Четырех царей слуга

Стрелецкий бунт 1698 года

История российская, державная всегда страшила власть имущих народными возмущениями — бунтами городского люда, крестьянства, разбоем на дорогах, заговорами, самозванцами... Таких страхов у наследников царя Алексея Михайловича было если не больше, то и не меньше, чем у других.

Конец уходящего XVII столетия для Российского государства — Московии едва не закончился большими потрясениями. С ними было связано и имя наёмного генерала-шотландца Патрика Гордона, верного слуги государя.

Здесь, в Москве, «служилый иноземец» оказался причастным к важному событию в истории правления Петра Великого — подавлении стрелецкого бунта 1698 года. Стрельцы участвовали в обоих Азовских походах: в первый из них царь призвал 12 полков, во второй — 13. К военным походам стрельцы привлекались и раньше, но тогда дело ограничивалось летними месяцами. На зиму они возвращались в Москву и возобновляли привычные занятия торговлей, ремеслом и промыслами. Тем кормились их семьи и они сами, люди ратной службы.

После взятия Азова в крепости были оставлены, наряду с шестью солдатскими, и четыре стрелецких полка, именовавшиеся по фамилиям полковников: Фёдора Колзакова, Ивана Чёрного, Афанасия Чубарова и Тихона Гундертмарка. Гарнизонные войска занимались не сколько пограничной службой воинской, сколько крепостными земляными работами, которых оказалось действительно много.

Город-крепость был устроен по петровскому чертежу и гордоновским дополнениям к нему. «Всё место азовское расчистив, и по наряду город земляной новый изделали и в совершенстве учинили», — писали стрельцы в челобитной.

Однако то действительно огромное земляное строительство, в котором было занято тысячи и тысячи людей военных, пропало через шестнадцать лет зазря. После поражения в Прутском походе петровской армии в 1711 году Азов пришлось возвратить Оттоманской Порте. Мирный договор с Турцией, подписанный 5 апреля 1712 года, требовал от Москвы «разорить» Таганрог и срыть все выстроенные укрепления.

Город-крепость Азов снова будет взят русскими войсками весной 1736 года. Фактически же его присоединили к России только в 1769 году. Петра Великого до самой смерти не покидала мысль о возвращении Азова и Таганрога, мечта увидеть Андреевский флаг на Азовском море...

Летом 1697 года московским стрельцам, зимовавшим в Азове, было велено идти к столице. Во всех полках от такого указа «стояла радость великая». Но на пути они получили новое распоряжение думы: полки отправлялись на западные рубелей государства, на литовский рубеж — в порубежный город Великие Луки, прикрывать Псковщину да Новгородщину. Вместе с ними туда прибывал и пятый полк — «сборный полк Головнина». Последнему предстояло нести гарнизонную службу в Брянске.

Бояре и думные дьяки с тревогой при том говаривали:

— Государя-то нет на Москве. Некому устрашить своими грозными очами воров-стрельцов.

— Вчерась приезжал человек из Азова. Сказывал — зело люто смотрят стрельцы на людей московского чина...

— Дай им волю вернуться в свои слободы, так жди набата по всей Первопрестольной. Шутка ли — четыре полка ратных людей с воровским умыслом...

— Ничего. Пускай-ка постоят на литовском рубеже. Там-то у них вся дурь из голов вылетит...

Вместо долгожданной встречи с семьями их ожидало прозябание в небольшом порубежном городке, голод и нужда. В марте 1698 года 175 стрельцов, бежавших со службы, прибыли в Москву и обратились к начальнику Стрелецкого приказа князю Ивану Борисовичу Троекурову с покорной просьбой выслушать их просьбы.

Переговоры закончились безрезультатно. Князь Троекуров не внял просьбам подчинённых и не захотел выслушать их челобитную о «бескормице». Стрельцам было приказано боярским словом вернуться в полки, а их уполномоченных арестовали. На слова стрелецких выборных о том, что ратники в Великие Луки по распутице до просухи из Москвы не пойдут, глава приказа грозно ответствовал:

— Возвращайтесь обратно в Великие Луки к своим полковникам. И не воруйте больше против царской службы. А то я вас...

Когда арестованных выводили из боярского дома для следования в тюрьму, толпа вооружённых стрельцов под предводительством решительно настроенного Василия Тумы и их домочадцев отбила товарищей у караула. Последним в лучшем случае грозила ссылка в земли сибирские, в худшем — ожидали кремлёвский застенок, плаха и топор палача. Однако дело обошлось без кровопролития.

На том события дня не ограничились. Посланные боярином Иваном Борисовичем Троекуровым в слободы стрелецкие полковники Кошелев и Козин с несколькими десятками потешных порядка там навести не смогли. Их слобожане не слушали и даже «страшно» грозились:

— Подождите ещё! Сделаем, как Стенька Разин сделал...

— Забыли небось в Кремле про князя Хованского, про вольность стрелецкую...

— Посмотрим, как немцы с Кукуя побегут в свои заморские земли. Чести не знают на московской земле...

Под вечер два пьяных стрельца из числа беглецов, Чурин и Наумов, ворвались с оружием в Стрелецкий приказ и, подойдя к судейскому столу, говорили с дьяками и подьячими «невежливо». Они вновь заявили, что посланы товарищами сказать, что до просухи дорог из Москвы они никуда не пойдут. При этом Чурин и Наумов хватались за сабли и стучали кулаками по столу, заваленному челобитными и заставленному чернильницами. Судебные люди жались по углам, ожидая худшего;

Пьяных «воров» после долгого разговора схватили караульные, отобрали у них сабли, заковали в «железа» и посадили под арест. Но один из схваченных стражей стрельцов сумел-таки через сына-мальчонку передать в московские слободы «слово» беглецам подбивать народ идти сейчас же в затворенный Кремль.

Тогда ещё никто из начальства не знал, что беглые из Великих Лук стрельцы вошли в тайные сношения с заточенной в Новодевичий монастырь недавней правительницей царевной Софьей. Более опасного врага, чем родная по отцу сестрица, у молодого царя Петра Алексеевича, пожалуй, отродясь не бывало.

В московских стрелецких слободах начались волнения, которые грозили переброситься в город, где на базарах уже зашептался чёрный люд и раскольники. Москва притихла. Купцы запирали лавки и амбары на пудовые висячие замки, ставили около них сторожей с дубинами и злыми псами. Торговые ряды опустели. В боярских хоромах ворота сторожила вооружённая чем попала многочисленная дворня.

Оставшийся за государя князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский немедленно послал за генералом Гордоном, чей солдатский полк был расквартирован в столице, в Бутырках. Назревал нешуточный стрелецкий бунт.

Посланный конный стольник, прибывший в Бутырскую слободу под охраной нескольких кремлёвских жильцов, передал полковому начальнику:

— Ваша милость, велено вам при шпаге прибыть к боярину Фёдору Юрьевичу немедля. Великолуцкие стрельцы, что были в Азове, заворовали на службе. От полковников своих отложились...

Прибывший без промедления в Кремль Гордон постарался успокоить встревоженного князя Ромодановского и бывших у него ближних бояр Льва Кирилловича Нарышкина и Петра Ивановича Прозоровского. Стоя перед ними в кремлёвских палатах, иноземный служивый генерал твёрдо высказался о случившемся:

— Ваше сиятельство, князь, стрельцов мало и пушек у них нет, потешные и бутырцы, в случае чего, утихомирят их и в слободах, и на Красной площади, где они вчера кричали.

— Пётр Иванович, беглых воров-стрельцов в самом деле мало, но московский солдатский гарнизон тоже не велик тысячами. А в стрелецких слободах вот-вот могут ударить в набат.

В разговор вставил своё слово начальник приказа Большой казны боярин Нарышкин:

— Набат-то ещё полбеды. Сколько било его в Первопрестольной. Опасно другое. Москва всегда полна была воровских людишек — тем только дай разгуляться. Будут жечь хоромы бояр да грабить лавки красных купцов, гостей заморских.

— Солдатские полки и потешные этого воровства не позволят. А иноземные служилые люди...

На этих словах боярин Лев Кириллович Нарышкин перебил спокойного самоуверенного генерала:

— Стрельцы-воры грозятся разорить в первую очередь не мои хоромы, а твой Кукуй. Тысячной толпой пойдут людишки на Немецкую слободу. По набату пойдут.

— Набата не будет и разбойного воровства тоже. Я уже послал в Преображенское к потешным, в Лефортово в солдатский полк с приказанием усилить караулы у городских ворот и задерживать всех подозрительных людишек.

— Генерал, если Москва взбунтуется, то ждать нам великого разорения и многих бед в отлучке государя...

— Не взбунтуется город. У стрельцов слаба партия и нет предводителя, знающего командное дело. Таких людей я у них не знаю. Успокойтесь ради Господа Бога, мои бояре.

— Ваша милость, Пётр Иванович, ты сегодня главный из воевод. На тебя у бояр вся надёжа. Расстарайся, будь ласков. А уж мы о твоих трудах царю-батюшке в Амстердам отпишем. Ты так про то и знай.

— Государю Петру Алексеевичу я верный слуга и генерал. Моё слово и дело за царя всегда твёрдо...

Гордон привык реально смотреть на вещи, и особенно на военные опасности. Но генерал, успокоив как мог Ромодановского, постарался принять меры предосторожности, имея опыт усмирения Медного бунта. Он отправился в Бутырский полк, проверил наличие людей, усилил караулы и остался ночевать в Бутырках. Там всю ночь на въездах горели костры и стояли усиленные посты хмурых солдат, имевших при себе ружья с багинетами и полные лядунки патронов.

Князь-кесарь Фёдор Юрьевич в тревоге объехал потешные и солдатские полки. Но повсюду было тихо. Набата не слышалось, бродяг на улицах не виделось. У приказных изб стрелецких полков никто не толпился, не лаялся на боярство. Сторожа на рынках сказывали, что никто закрытые на замок купеческие лавки не ломал и не грабил.

4 апреля конфликт с явившимися в Москву стрельцами был улажен. Солдаты Семёновского полка (человек сто) и посадские люди-охотники из купечества, вооружённые кольями, «выбили» беглецов из их домов в стрелецких слободах и выдворили с миром из столицы. Брали стрельцов поодиночке, ломая ворота в их домах. Те не сопротивлялись, говоря:

— Чего шумите, семёновцы. Мы и сами уйдём из Москвы на литовский рубеж. Мы люди служивые...

Они уходили действительно с миром, если не считать двух отчаянных голов, которые вздумали отбиваться у себя дома от семёновцев и купеческих недорослей ножами. Да и к тому же они «кричали ясаком» — то есть призывали своих товарищей и соседей к бунту. Один из них был так избит посадскими людьми, что вскоре умер, второго бояре быстро приговорили к ссылке в Даурские остроги. Были допрошены с пыткой и бунтовавшие в Стрелецком приказе стрельцы Чурин и Наумов, которых также приговорили к ссылке в Сибирь.

Когда об этом узнал Гордон, то с усмешкой сказал боярам, впавшим в «бабий страх»:

— Это не есть солдатский бунт. Дело не дошло даже до драки с кремлёвской стражей. Успокойтесь, господа сенаторы. В Москве второго Медного бунта не будет.

Стрельцы уходили в Великие Луки с оружием, чем-то ободрённые. Эта странная бодрость пугала столичных сановников. Настроение беглых стрельцов определял ответ царевны Софьи Алексеевны, который они смогли получить из Новодевичьего монастыря:

«Стрельцы! Вестно мне учинилось, что из ваших полков приходило в Москву малое число. И вам быть в Москве всем четырём полкам и стать под Девичьем монастырём табором, и бить челом мне, чтоб идти мне к Москве против прежнего на державство. А если солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве отпускать бы не стали, — с ними вам управиться, их побить и к Москве нам быть. А кто б ни стал пускать, — с людьми, али с солдаты, — и вам чинить с ними бой».

Так что для опасений у князя-кесаря были основания. Он лучше шотландца знал, откуда подул по Москве ветер.

Ромодановский отправил из столицы в далёкий Амстердам специального гонца с письмом для царя. О событиях в Москве он писал следующее:

«Известно тебе, господине буди, которые стрелецкие 5 полкоф были на Луках Великих с князем Михайлом Рамодановским, и из тех полкоф побежали в розных числех и явились многие на Москве в Стрелецком приказе в розых же числех 40 человек и били челом винами своими о побеге своём и побежали де ани от таго, что хлеб дорок. И князь Иван Борисовичь в Стрелецком приказе сказал стрелцам указ, чтоб ане по прежнему государеву указу в те полки шли. И они сказали князь Ивану Борисовичи), что итить готовы и выдал бы стрелцам на те месяцы, на которые не дано стрелцам хлеба, денгами. И им на те месяцы и выдали денгами. (И) после таво показали стрелцы упрямство и дурость перед князем Иваном Барисовичем и с Москвы итить не хатели до прасу(хи), а такую дурость и невежества перед ними (объя)вили и в том подленно хател писать к милости вашей сам князь Иван Барисовичь...

Прислал ка мне князь Иван Барисовичь с ведамастью (ап)реля против четвёртава числа часа в оддачу (часов дневных, что) хотят стрелцы итить в горат и бить в кала(кола) у церквей. И я по тем вестям велел тотчас (полк)и собрать Преображенский и Семёнофский и Лафертав и, собраф, для опасения послал полуполковника князь Никиту Репнина в Кремль, а с ним послано солдат с семсот человек с ружьём во фчякой готовности. А Чемарса с треме ротами Семёнофскими велел абнять у всево Белава горада вората все. И после таво ат стрелцов ничево слуху никаково не бывала. А как ани невежьством гаварили, и на зафтрея князь Иван Барисовичь собрал бояр (то есть Боярскую думу) и бояром стрелецкай прихот к Москве и их невежества бояром доносил. И бояре усоветывали в сиденье и послали по меня и говарили мне, чтоб послать мне для высылки стрельцоф на службу полковника с солдаты. И я с совету их послал Ивана Чамерса с солдаты, а с ним послал солдат с шесьсот человек и велел сказать стрелцом государев указ, чтоб ани шли на службу у Тр...цы по прежнему государеву указу, где хто в каторых полкех был.

И стрелцы сказали ему, Чамарсу, что мы иттить на службу гатовы; и пошли на зафтрея, каторые были на Луках Вели(ких) — те на Луки, а иные в Торопец, а пятого зборного полку во Брянск. А для розыску и наказанья взяты в Стрелецкий приказ ис тех стрельцоф три человека, да четвёртой стрелецкай сын. А у высылки были тут же с Чамарсам Стремяннова полка Михайла Феоктистоф с товарыщи с пол(то)раста человек. А как стрелцы пошли на службу, и без них милостию божию всё смирно».

О случившемся в столице происшествия государю в Амстердам отписали и генерал Гордон, и глава Стрелецкого приказа боярин Троекуров. Они постарались, как могли, успокоить царя-батюшку...

Казалось, что в Москве воцарился прежний покой. Шотландец командовал бутырцами, правил караульную службу в городе. Ездил в гости к людям знатным. Среди прочего посетил Амстердам — так называлась дача князя Алексея Петровича Прозоровского. Отдыхал с земляками и друзьями-кукуйцами в Марьиной роще.

В конце мая 1698 года четыре стрелецких полка были переведены из Великих Лук в город Торопец в связи с тем, что польский король собственными силами добился успокоения своевольной шляхты в Речи Посполитой, не прибегая к помощи русского царя. Теперь похода на польскую землю не ожидалось. Стрельцы теперь надеялись, что их отзовут в Москву и они увидят давно оставленные по царской воле свои семейства, начнут поправлять заброшенное хозяйство:

— Теперь по царскому слову воевать с польскими панами за их короля не надо. Он сам со своей дворней управился...

— Нечего теперь делать полкам на литовском рубеже. Разве что штаны протирать по мужицким избам на лавках...

— Братцы! Как домой в наши слободы хочется. Затосковались мы по семьям нашим...

— Ещё как. А в хозяйствах — полная разруха. Разве бабы с ним одни справятся? В кой век это было видано...

Однако 2 июня из Разрядного приказа на порубежье пришёл строгий приказ: стрелецким полкам остаться на западной границе, встав на постой в укреплённых городах Вязьме, Белой, Ржеве и Дорогобуже. Уж такого в полках никак не ожидали.

Стрельцы не подчинились приказу. Кроме того, в нём требовалось отправить в ссылку на вечное поселение в украинские города семьи тех стрельцов, которые «бегали» в Москву. А таковых набиралось ни много ни мало, а целых 145 человек. Полковые командиры были низложены, вместо них назначили выборных. Были созданы, говоря современным языком, полковые комитеты, по четыре человека выборных из «своей братьи». Такую воинскую власть знавало только казачество в вольных разбойных ватагах на Волге, Дону, сибирских реках.

Были обобщены полковые припасы, подъёмные или обозные лошади, полковая казна. В полках не стало денщиков и караульщиков. Исчезла дисциплина. Стрелецкие сотни потеряли прежнюю стройность, напоминая теперь больше толпы единообразно вооружённых людей в одинакового цвета шапках, кафтанах и сапогах.

Офицеры с полковниками таким образом остались не у дел. У некоторых, строптивых, отобрали сабли. «Опальные» полковые начальники поспешили послать гонцов — четырёх капитанов в столицу с сообщением о бунте рядовых стрельцов с письменными донесениями и словесным подтверждением. И с оправданием собственного поведения в ходе происшедшего бунта.

Четыре стрелецких полка двинулись с оружием в руках, пушками и со знамёнами по Московской дороге от берегов Западной Двины к столице. Бунтовщики под караулом вели с собой несогласных тех товарищей. У некоторых даже отобрали оружие. Так что вопреки позднейшим описаниям стрелецкого мятежа единства среди «восставших» не было. И не могло быть:

— Если порешили биться за старую жизнь при давних царях — так всем заодно. И помирать тоже всем заодно...