Девочка-Царцаха

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Последний вечер Ксения провела с Еленой Васильевной. Только теперь, когда кончилась сутолока, она заметила, что Елена Васильевна выглядит не совсем здоровой.

— Что с тобой?

— Много будешь знать, скоро состаришься,— сказала Елена Васильевна, улыбнувшись...

И в этот вечер, как бывало, они слушали лягушек.

— Мы с тобою говорили о самых разнообразных вещах, но никогда о любви,— сказала Елена Васильевна.— Тебе ведь уже двадцать лет и не может быть, чтобы ты никогда об этом не ду-мала. Я хотела бы знать, любила ли ты кого-нибудь и что ты думаешь о любви.

— Мне в третий раз задают этот вопрос, и каждый по-своему... Нет, я никого не любила и никого пока не люблю, но мне встретился человек, который меня беспокоит: когда он смотрит на меня, меня к нему тянет, и в то же время я вся протестую.

— Но почему? Разве это плохо, когда тянет?

— Я думаю — да. Ведь голова не участвует в этом влечении, а любовь, мне кажется, должна захватить не только сердце, но и голову. И еще мне кажется,— продолжала Ксения —что где-нибудь на свете ходит мой человек, и когда я с ним встречусь, а это будет обязательно, я сразу его узнаю и сама пойду к нему, как и он ко мне... Но почему ты спрашиваешь меня о любви?

— Так... А впрочем, это все равно. Не такая уж ты девочка, как это кажется. Я совершила такой опрометчивый поступок, в котором, как ты выражаешься, не участвовала моя голова... Я увлеклась человеком, которым, пожалуй, не следовало бы увлекаться. За это я и наказана: теперь я должна уехать из Булг-Айсты навсегда.

— Как?! Ехать из Булг-Айсты теперь, когда начинается самая интересная пора твоей жизни? А как работа, как овцы рамбулье? А обещание рабоче-крестьянской инспекции?

— Да... Обещание рабоче-крестьянской инспекции... И хотела бы я его выполнить, да невозможно.

— Но почему?

— У меня будет... ребенок... Понятно? Но это тайна, которую я доверила только тебе.

Ксения схватилась за голову, вспомнив, как она одобряла решение Василия Захаровича.

— А он... знает?

— Нет, и никогда не узнает.

— Но почему?

— Зачем же осложнять три жизни вместо одной? Я не мсти-

тельна и... В сущности... больше всего виновата я. Распустилась от тоски и одиночества.

И все-таки это ужасно,—сказала Ксения.— Ты не имеешь права скрывать от него! Это хуже, чем воровство!

— Нет, это излишне...

— Ты отказалась поговорить с ним. Разве ты знаешь, что он хотел сказать тебе?

— А что он может сказать мне после прогулок на питомнике!

— Да... Значит, во всем виноват мой длинный язык!—огорченно воскликнула Ксения.— Но я никак не подозревала...

— Причем тут ты!

Знакомый хор овец и коров, отправляющихся на пастбище, затих. Ксения запаковала свою постель и осмотрела комнату. Грустно!.. Голые стены, голая доска на чурбаках. На полу бумажки, обломок сухой саранчи. Только бочка еще сохраняет свой бумажный наряд...

В коридоре хлопнула дверь, вошла Елена Васильевна.

— Ты уже на ногах!

— Как видишь... Представь, Леля, каждое утро в Булг-Айсте, кроме сегодняшнего, я начинала с обещания закатить тебе истерику: ты так топаешь и хлопаешь в коридоре, когда хочется спать. А удосужилась тебе об этом рассказать только сейчас, и мне ужасно смешно...

Елена Васильевна молча обняла Ксению и крепко поцеловала.

—- Что это за необычные нежности? По случаю моего чистосердечного признания или по случаю отъезда?

— Ни то, ни другое.

Елена Васильевна приникла к уху Ксении и прошептала:

— Ксана! Я остаюсь в Булг-Айсте.

Теперь Ксения обняла подругу.

— Помирились?

Елена Васильевна кивнула.

— В общем Василий Захарович ужасный чудак! Оказывается, он страдает оттого, что я имею высшее образование! Оказывается, он думает, что я способна бросить его, как только появится какой-нибудь образованный рыцарь! А самое ужасное для него это то, что я во время занятий иногда называла его бестолковым! От этого он прямо заболел и решил со мной распроститься раньше, чем я от него откажусь... Ты только подумай! Он готов был жениться на Маше Говоровой... но... когда понял, что от нее можно добиться только хороших пирогов, посоветовал ей поступить на курсы ликбеза, а отцу сказал, что нынче другие времена и дети обходятся без сватов...

— А ты сказала ему про...

— Разумеется! И это было самое главное. Если бы ты знала, как он обрадовался! «Теперь,— говорит,— я поверю, что ты никуда от меня не уйдешь!» А в отпуск я все-таки поеду, и мы решили перевезти сюда мою маму!

Ксению провожали трое: Елена Васильевна, Паша и Полкан. Когда все было погружено, Ксения взяла Пашу за плечи и отвела в сторону.

— Ну как, Паша, у тебя дела с папаней?

— Хорошо... Совсем не серчает. Вчера гостинцев купил,— ответила Паша, улыбаясь.— Я ему и тетрадки показала, и писала при нем разные буквы, и по букварю читала. Он все вас искал, хотел вам что-то сказать, да не нашел, а вечером спать долго не ложился — ждал, когда от вас Елена Васильевна уйдет, а при ней не посмел беспокоить.

— Жаль, что не зашел. Ну, передай ему и маме привет, а мне обещай хорошо учиться.

Паша опустила глаза и ничего не ответила.

— Не обещаешь?—Ксения взяла ее за подбородок и увидела, что Пашины глаза полны слез.— Что это, Паша?

— Мне жа-алко вас!— Паша обхватила Ксению.

— Ну перестань. Ты будешь мне писать письма. Я первая тебе напишу, и, может быть, мы еще когда-нибудь и увидимся... Ну, Леля, прощай! Нет, лучше до свиданья. Надеюсь, что ты не заплачешь, а то можно будет упрекнуть тебя в сентиментальности... Это ведь не модно.

Они обнялись, обе заметно волнуясь.

— ’Ксана! Милая! Ты знаешь, что я сейчас вспомнила? Все на тебя ворчали из-за саранчи, а ты обижалась... Как сейчас вижу — у тебя губы словно у маленького ребенка дрожали. Казалось — вот-вот расплачешься... И мне так жалко тебя становилось, а сейчас вспоминать стыдно: ведь и я со всеми тебя обижала, а за что? Ведь ты за работу болела!

— Ну замолчи,— улыбнулась Ксения,— а то и я впрямь расплачусь. Что было, то было и быльем поросло. Что вы все ворчали, это пустяки, а вот давстинский председатель весной сам отказался от борьбы с саранчой, а сейчас грозится меня чуть не арестовать, если я не приеду бороться с нею. Уже второе письмо написал. Вот где обидеться можно!

— Ну, будь умница! Терпи! Перемелется — мука будет!—Елена Васильевна еще раз обняла Ксению.

— А теперь еще один друг, береги его, Паша!—и Ксения подошла к Полкану.— Лапушка! Уж тебе-то я окажу только прощай!

Ксения стояла в кузове, прислонившись спиною к кабине, и смотрела вниз, на дорогу, по которой во всю прыть мчался пепельно-серый Полкан. Когда он отстал, она окинула последним взглядом Булг-Айсту и повернулась к восходящему солнцу, на которое держал курс грузовик.