бросился искать трубачей и барабанщиков головинских полков. Он нашёл несколько барабанщиков, которые ударили сигнал общей атаки. Но его никто так и не услышал.

И тут случилось то, что стало полной неожиданностью для русских. Крепостные ворота отворились, и оттуда вывалила огромная, не в одну тысячу человек, толпа гарнизонных турок. Почти одновременно из городских садов повели контратаку спешенные ханские воины. Свалка во рву переместилась в поле между крепостью и осадными апрошами. Теперь к своим станам бежали русские, преследуемые по пятам османами.

Генерал Патрик Гордон, изрядно помятый в свалке на осадной батарее, при виде такой картины не растерялся. Он приказал выставить на валу все знамёна своего отряда — и полковые, и батальонные, и ротные, и сотенные стрелецкие. Один их вид навёл порядок в войсках. Контратакующие защитники Азова, среди которых теперь оказалось немало конных, при виде на валу знамён и многих сотен людей прекратили преследование и стали торопливо отходить назад, к крепости.

Гордон велел послать людей в поле подбирать раненых и брошенное орудие. Своим барабанщикам он приказал бить сигнал отбоя. Только после этого генерал сел на лошадь и поехал с докладом к царю в головинский лагерь.

Пётр не стал его даже слушать. Обняв, сказал не без благодарности в словах:

— Молчи, ваша милость. Всё видел. Печаль случилась по нашей неосмотрительности и нерасторопности. Видел, как вёл ты солдат на батарею. Как бился там чуть ли не одиноким. Хвалю за храбрость.

Генерал в знак признательности за царскую похвалу склонил перед ним голову. Государь спросил ещё:

— Наших много побито?

— Много. Сейчас считают. Пушки большого калибра турки успели заклепать. Сейчас пушкари вокруг них трудятся.

— Поторопи их. Как расклепают, бомбардируй Азов и далее...

Оплошность командования, не позаботившегося о боевом охранении осадного лагеря в светлое время дня, стоила русской армии почти 600 человек убитыми. Из них более половины оказалось из гордоновских полков. Много стрельцов по их же беспечности было вырезано спящими. Погибло десяток офицеров, один полковник.

Горечь самодержца была сильна ещё и оттого, что в тот день тяжёлые ранения получили три потешных бомбардира — князь Фёдор Иванович Троекуров, Яким Воронин (спаситель генерала Гордона) и Григорий Лукин. С ними юный царь был связан личной дружбой и потому тяжело переживал случившееся.

Горечь от поражения во время вылазки азовских сидельцев умалялась только одним. В ходе рукопашных схваток турок и крымчаков было побито едва ли не больше, чем русских.

После этого несколько дней, пока большая осадная батарея молчала, турки скалили зубы с крепостных стен, выразительно смеясь над русскими. Те молчаливо рыли землю, продвигая свои траншеи в поле, всё ближе к крепости. Теперь и генералы Франц Лефорт и Автоном Головин с утра до вечера время проводили в апрошах.

Пётр Иванович Гордон после того памятного для себя дня записал в своём «Дневнике»:

«Это несчастие научило нас быть осторожнее и с большим прилежанием укреплять наши редуты и траншеи».

Виновных случившейся беды особо и не искали. Пётр Алексеевич за это печальное происшествие со всей силой монаршьего гнева обрушился на стрельцов, к которым он не питал никаких симпатий. При этом он не брал во внимание даже то обстоятельство, что гордоновские стрельцы бились с турками в поле и крепостном рву не хуже солдат и потешных. Патрик Гордон на сей счёт сделал под 16 июля следующую дневниковую запись:

«Его величество сделал командирам и стрельцам выговор с угрозою за неисполнение долга при последней вылазке».

Теперь Пётр наравне с солдатами каждодневно махал лопатой, плёл из ивовых ветвей туры и фашины[20]. Ел тут же с потешными солдатами их кашу и похлёбку. На Азовские стены старался не смотреть. Разговаривал мало, всё больше со своим наставником-шотландцем. Расспрашивал всё о войнах и великих полководцах:

— Скажи, ваша милость Пётр Иванович, в чём счастье полководца на войне?

— В одержанных победах, ваше величество.

— Но что-то победы под Азовом нам всё не видно. Разве только каланчи взяли да путь из Дона в море для себя открыли. И всё. Большой же победы — взятия Азовской крепости — всё нет.

— Чтобы добыть победу, надо упрямство, стойкость и осторожность. И чтоб полководцу солдаты да офицеры доверяли. Они воюют и умирают за королей. А мы, генералы, только командуем ими.

— Ох, если бы ты знал, ваша милость, как нужна азовская победа. Да не сколько мне, сколько государству, России.

— Не тревожься, мой государь. Победа твоего оружия обязательно будет. И не одна. Только будь терпелив, и всё к тебе придёт.

— Дай бог, чтобы такое сбылось...

За время осады Патрик Гордон изучил Азовскую крепость как свои пять пальцев. Он не раз в сопровождении небольшого казачьего конвоя объезжал её со стороны суши. Проводил рекогносцировку и по реке, выискивая и высматривая слабые её места. Со стороны Дона Азов, расположенный на полугоре, просматривался хорошо.

В один из таких рекогносцировочных дней генерал явился к бомбардиру Петру Алексееву с предложением, которое сразу заинтересовало последнего. Гордон посоветовал царю возвести прямо напротив крепости на острове у противоположного берега шанец и поставить в нём батарею, желательно мортирную. Пётр тут же приказал подать лошадей и с берега оглядел речной островок. Похвалил:

— Ваша милость! Вот это дело! Такой сюрприз для паши будет.

Однако занять остров прямо под носом турецкого гарнизона виделось делом опасным. Вызвался на него князь Яков Фёдорович Долгорукий, человек, искавший на войне для себя и рода воеводского честь и славу. В ночь на 20 июля с двумя солдатскими полками он переправился на остров и окопался на нём. С собой Долгорукий прихватил несколько пушек и мортир крупного калибра с достаточным числом зарядов.

С рассветом турки поняли опасность такой затеи русских. 21-го числа в десять часов утра татарская конница и конные турки числом в несколько тысяч всадников стали переправляться через Дон вплавь и на лодках на правый речной берег, чтобы оттуда напасть на отряд князя Долгорукого. Тот ещё не успел как следует укрепиться, хотя и огородился на правобережье на всякий случай от нападения вражеской конницы испанскими рогатками.

Видя такое, Патрик Гордон обратился к другим генералам с предложением совместно напасть на ту часть ханской конницы, которая ещё не успела переправиться с левобережья на другой берег Дона. Но и Лефорт, и Головин отказали шотландцу, через офицеров передав ему:

— В том нет смысла и надобности. Князь Яков Фёдорович отобьётся и без нашей помощи.

А между собой ревнивые к чужой славе военного начальника царские генералы Франц Лефорт и Автоном Головин договорились так:

— Пускай-де один справляется, если кашу без нашего согласия на то заварил...

Не найдя сочувствия у генералов, немало удивлённый этим Пётр Иванович был вынужден обратиться к самому царю:

— Ваше величество, если вся татарская конница беспрепятственно переправится на тот берег, то князь Долгорукий может не удержаться за испанскими рогатками. Если и удержится, то людей потеряет немало.

Гордон в своём «Дневнике» так описывает тот случай, который заставил его как военачальника немало поволноваться:

«В опасении, что неприятели могут напасть на наш отряд, который ещё не совсем окопался (два полка пехоты князя Я, Ф. Долгорукого. — А. Ш.), я поспешил к его величеству и представил ему дело. Он, соглашаясь со мной, поехал со мной к князю Б.А. Голицыну и после некоторых объяснений приказал выступить кавалерии с пехотой по 1000 человек от каждого корпуса».

Обрадованный царским повелением, генерал Гордон взял от каждого своего полка по сотне человек, одну пушку с изрядным числом зарядов картечи и десять испанских рогаток. С этим войском он выступил из лагеря с развёрнутыми знамёнами в поле. Там он остановился и стал поджидать подхода двух других тысяч ратных людей.

Однако ожидание оказалось тщетным. Лефорт и Годен вин, не желая доставлять шотландцу славу успеха в бою, не прислали ему ни одного человека. На обоих генералов царское слово не подействовало.

Потрясённый таким непочитанием монаршьего приказа, Патрик Гордон пришёл в немалую растерянность. Чтобы скрыть от войск «генеральские распри», он приказал выведенному в поле отряду выстроить на внешнем углу большого вала небольшое укрепление. Якобы для лучшей защиты гордоновского лагеря.

Всё же замысел Петра Ивановича получил положительный результат. Ханские конники, успевшие переправиться на правобережье, испугались выхода отряда русских из лагеря, увидев в этом опасность быть отрезанными от своих. Не дожидаясь лодок, они бросились в реку и, держась за гривы лошадей, переплыли Дон обратно. Татары ушли в степь, конные янычары — обратно в крепость.

Отряд князя Долгорукова был избавлен от нападения вражеской конницы. Через несколько дней, завершив возведение шанца, полки вернулись к главному войску. В выстроенном на острове укреплении остался гарнизон из 400 солдат и 200 донских казаков с артиллерийской батареей. Теперь ядра и бомбы летели в Азов и с северной стороны.

Осадные работы продолжались, возводились новые батареи. Блокадное кольцо всё туже сжималось вокруг Азовской крепости. Теперь все апроши соединились в одно целое. Пётр и его наставник не могли наглядеться с вершины холма, на котором стоял гордоновский шатёр, на сеть траншей, которые зигзагообразно всё дальше уходили к крепостному рву. Патрик не уставал восторженно приговаривать монарху:

— Ваше величество, вот смотрите, это настоящая осадная война. Фортификационный замысел в окончательном виде. Скоро турок совсем стесним.

Царь обычно отвечал односложно. Словно сквозь стиснутые зубы выговаривал:

— Стеснять мало. Надо готовить приступ.

В Азове тоже понимали, что приближается штурм. Почти вся ханская конница по ночам ушла из обширных городских садов в степь. Но не далеко, оставшись на виду города. Несколько сотен всадников укрылось за крепостными стенами на случай вылазок. Последнее свидетельствовало о том, что осаждённые не бедствовали с провиантом, если у них было чем кормить коней.

27 июля 1695 года началась общая бомбардировка крепости. Успехов могло бы быть и больше, но сказывалось отсутствие общего командования. Пётр Алексеевич теперь видел свою промашку при подготовке Азовского похода. Но теперь назначать главнокомандующего из трёх имевшихся в армии генералов было поздно.

Сам же он не решался взять на себя эту ответственнейшую роль. При одной только мысли об этом перед царём вставало видение большого московского воеводы князя Василия Голицына. Бесславного неудачника двух Крымских походов, о котором с укоризной шептались в своё время во всех углах Боярской думы, на базарах и в кабаках. Для полководца правительницы царевны Софьи то были слова зазорные, обидные и неприязненные.

Пётр не мог не видеть и того, как затягивание осады вело к раздорам в его ближайшем окружении. Более того, каждый корпусной командующий — генералы Лефорт, Головин и Гордон — на войне под Азовом стали ревниво относиться к успехам друг друга. Каждый стремился отличиться перед царём. Одно это уже пагубно влияло на общее дело.

На консилиях, которые собирались чуть ли не каждый день под вечер в шатрах то одного, то другого генерала, всё чаще звучал примирительный голос царя:

— Господа генералы! Хватит лаяться друг с другом по-пустому. Давайте говорить о деле...