Девочка-Царцаха

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В молодости Эрле любил повеселиться. Когда его товарищи женились, он смеялся, считая, что они добровольно лишают себя свободы, и говаривал:

— Не такой я дурак, чтобы связать себя по рукам и ногам! Жениться — значит надеть на себя хомут. Я вообще не представляю, как это можно прожить всю жизнь с одной женщиной... Ведь это хуже, чем изо дня в день есть одни котлеты!

С такими гастрономическими настроениями Эрле дождался, что ему перевалило за тридцать пять. Очутившись в Булг-Айсте, он начал понимать жизнь несколько иначе. Погулять и повеселиться так, как он привык в большом городе, здесь было невозможно: здесь каждый был на виду у всех. Товарищей, с которыми он мог бы проводить время по-прежнему, в Булг-Айсте тоже не оказалось, здесь даже двадцатилетние мальчишки имели семьи, и все, как только кончали работу, спешили домой, а в столовой кутили одни приезжие шоферы.

Возвращаясь домой, Эрле часто оказывался в затруднительном положении: комнаты не убраны, надо идти за водой, разводить примус, готовить еду, чинить одежду. Все это было, по меньшей мере, нудно. Все чаще Эрле задумывался о том, что и ему придется подыскать себе «хомут».

Несмотря на солидный возраст, Эрле был завидным женихом: недурен собой, лицо моложавое, розовое, характер живой, ну, а лысина — он ее старательно зачесывал. Эрле занимал хорошую должность, имел одну из лучших квартир и неплохо зарабатывал.

Когда в Булг-Айсту приехала Елена Васильевна, Эрле подумал было —не подойдет ли она для этой роли. Елена Васильевна оказалась женщиной «с претензиями» и хозяйством не увлекалась, разъезжая по улусу, Эрле познакомился с учительницами. Капитолина ему вовсе не понравилась, а Клавдия Сергеевна произвела хорошее впечатление и своей внешностью, и спокойным характером, и аккуратностью. Он не влюбился в нее только потому, что вообще любви не признавал, но ухаживать за ней начал, сначала заезжая по пути, а потом и специально — в свободные дни. Клавдии Сергеевне это было приятно, и когда Эрле без всяких обиняков и волнений просто спросил ее, не согласится ли она стать его женой, она также спокойно согласилась.

Вернувшись в Булг-Айсту из последней, столь неприятной командировки, Эрле ни на минуту не мог забыть о случившемся. О Капитолине он думал с отвращением и досадой и во всем случившемся винил главным образом ее и дурную погоду. С Клавдией ему казалось встретиться страшновато, но это было необходимо и — как можно скорее.

На другой же день после возвращения в Булг-Айсту, в субботу, Эрле уже к полудню управился с делами и, приказав конюху оседлать для него жеребца, побежал на почту, находившуюся рядом, чтобы получить ценное служебное письмо.

— Черт возьми!—Эрле хлопал себя по бокам и груди и никак не мог найти бумажник, в котором хранил паспорт и другие личные документы.— Наверное, валяется где-нибудь дома... Ну да не к спеху!

Он побежал к конюшне, возле которой стоял серый в яблоках жеребец и нетерпеливо бил копытами землю.

Эрле предпочитал тележку или пролетку, но чтобы скорее попасть к невесте, решил ехать верхом. Что и как он скажет ей о происшествии, он не придумал, считая, что время придет и слова сами найдутся.

Версты за три до Сонринга Эрле встретился с Нимгиром. Как принято в степях, поравнявшись, они остановились.

— Менде! Куда едешь, Нимгир?— приветливо спросил Эрле.

— А ты зачем мимо Сонринга ехал после вчера?—Нимгир прищурился.

— Дождик помешал.

— Дождик... Что твоя голова сахарный, что ли? Куда сейчас едешь, сам скажи.

Эрле был несколько озадачен: никогда еще этот милиционер не говорил с ним, как со школьником.

— А ты почему такой сердитый, Нимгир? Ну, конечно, я еду в Сонринг.

— Медленно едешь в Сонринг. Скакать в Сонринг надо!— И, Дернув повода, Нимгир на ходу стеганул нагайкой копя Эрле. Тот

так брыкнул, что Эрле едва не перекувыркнулся. Он хотел прикрикнуть на Нимгира, но милиционер уже был далеко: свернув с тропы в степь и не оглядываясь, он ехал к Старому кургану. Когда-то, в прежние весны, Нимгир видел там красивые цветы.

* * *

Эрле потянулся к руке Клавдии Сергеевны, чтобы поцеловать но она мягко отстранилась.

— Как ты себя чувствуешь?— спросил Эрле, делая вид, что не придает значения этому движению.

Она молчала.

— Ты сердишься, что я не приехал в среду?

— Зачем же сердиться? Надо сначала узнать, что тебя задержало.

— Я знаю, что ты умница. Значит, не сердишься,— сказал он и снова взял ее руку, но Клавдия Сергеевна опять так же мягко высвободила ее.— Все-таки сердишься... По дороге я очень намок и остановился в Харгункинах. Там ночевал... Дождь, как ты знаешь, продолжался всю ночь и весь следующий день.

— Почему ты не заехал? Ведь ты обещал.

— Я уже сказал: был сильный дождь... Я еле перебрался через балку и ночевал в зимовке одного калмыка.

— Почему же ты ничего не передал мне с Ксенией Александровной? Ты знал, что я буду беспокоиться.

— А что я мог передать с посторонним человеком? Я же знал, что приеду сам, а что я здоров, ты узнала и без поручения.

— Значит, в среду из-за дождя ты не доехал до меня, а в четверг, тоже из-за дождя, проехал. Правильно я тебя поняла?

Эрле смутился. Действительно, получалось так. Наступило неловкое молчание.

— Что же ты молчишь? Может быть, я сумею объяснить лучше?

— Ну объясни.

Потупившись, Эрле протянул руку к графину с водой, так как в горле у него пересохло.

— Раньше ты заезжал ко мне во всякую погоду. Значит, на этот раз с тобою случилось что-то такое, из-за чего ты не хотел меня видеть. Это понятно сразу.

— Как это я не хотел видеть?.. Я всегда рад тебя видеть... Просто я не мог заехать... Так получилось...

— Послушай, Вольдемар, не виляй, а говори все, как есть. Ведь я все уже знаю.

— Что?

— Ты хочешь умолчать? Хорошо. Всего часа три назад она была здесь и все мне сказала.

Эрле опустил голову и долго молчал.

— Клава, я виноват, но прошу — выслушай. Все случилось неожиданно. Я продрог, промок, был голоден... Она меня напоила, я сам не помню, как и почему я дошел до такого состояния. Если бы ты знала, как я себе гадок! Не то чтоб показаться тебе на глаза... Я сам себя не мог выносить! Только из-за этого я и не заехал, а ты говоришь — не хотел видеть! А сейчас, ты думаешь, мне не тяжело? Но я пересилил себя и приехал.

— Бедный, маленький! Ты промок и продрог, а она тебя накормила, напоила и спать с собой уложила... Какая доброта! И в благодарность за это гостеприимство ты сделал ей предложение.

— Я? Ей? Да разве на таких женятся?

— На каких это таких? Ты, кажется, и в самом деле думаешь, что ты лучше ее?..

— Я не говорю, что я совсем не виноват, но ты должна понять, что в подобных случаях всегда виновата женщина.

Клавдия Сергеевна качала головой, широко раскрыв глаза.

— А я думала, ты сильный, мужественный и... чистоплотный... За чью спину прячешься?

— Ты оскорбляешь меня, Клава. Я прошу тебя думать о том, что говоришь.

Она грустно усмехнулась.

— Я достаточно много думала, Вольдемар, и все, о чем думала, скажу сейчас.

— Только не так торжественно, пожалуйста...

— Кажется, говорить не стоит вообще. Вот возьми...— Она сняла обручальное кольцо и положила перед Эрле.

— Клава! Да что ты! Родная! Неужели из-за какого-то приключения ты согласишься разбить и свою и мою жизнь? Поверь, что в тебе говорит сейчас женская ревность...

— Ошибаешься. Помнишь, ты говорил, что любви не существует? Ты уверял, что недоступных девушек нет. Ты говорил также, что ухаживание и приручение одно и то же, ну и так далее... Так вот, я буду говорить на твоем языке: ты потратил порядочно времени на приручение сонринговской учительницы.

— Что ты говоришь, Клава! Мало ли что я болтал... Конечно, я говорил это, но говорил вообще, а не о себе или о нас...

— Если вообще, то и о нас, и о себе. Слушай же. Ты приручал меня, и я приручилась: я привыкла к тебе, радовалась тебе, скучала без тебя, беспокоилась о тебе. Часто я думала, что, может быть, это и есть любовь, о которой я, признаюсь, мечтала. Ведь я, как и все девушки: мне хочется любить и быть любимой. И я развоображалась до того, что мне стало казаться, будто не только я, но и ты меня любишь, а на слова твои перестала обращать внимание. Но я ошиблась.

— И все-таки ты ревнуешь меня!— воскликнул Эрле.

— В том-то и дело, что ни капли. Просто случившееся помогло мне увидеть, кто ты, кто Капитолина, и спросить себя, а кто же я? Люблю ли я тебя такого, каков ты есть? Нет, я тебя не любила и не люблю. И если я страдаю из-за случившегося, то только потому, что оно очень уж гадко! Что ж! Буду думать, что это горькое лекарство, которое вылечило меня. Теперь все кончено. Уходи!

— Бог с тобой, Клава! Одумайся!— растерянно проговорил Эрле и бросился к ней.

— Отойди! И вообще уходи. Уходи!— повторила она.

Клавдия Сергеевна сидела за столом с безучастным видом. В таком состоянии ее застал Нимгир.

— Бросай мертвый цветы!—горячо сказал он и высыпал из фуражки, прямо на ее руки, охапку красных и желтых тюльпанов, которые выкопал с луковицами у Старого кургана.— Вот тебе живой!

Вместе с цветами на скатерть высыпалось немного земли, и Нимгир поспешно смахнул ее. Что-то звякнуло и покатилось. Смущенный своей неловкостью, Нимгир полез под стол. Там лежало обручальное кольцо.

Когда Нимгир осторожно положил кольцо на стол, Клавдия Сергеевна так печально посмотрела на него, что он растерялся.

— Ты еще устал,—Сказал он, попятившись к двери.—Ты еще очень устал... Отдыхай, я очень тебя прошу. Пожалуйста, отдыхай.

Он ушел. Клавдия Сергеевна спрятала пылающее лицо в тюльпаны. Потом встала, поставила цветы в воду, а бумажные розы вместе с карточкой Эрле бросила в печку и подожгла.

Эрле вернулся в Булг-Айсту к вечеру. Не снимая пальто, он сел на кровать и огляделся. На полу валялись бумажки, окурки, на столе стоял примус, а подле — какой-то сверток.

Эрле машинально подошел и развернул. Финьшампань... Так называется этот цвет крепдешина, купленного перед отъездом в командировку для Клавдии. Он несколько раз просил продавца повторить название... Финьшампань, финьшампань... Теперь крепдешин уже не нужен. Не хотелось верить, что все так внезапно и так просто кончилось.

«Черт возьми, как нехорошо!»

Эрле лег на кровать и долго смотрел в потолок.

«Финьшампань, финьшампань,— вертелось у него в голове. И вдруг он рассердился.— Да что же это в самом деле? Или я влюбленный герой? Не хочет — не надо, другую найдем. Почему это именно от меня требуется какая-то нелепая святость! Разве сотни

и тысячи мужчин не поступали и не поступают еще хуже? Ну выпил, ну опьянел, ну... так она же сама навязалась!»

На другой день,— это было первое воскресенье, которое он проводил без Клавдии,— Эрле не мог сидеть дома. С утра он слонялся по роще, потом направился в село, обошел всех знакомых, а к вечеру вернулся с бутылкой водки и, выпив сразу два стакана, заснул не раздеваясь.

В понедельник он отдал ключи от конторы Елене Васильевне в уехал на аршанские поля, где шла посевная; там он сразу почувствовал себя лучше, ходил за бороной, покрикивал на лошадей, копался в земле, разговаривал с рабочими, пил с ними чай и пел песни. Только ложась спать, он на минутку вспомнил Клавдию Сергеевну, и его сердце заныло. Тогда он стал шепотом считать и, не успев досчитать до тысячи, заснул крепким сном наработавшегося человека.

В Булг-Айсту он вернулся на третий день к вечеру, поискал паспорт и не нашел; напился чаю и лег спать, а да следующее утро явился в контору свежий, как апрельское утро.