Четырех царей слуга

Последние дни жизни. Царские почести

Всю осень 1698 года Пётр Иванович Гордон находился при дворе, часто встречаясь с царём, участвуя в многочисленных пирах и приёмах. Гордоновский дневник того времени «изрядно» заполнен записями такого рода:

«Был большой пир у генерала Лефорта. Там со мной долго беседовал его величество...»

«Присутствовал с его величеством на пиру у боярина Шеина. Присутствовало много знатных московитов и именитых иностранцев...»

«По приглашению цесарского посла был на пиру у него вместе с его величеством...»

«В этот день в Москве казней не было. Генерал Лефорт вновь устроил большой пир у себя во дворце. По воле его величества был дан многократный салют из великих пушек...»

«Государь был на званом обеде у меня с приглашением генерала Лефорта, князя Бориса Голицына, генерала Автонома Головина...»

В одной из октябрьских дневниковых записей Патрик Гордон так кратко пишет сам о себе на одном из застолий в кукуйском лефортовском дворце:

«После обеда я был у генерала Лефорта, куда пришёл также его величество. Императорский посол, которого я там встретил, подвёз меня домой...»

Цесарский посол Гвариент в своём «Дневнике» тоже пишет о том званом застолье во дворце гостеприимного женевца, генерала и адмирала Франца Яковлевича Лефорта:

«В прошлую субботу я сделал визит генералу Лефорту, там были также генерал Гордон и бывший посол Головин, вскоре затем пришёл сам его величество и весьма милостиво меня обнял. После небольшого разговора они поднесли мне стакан пива и спросили меня совершенно запросто, благосклонны ли ко мне граф Кинский и фельдмаршал Штаремберг и пишу ли я им иногда, на что я с должным респектом утвердительно ответил. Они отвели генерала Гордона в сторону и очень оживлённо с ним беседовали добрую четверть часа, затем поднесли мне стакан вина и отпустили меня».

Иностранные дипломаты, аккредитованные в столице России, единодушно отмечают величайшую благосклонность русского монарха к убелённому сединами боевому заслуженному генералу. Об этом, среди прочих, постоянно свидетельствует в своих дневниковых записях цесарский посол Гвариент. Пётр всегда публично и старательно подчёркивал своё личное расположение к шотландцу Гордону, своему наставнику в ратных утехах и делах:

— Ваша милость, Пётр Иванович, моё сердце (всегда говорилось царём по-немецки), я так рад вас видеть...

Самодержец постоянно знакомит «учёного» наставника с планами проведения военной реформы в государстве, создания регулярной армии, показывает новинки оружия, купленного за границей. В один из сентябрьских дней царь на приёме в Преображенском в присутствии ближних бояр подарил Патрику Гордону штык — последнее слово в превращениях известного своей долгой «марсовой» службой багинета.

Частенько Пётр баловал своего учителя сибирскими соболями. Порой за так дарилось аж «двенадцать пупков соболиных». Заморские купцы-негоцианты не раз покупали у предприимчивого царского генерала дарованные ему шкуры бобров, лис, куниц, медведей. В ходе таких торговых бесед он приговаривал:

— Смотреть мех на цельность не надо. Он уже осмотрен дьяками, ведающими царской соболиной казной...

— О, да, ваша милость. Царские подарки великого московита изъяна не имеют. Но кто знает?

— За это «кто знает» в Москве можно на плахе поплатиться головой или уехать в сибирские соболиные леса пожизненно. И не одному, а со всей семьёй своей. Так-то, господа купцы.

Празднества оставались празднествами, а Патрик Гордон оставался примерным командиром солдатского полка столичного гарнизона. Он не устаёт заниматься обучением своих бутырцев. К тому же шотландцу как неписаному главе Немецкой слободы приходилось заниматься всякими разными делами иностранцев, проживавших в Москве. Особенно делами иноземных наёмников на русской военной службе.

Но как известно, не всякое его заступничество перед царём за служилых «немцев» удавалось сразу. Порой суровый на расправу государь упорствовал, но в конце концов уступал просьбам настойчивого Гордона, как это было в деле цесарца Урбана.

Этот наёмный сапёр на русской военной службе однажды в сильно нетрезвом состоянии верхом на лошади возвращался из трактира домой в Немецкую слободу. На одной из улиц грязь из-под копыт лошади обрызгала какого-то московского обывателя. Тот в ответ «покрыл» иноземца бранью. Не стерпев такого оскорбления, сапёр Урбан выстрелил в москвича из пистолета и ранил обидчика.

Ещё не рассеялся пороховой дым от пистолетного выстрела, как «немец» сразу протрезвел. За содеянное по законам Московии полагалось при судебном разбирательстве многое, вплоть до публичного лишение «живота», то есть жизни. Боясь, что случившееся получит огласку, сапёр Урбан «вошёл в сделку» с раненым горожанином и «отделался» от него четырьмя рублями серебром — суммой денежной по тому времени весьма значительной.

Однако происшествию оказалось немало свидетелей, и через день-два царю Петру Алексеевичу стало известно о нём. Урбан был арестован и закован в «железа». Австрийскому наёмнику грозила печальная участь — смертная казнь через отсечение головы на одной из базарных площадей.

Цесарцы, проживавшие в Немецкой слободе, забили тревогу. Или, как ещё говорится, ударили во все колокола. Они поспешили за помощью в венское посольство, но прежде всего обратились ко всеми уважаемому шотландцу. Гордон поспешил на встречу с самодержцем. Петра он нашёл в лефортовском дворце за обеденным столом.

— Ваше величество, я пришёл за вашей монаршьей милостью, известной во всех европейских дворах.

— Пётр Иванович, ваша милость, ты, никак, решил просить меня за вора Урбана, побившего из пистолета моего верноподданного?

— Да, ваше величество.

— Сапёр-цесарец дал клятвенное обещание соблюдать все законы Московского царства на моей службе. А он едва ли не совершил убийственное дело, стреляя в прохожего вчерась под вечер. Наказание за то ему может быть только одно — казнь отсечением неумной головы.

— Ваше величество, у сапёра Урбана есть одно смягчающее его вину перед государем обстоятельство.

— Какое же, ваша милость?

— Он был, ваше царское величество, изрядно пьян в тот вечер.

— Ну нет. Напиться и подраться — это ещё извинительно. Но напиться и стрелять в людей — это не должно оставаться безнаказанным...

Всё же Патрику Гордону тактично удалось настоять на своём прошении. Царь Пётр Алексеевич избавил сапёра Урбана от смертной казни и повелел наказать его за содеянное кнутом. Но когда в дело вмешался полномочный посол монарха Священной Римской империи, наёмный цесарец был прощён вовсе.

...Преклонный возраст военачальника-шотландца и годы, проведённые им в сражениях и походах, всё чаще стали давать о себе знать. В ноябре 1698 года Патрик Гордон серьёзно заболел. Он уже не принимает, как ещё совсем недавно, участия в организуемых монархом придворных увеселениях и парадах.

Государь не раз навещал больного генерала. Так, в один из дней он посетил его, прикованного болезнью к постели, и в течение полутора часов вёл с ним беседу о необходимости Российскому государству иметь выход на морские пути и собственный флот, обустроенные для его стоянок гавани. Мечты о выходе Русского царства на морские торговые пути в Европе уже не покидали Петра:

— Ваша милость, мой любезный Пётр Иванович, если б ты только чувствовал сердцем, как нужна России вода и пути-дороги по ней для державы в Европу.

— Мой государь, твоё царство обязательно вернёт себе то, что было им потеряно в давние годы.

— Но кто же отдаст берега морей добром, своей охотой соседу? Кто — султан или шведский король?

— Миром, ваше величество, никто не отдаст. В Европе земли делятся только огнём войны, а потом уж разговором послов...

Всё знающий о жизни Немецкой слободы Иоганн Корб, секретарь австрийского посольства в Москве, оставил многозначительную запись о том посещении государем больного Патрика Гордона:

«Его царское величество посетил генерала Гордона, которого болезнь приковала к постели, и открыл ему, что у него существует вполне твёрдое решение пуститься со своими кораблями по морям, не взирая на условия мирного договора, который имеет быть заключён в скором времени и может помешать всяким враждебным действиям. Гордон поздравил царя с его твёрдым решением, Но прибавил, что прежде всего надо позаботиться обезопасить себя гаванью, иначе весь флот станет игралищем ветров или добычей для врагов.

Царь одобрил бы здравый ум и в больном теле, но жажда славы не могла допустить никакого промедления. Поэтому он оставил правила благоразумия и вполне сообразно со своим честолюбием ответил Гордону, более обеспокоенному насчёт гавани и опасностей, чем этого могло допустить величие души государя...»

По свидетельству цесарца-дипломата Иоганна Корба, присутствовавшего при том разговоре, московский монарх сказал прикованному к постели любимому им Петру Ивановичу Гордону:

— Мои корабли найдут гавань в море...

Патрик Гордон, приподнявшись, добавил в унисон мыслям государя, устремлённого в будущее своей державы:

— Не только гавань, ваше величество, но и морскую крепость у берегов Московского царства. Я в это свято верю, мой государь. Клянусь в том Господом Богом...

Больной, прикованный к постели генерал последний раз привлекался к решению государственных дел в начале декабря 1698 года. 5-го числа он назначил караул из 600 бутырцев для охраны Московского Кремля и его царского дворца, а также самого города.

На следующий день в гордоновский дом пришли навестить хозяина его друзья боярин Иван Иванович Бутурлин и князь Иван Борисович Львов. За стаканом вина они рассказали генералу о последних новостях в столице.

12-го числа к Патрику Гордону явился по делам служебным боярин Фёдор Алексеевич Головин с собственноручным царским письмом. Генерал не смог его прочитать сам и потому попросил это сделать боярина.

— Государь наш батюшко пишет тебе, Пётр Иванович, что крымский хан, по дошедшим до Посольского приказа слухам, хочет сжечь в городе Воронеже новостроящиеся корабли для Азовского флота.

— Коли так, то надо поставить в Воронеже для бережения корабельных верфей и самого города крепкий солдатский гарнизон, Фёдор Иванович.

— Государь так и повелел послать туда из Москвы шесть рот солдат. И по возможности скорее.

— Но этих солдатских рот будет мало, если ханская конница пойдёт в набег. Нужны ещё войска, желательно пешие.

— Верно. Государь всея Руси повелел ещё из каждых ста десяти крестьян поставить в город Воронеж по одному хорошо вооружённому ратнику. Да с продовольствием на три месяца.

— А что велено его царским величеством мне как командиру Бутырского полка?

— Тебе, Пётр Иванович, сказано отправить из твово полка сию же ночь на Воронеж две солдатские роты с сержантами, капралами и офицерами. Да выдать всем им жалованья по первое марта следующего года.

— Ваша светлость, передайте моему любимому монарху, что его приказ в эту ночь будет исполнен...

О том, насколько серьёзной оказалась болезнь генерала Патрика Гордона, свидетельствует всё тот же секретарь австрийского посольства в Москве. В январе 1699 года в столице состоялся праздничный парад войск в честь православного праздника Богоявления. В тот день гордоновским Бутырским полком, возглавлявшим процессию, командовал уже новый его начальник, пока только временный — полковник Менезеус. Бутырцы в тот день блистали перед столицей только-только пошитыми кафтанами ярко-красного цвета.

Видимо, из-за серьёзной болезни в самом конце 1698 года — 31 декабря — прерываются дневниковые записи, которые Патрик Гордон, нашедший в России свою вторую родину, собственноручно вёл более четырёх десятилетий. Для подобных рукописных источников это был, на удивление, редкий случай.

Об этом свидетельствует и последняя фраза в его «Дневнике»: «Господи всемогущий! Хвала тебе за всемилостивейшее снисхождение ко мне в продолжение моей жизни. И благодарение Богу, что я смог приносить пользу столь долгое время и поныне через его промысел, дарованный мне. В этом году я чувствовал значительное расстройство моего здоровья и сил. Будь ко мне, Боже, всемилостив».

Пётр после завершения стрелецкого розыска всё чаще стал отъезжать из Москвы в Воронеж. Туда его, как магнитом, тянули кораблестроительные верфи. Там «державный плотник» с топором и прочим инструментом «по дереву» трудился много дён от восхода до захода солнца. Не раз он бывал и в Азове, приглядываясь к Азовскому морю. Из Воронежа, с юга государь ведёт широкую переписку с близкими ему людьми, в том числе и с больным Гордоном.

Даже в таком состоянии генерал старался быть полезным своему монарху. В ответных письмах он информирует царя о всех делах в стольном городе, в Немецкой слободе. Старается внести ясность во всякие случаи. Даёт со всей присущей ему корректностью дельные советы и часто о ком-то замолвливает доброе слово.

В письме от 28 июля Гордон сообщает царю о приезде своего родственника из Польши в чине корнета, желавшего поступить на русскую военную службу. Одновременно сообщается, что через Киев в Москву едут ещё два шотландца-капитана из рода Гордонов. Они искусные люди, и царь будет доволен ими на полковой службе.

В том же письме генерал сообщает государю, надо полагать, очень печальное для последнего известие. Неделю назад пропал без вести находившийся в Москве капитан Рипли, командир подаренной Петру английским королём яхты «Транспорт Роял», которую британец привёл в порт Архангельск. Гордон писал:

«А чают, что сам себя изгубил, потому что долгое время вельми был меланколичны и смерть себе часто желал. А тело его ищут везде, только по се число нигде не найдут».

В следующем письме от 6 июля Патрик Гордон уведомляет государя, что 1 июля тело королевского капитана Рипли нашли в реке Яузе, пониже Лебяжьего двора в Преображенском:

«А по осмотру голова избита назади, на правой руке знаки синие, пуговицы серебряные с кафтана обрезаны и карманы выворочены; однако неведомо, от себя пропал или от людей ».

Гордон здесь не делает преждевременного вывода о том, стал ли английский капитан жертвой нападения грабителей — «гулящих людей» или «воров». Он понимал, что здесь последнее слово будет оставлено за Разбойным приказом, который вёл такие дела.

В том же письме Пётр Иванович сообщает самодержцу о следующем чрезвычайном происшествии, произошедшем в первопрестольной. 29 июня во время «вечерен» дворовые люди князя Никиты Ивановича Репнина, а с ними и дворня других московских бояр напали у Воскресенских ворот на караульных солдат и избили их. Били также и находившегося с ними офицера и надругались над ним. Некоторых виновных караульные переловили и привели на Потешный двор.

Гордон сообщал также, что дьяк Преображенского приказа Яков Никонов ведёт по этому разбойному делу розыск с пристрастием и по окончании его все бумаги пришлёт в Азов. Там в то время находился князь-кесарь Ромодановский, отвечавший за порядок в столице и всем Российском государстве.

Секретарь австрийского посольства Иоганн Георг Корб в своём «Дневнике» несколько иначе изложил случившееся чрезвычайное происшествие в столице Московии, потрясшее воображение иностранцев. Он записал следующее:

«Князь Репнин... у которого под влиянием какого-то сильного душевного потрясения помутился рассудок, дерзко напал со своими слугами на городской караул. Когда князь намеревался схватить знамя, то знаменосец поступил очень похвально, именно он ударил Репнина древком; очень много других лиц во взаимной борьбе получили раны».

Пётр отвечал на гордоновские письма регулярно, сообщая наставнику все важнейшие новости. Так, в письме из Таганрога от 18 июля царь уведомляет его о выходе кораблей в море и совершенном плавании.

Это письмо принесло немало радости шотландцу. Он сразу же отписывает в Таганрог ответные слова:

«Моё сердце великий Командир (на голландском), письма от милости твоей я принел, а что кораблей вышли и дела ваши морское в путь идёт, велми утешаюся. Подай Господь Бог, чтобы всё твоё намерение и дела к доброму завещанию пришли бы».

Далее в том письме следуют сообщения последних московских новостей, до которых Пётр, как известно, был охоч. Особенно до дел «огненных», пожарных:

«В десятом часу в Белом городе... выгорел Пушечный двор и от Неглинны до Поганова пруда, от Миколы Столба вниз по Китаю; а Китай чуть не весь выгорел».

Это письмо было написано под диктовку больного по-русски, за исключением концовки на голландском языке. Её Патрик Гордон вывел собственноручно. Такие письма действовали на Петра несколько удручающе — он понимал без лишних слов, что жизненный родник его старшего товарища, любимого им ещё с времён потешных игр, иссякает.

Всё же временами престарелый Гордон пересиливал болезнь и вставал на ноги. В июле он даже принял приглашение ближнего боярина Льва Кирилловича Нарышкина побывать у него на обеде в подмосковном имении Фили, куда хозяином было приглашено немало почётных гостей, в том числе и иностранцев — служилых наёмников и дипломатов.

Однако в нарышкинских Филях Пётр Иванович едва не стал виной серьёзного дипломатического скандала. Секретарь австрийского посольства Иоганн Корб так описывает события того застольного дня:

«Знаменитое поместье первого министра и боярина господина Льва Кирилловича Нарышкина, по имени Фили, отстоит только на семь вёрст от Москвы. Боярин уже несколько дней тому назад пригласил господина посла на обед, который приготовлен был там же с большой роскошью...

Г. послу надлежало свернуть с столбовой дороги со всею своею свитою в сопровождении представителей иностранных государей и очень многих офицеров царской службы. При въезде в имение, где было очень много гостей из немцев (то есть любых иностранцев), нам выказали столько учтивости, что каждый хотел присвоить себе на этом поприще пальму первенства. Повсюду мы видели изъявление дружеских чувств, очень многие соперничали между собою, желая возможно правдивее доказать нам бескорыстие своей привязанности. Наконец, всеобщее внимание привлечено было столами, уставленными богатыми яствами.

Кроме первого министра и его родственника, а также обычного нашего переводчика г. Шверенберга (Тяжкогорского), не было ни одного русского гостя, но место их в обилии заступали немцы. После господина цесарского посла сидели в таком порядке: датский посол, генерал де Гордон, бранденбургский резидент, Адам Вейд, цесарский пушечного дела полковник де Граге, полковник Яков Гордон, полковник Ачентон, цесарский миссионер Иоанн Берула, царский врач Карбонари, купец католик Гваскони, купцы не католики: Вольф, Бранд и Липе; вперемежку с ними тут же восемь чиновников цесарского посла.

Обед устроен был почти с царственною роскошью; приготовлен он был не на русский лад, а хорошо приспособлен к немецкому вкусу. Кушанья были в редком изобилии; золотая и серебряная посуда отличалась высокой ценностью; на столе стояли разнообразные наилучшие напитки — всё это свидетельствовало о кровном родстве хозяина с царём.

После окончания обеда стали состязаться в стрельбе из лука; никто не мог отговориться от этого ссылкой на иностранный обычай или на неопытность в непривычном деле. Лист бумаги, воткнутый в землю, служил мишенью; первый министр неоднократно пробивал его посредине при всеобщих рукоплесканиях. Проливный дождь помешал нам в этом приятнейшем занятии, и мы снова удалились в боярские покои.

Нарышкин взял за руку цесарского посла и отвёл его в спальню своей жены, чтобы исполнить там обряд их взаимных приветствий. У русских нет иного способа, чтобы выразить своё особенное уважение: наивысшего почёта удостаивается тот, кого муж с отменной вежливостью приглашает поцеловать его жену и выпить из её рук глоток водки».

Боярин Лев Кириллович Нарышкин подарил послу Священной Римской империи Христофору Игнатию Гвариенту роскошный подарок — соболиную шубу. Однако такой подарок был не бескорыстен, и цесарец об этом хорошо знал. Хозяин Филей давно мечтал и особо не скрывал этого получить от посла австрийского императора карету. Подобно той, которая в своё время была получена фаворитом правительницы царевны Софьи князем и боярином Василием Васильевичем Голицыным четырнадцать лет тому назад.

Однако затем последовал инцидент среди нарышкинских гостей, который омрачил отношения боярина с Гвариентом. И виной тому стал не кто иной, как престарелый генерал Пётр Иванович Гордон, поступивший совсем по-стариковски. Корб пишет, что из Филей Лев Кириллович Нарышкин пожелал отвезти именитых гостей:

«В другое своё имение, удалённое на две версты от настоящего, и с этой пригласил его (Гвариента) в свою карету, а генерал Гордон уже ранее занял там первое место. Однако Нарышкин заслуживает скорее сожаления за свою простоватость, чем порицания за хитрость. Поэтому он совершенно растерялся при следующем замечании цесарского посла:

— Вы ставите цесарского посла ниже генерала Гордона.

В то время как Нарышкин старался как-нибудь выйти из затруднения, цесарский посол сел в собственный экипаж и поехал в нём с прочими в имение. Нарышкин принял там гостей с отменной вежливостью, показывал им удобное место для охоты по склону ближнего холма, заросшего мелким кустарником и заканчивавшегося долиной, и старался примирить с собой оскорблённого посла, подарив ему двух охотничьих собак, которых выдавал за самых лучших. Пробыв недолго в этом поместье, мы поблагодарили боярина и простились не только с ним, но и со всеми присутствовавшими там гостями...

Полковник Гордон усиленно старался оправдать отца за оскорбление, полученное из-за него боярином».

Когда Лев Кириллович Нарышкин, царский дядя, с обидой высказал всё накипевшее старому генералу, тот невозмутимо ответил боярину:

— Господин Гвариент и у себя в Вене должен знать, что генерал с такими заслугами перед монархом, какие имею я, ваша милость, в хозяйской карете имеет право на лучшее место. Не волнуйтесь, господин сенатор, посол уже осознал совершенную ошибку.

— Но цесарец уехал, столь холодно попрощавшись со мною, Пётр Иванович.

— Когда у нашего государя во дворце Франца Яковлевича будет очередной приём и пир, имперский посол найдёт способ загладить свою вину перед вами. Поверьте уж мне, я этих цесарцев хорошо знаю.

— Да, ваша милость, послы из Вены даже в лице меняются, когда просят московское боярство о союзничестве против турков...

Патрик Гордон поздней осенью 1699 года становится вместе с сыном полковником Яковом Петровичем Гордоном участником церемониальной встречи послов Шведского королевства в Москве. Они командовали Бутырским и Лефорта полками. Их солдаты стояли шпалерами на всём пути проезда послов по Первопрестольной: от Ростовского подворья в Китай-город по Красной площади и в Кремле от Спасских ворот до Красного крыльца царского дворца.

Валила снежная крупа. Солдаты стояли с ружьями, знамёнами и барабанами. Стокгольмские посланники не могли не обратить внимания на бодрый вид русских солдат, их строевую выучку, новые кафтаны. Раньше встречи посольств Швеции в столице Московии выглядели несколько иначе:

«А в прошлых годех, когда бывали на приездех свейские послы, и для приезду их на стойке бывали стрелецкие полки».

Когда шведские послы проезжали через Спасские ворота, то они увидели жерла двух дюжин новеньких медных мортир. У каждой располагались по четыре саженного роста усатых пушкаря с банниками, дымящимися фитилями. У Красного крыльца Кремлёвского дворца стоял на огненнорыжем донском жеребце старый генерал Гордон. При приближении посольского поезда он поднял руку и скомандовал пушкарям:

— Огонь!

Из стволов двадцати четырёх мортир вылетел столп огня. Грохот пушечного залпа разнёсся далеко вокруг Кремля. В узорчатых дворцовых оконцах мелко задрожали цветные стекальца. Пороховой дым на несколько минут заволок небо над дворцовой площадью.

Отец и сын Гордоны присутствовали при церемонии вручения великому государя всея Руси подарков от короля Швеции, состоявших из разного рода серебряной посуды. Это были кувшины: «рукомойник будто Бахус», «рукомойник сделан будто мужик в больших латах и с сбруею на лошади, будто Полкан», «левскоруноюисдержавою», «человек с рогом вызолоченным», «рукомойник будто рыба кит и на нём седящей Нептунус», «12 конфектовых блюдец с пирамидовою чашкою чеканные и узорочно вызолочены, при том же наливательная кружка с поддоном на великом блюдце»...

Патрик Гордон в который уже раз мог засвидетельствовать перед кукуйскими «немцами» и родными-шотландцами всю торжественность приёмов послов в Московском Кремле. Хотя каждый раз он видел в таких случаях царя в Столовой палате Кремлёвского дворца только издали. Так было и на сей раз:

«А великий государь... в то время изволил сидеть в Столовой палате в своём царском месте под балдахином. Балдахин сделан был новый, бархат двоеморховый, по серебрёной земле разными шелки, а подле его, государева, места — кресел — поставлен был стол, покрыт золотом, стоял под балдахином же по правой стороне. Изволил великий государь быть в гвоздишном суконном рысьем кафтане с золотными петлицы без крытия главы. Рынд при великом государе не было. А бояре и окольничие, и думные дворяне были при великом государе в суконных кафтанах...»

Приём послов Швеции в Кремле царём Петром долго ещё был предметом обсуждения московских «немцев», проживавших в Кукуе. Такие разговоры велись и в гордоновском доме. Хозяин его каждый раз старательно доказывал собеседникам, что древние московские обычаи посольских церемониалов уходят постепенно в прошлое:

— Его величество сидел свободно на дорогом изукрашенном кресле, а не на отцовском троне из слоновьей кости. Такого раньше не бывало...

— Мой государь впервые на приёмах отказался от телохранителей. Рынд для шведских послов не ставили...

— И кафтан на его величестве был европейского шитья. Ни собольих шуб тебе, парчой крытых, ни царской золотой короны с каменьями. Голова государя была впервые не крыта...

— И про здоровье короля шведского спросил он сразу, и грамоту послов принял сам, а не ближний боярин Лев Кириллович Нарышкин. Тот от такого непослушания регламенту даже в лице изменился...

— Королевского посла прервал, когда тот титулы его царского величества произносил. Значит, не будет Стокгольм в фаворе у Москвы...

— Яков, сын мой, чувствую сердцем своим, что быть войне Московии со Швецией. Понимаю — из-за моря. Тебе на той большой войне обязательно быть придётся. Свои я уже отвоевал — и против поляков, и против шведов, и против турок с крымскими татарами, и против мятежных московских стрельцов.

— Не волнуйся, отец. Шпаги Гордонов ещё послужат царю Московии и чести нашего шотландского рода...

Действительно, генерал Пётр Иванович Гордон последний раз встал на ноги 13 октября 1699 года. В тот день он откомандовал своим Бутырским полком, участвовавшим в приёмной аудиенции посольства королевства Швеции. Пётр через Алексашку Меншикова передал ему с сыном царскую благодарность — на свейских послов солдатские полки Русского царства произвели неплохое впечатление.

Те же послы не без интереса присматривались к убелённому сединами высокорослому генералу в блестевшей на холодном октябрьском солнце стальной кирасе. Дипломаты из Стокгольма знали, что генерал Патрик Гордон в годы своей офицерской юности служил в кавалерии шведской армии. И службу в ней он оставил не по корысти, предложив свою шпагу царю московитов.

Первый посол Шведского королевства канцлер Яган Бергенгельм, много наслышавшийся о достоинствах генерала Патрика Гордона и его близких, дружеских отношениях с монархом Московии, вполголоса заметил своим спутникам:

— Похоже, наше королевское величество Карл потерял в этом шотландском наёмнике способного военачальника.

— Вы правы, ваша светлость барон, Гордон вырос на службе у московского царя до большого генерала. Но у нас на королевской службе осталось ещё немало шотландцев.

— Знаю. И все эти британские горцы хотят выслужиться перед его королевским величеством.

— В мирное время им это вряд ли удастся. Вот если только наш король Карл начнёт войну с кем-нибудь из соседей.

— Например, с Московией. Ведь наша Швеция по-соседски воевала с ней не раз, ещё с времён ярла Биргера.

— Всё возможно. Кто знает, не захочет ли царь Пётр вернуть себе новгородские земли на берегах Невы.

— Вы правы, господин канцлер. Время скоро покажет, где царь московитов начнёт искать для себя новые морские пути. России стало тесно среди её лесов...