Девочка-Царцаха

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

До отъезда в Астрахань на экзамены у Клавдин Сергеевны оставалось две недели и она собиралась не торопясь. Занятия с Нимгиром продолжались ежедневно, и об отъезде учительницы он ничего не знал. Она все время откладывала этот разговор, зная, что Нимгир будет сильно огорчен — не хотела его расстраивать раньше времени. Ей и самой было грустно думать о разлуке с ним. Ведь прожить и проработать вместе три года — не шутка.

Накануне отъезда Нимгир застал Клавдию Сергеевну в оголенной комнате, над ящиком, набитым книгами.

— Ты... уезжаешь... совсем?— спросил он, внезапно побледнев, и до крови закусил губу.

— Да, Нимгир... Я хотела тебе сегодня оказать об этом. Не поможешь ли ты мне забить ящик?— И она протянула ему молоток.

Нимгир не сразу взял его. В глазах у него был упрек и еще что-то непонятное, отчего у нее сладко защемило сердце. Точь-в-точь такое же чувство она испытала, когда смеялась над ним. Больше оно не повторялось. Нимгир уже давно перестал смотреть ей в глаза. Клавдия Сергеевна опустила голову, чувствуя себя виноватой.

— Когда?— наконец спросил он, подойдя к ящику нетвердыми шагами и нацеливаясь на гвоздь.

— Завтра утром...

Нимгир отвел взгляд в сторону.

Клавдия Сергеевна с тревогой смотрела на него. Ей показалось, что в комнате стало пасмурно и душно.

«Что я наделала! Я думала, что сказать сразу и в последнюю минуту будет лучше для обоих...»

Он не сказал больше ни слова. Забил ящик. Потом пришли ахлач²⁸ с секретарем, и Клавдия принялась сдавать имущество школы. Нимгир не стал мешать им. Он тихонько пошел к себе. Клавдия Сергеевна выбежала на крыльцо и крикнула ему вслед:

— Нимгир! Приходи вечером, я буду свободна, мне нужно еще о многом поговорить с тобой!

Он обернулся и кивнул ей... Ее бледно-голубое платье развевалось на ветру. Солнце было ослепительным. У Нимгира вдруг режущей болью наполнились глаза.

Весь этот вечер Клавдия тщетно ждала Нимгира. Она даже бегала в дежурку, думая — не заснул ли он. Но на двери дежурки висел замок.

Он стоял в ее памяти — смертельно-бледный, с закушенной до крови губой. Потом она вспоминала...

...Большеглазый худой юноша, еще неловкий, не привыкший к милицейской форме, пришел к ней и попросил заниматься с ним. Он был очень самолюбив... Как часто он вспыхивал!.. Ей никогда не было нужно повторять свои замечания. Один раз—и он запоминал навсегда. А как он учился! Он забрасывал ее вопросами... Да! Он рос у нее на глазах. А ведь ему тогда шел двадцатый год, и учиться ему было гораздо труднее, чем детям! Но он хотел! Когда прошел первый месяц занятий, Нимгир явился к ней с толстым пакетом и, положив на стол, сказал: зарплята... Он очень плохо говорил по-русски тогда. Она не могла понять, откуда зарплата. почему у него оказалась ее зарплата? «Ты меня полный месяц учил? Учил. Ты башка свой на мене тратил? Тратил. Иди теперь покупай себе что-нибудь...»

Как это было недавно! Она сказала ему тогда, что не за все платят деньгами, что он должен заплатить ей своим ученьем и стать грамотным ученым человеком — доктором, инженером или агрономом, кем ему понравится...

Что он делает сейчас? Где же он? Неужели забыл, что она его звала?

Было уже темно. Клавдия Сергеевна еще раз побежала к дежурке. На двери все еще висел замок.

Нимгир даже забыл сегодня дежурить на крыльце... Но зачем ему дежурить? Сегодня в исполкоме ночуют и председатель, и секретарь, и ямщик, и бандитов уже нет в степи... Он в каждую свою получку привозил пряники и конфеты, рассаживал ребят на этом крыльце и угощал за то, что они хорошо учатся. А какую работу он проделывал в хотонах! Он сам учил калмыков тому, что узнавал от нее... Он не любил Эрле, именно не любил.— «Башка пустой»... А в тот день, весной, привез тюльпаны... Как он старался развлечь ее!

Она почти не спала в эту последнюю сонринговскую ночь. И, как еще никогда не бывало, почти все время думала о Нимгире. Она привыкла к нему, считала его чем-то вроде своей собственности; ведь каждый ученик был для нее собственным!

До сих пор она не обращала на него внимания больше, чем как на ученика, а сейчас он стоял в ее памяти или возмущенный ее недоверием к нему и ее смехом над ним, или сегодняшний... Два раза в жизни ей становилось безотчетно хорошо на душе, только два раза! И это сделал Нимгир... Нет, даже не он, а его глаза! Ей казалось, что она могла бы без конца смотреть в них!

«Зачем я вспоминаю все это?» — Клавдия Сергеевна подошла к окну. Уже рассветало.

Между рамами что-то белело. Оказалось, это конверт.

Она узнала почерк — красивый, четкий почерк... Она вырабатывала этот почерк вместе с ним...

«Не сердись, багша, что я не пришел.

Когда я совсем темный калмык был, тот русский человек — Сергей, мне первый слово про новый жизнь говорил. Я учиться пришел с Хамуров для этот новый жизнь. Но сам я, конечно, много сделать не мог.

Ты, мой багша, три года меня учил. Каждый день сегодня я жизнь понимал лучше, чем вчера, и сильный и веселый становился. За это Нимгир тебе говорит тысячу ханджанав и всегда говорить его будет!

Я знаю, багша, тебе не нужен теперь Нимгир, и никогда он тебе нужен не был. Без Нимгира ты раньше жил и жить будешь хорошо. Не сердись, что я дальше скажу.

Нимгиру без тебя очень трудно будет жить. Когда я про это думал, на степь, на небо совсем не могу смотреть.

Этот час, когда ты в последний раз в школе вечером сидишь, я на Старый курган приехал. Здесь весной я тебе живой цветы нарвал, когда ты очень грустный был. А сейчас весь трава кругом кургана от солнца сгорел. И я сам, как этот Старый курган, кругом себя смотрю — и все вокруг меня как будто сгорел...

Не сердись, багша, Нимгир не может смотреть, когда ты утром уедешь из Сонринга...

Нимгир — сильный, ты сам часто так говорил. Нимгир будет сам себя немножко лечить. Потому не сердись, я не пришел к тебе сказать — прощай. Разве Нимгир виноват, что он совсем больной стал, когда узнал, что нельзя ему тебя больше никогда видеть.

Когда ты будешь этот письмо читать, Нимгир уже будет далеко. Менде сяахн. Ханджанав!

Нимгир.

Совсем забывал тебе сказать. Давно я твой карточка у харгункиновского багши отбирал. Тот карточка, который ты булг-айстинскому агроному дарил и написал «моему жениху». Не сердись, я его себе на память возьму».

— Боже мой!—сказала Клавдия, схватившись за голову.

А Нимгир в это время вошел в кабинет начальника улусной милиции.

— Здорово, что скажешь, Нимгир?

— Давай мне, пожалуйста, перевод на другой участок.

— Ты что? Белены объелся?—Начальник милиции за все три года ни разу не видел Нимгира в таком состоянии: глаза его лихорадочно блестели, лицо пылало.

— Уж не пьян ли?—спросил он и потянул Нимгира к себе за ремень.— А ну-ка, дыхни!

— Не пил я, начальник.

— Тогда больной. Что с тобой?

— Да... Шибко больной я сейчас. Голова кругом пошел, весь жизнь тоже кругом... Давай, пожалуйста, мне скорей перевод на другой участок!— Нимгир в изнеможении опустился на стул.

Начальник некоторое время внимательно смотрел на него, а потом позвал дежурного.

— Вот что: пошли там кого-нибудь на три дня в Сонринг вместо Лиджиева, да не задерживайся! А ты,— обратился он к Ним-гиру,— вставай, пойдем!— И он провел его в свободную комнату.

— Ложись, отдыхай. Потом поговорим.— И начальник принес свой плащ и положил Нимгиру под голову...

Когда Клавдия Сергеевна приоткрыла дверь комнаты, Нимгир спал, вытянувшись на скамье во весь рост. Она села рядом и взяла его голову обеими руками...

— Как ты думаешь, есть ли здесь, в Булг-Айсте, кто-нибудь, кто порадовался бы вместе с нами?—спросила Клавдия Сергеевна Нимгира, остановившись у мостика через ерик.

Нимгир ответил не сразу. Он рассматривал запись в своем паспорте, сделанную в загсе.

— «Клавдия Сергеевна Лиджиева»,— прочел он вслух и улыбнулся,—-Один раз весной, у тебя голова тогда болел, я одному человеку нечаянно сказал, что я тебя люблю. Он, наверное, сейчас еще здесь... Это тот ленинградский девочка, который любит всех слушать. Пойдем к нему и будем ему рассказывать сказка про наш будущий жизнь.

Нимгир не ошибся. Ксения была в неописуемом восторге. На ее зеленые глаза навернулись слезинки, когда она крикнула: «Правда?» — и бросилась обнимать обоих.

Старая бочка из сарая Эрле, которая до сих пор служила письменным столом Ксении, была превращена в стол свадебный. За отсутствием тарелок, на нем были разложены виноградные листья, а вместо рюмок были пробирки. Музыка тоже была: в открытое окно из соседнего пруда доносилось дружное кваканье...

Булг-Айста спала в предутренней мгле, когда Ксения проводила гостей до пруда и остановилась. Когда Нимгир и Клавдия дошли до рощи, они обернулись, посылая ей последние приветствия, и, взявшись за руки, скрылись за деревьями.

«Таким, как они, принадлежит будущее,—подумала Ксения. — Какое же оно будет?» И опа увидела его на фоне занимавшейся зари: совершенно так же, как Клавдия и Нимгир, там рука об руку шли вперед Россия и Калмыкия!