Девочка-Царцаха

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

— Что случилось?— спросил прокурор, удивленно глядя на Ксению.

Она сделала два шага вперед и остановилась, прерывисто дыша.

— Я долго думала... Мне необходимо...

— А вы идите сюда поближе и сядьте,—сказал прокурор.

Ксения подошла к его столу, но не села.

— Когда-то я говорила, что законов для меня не существует... потому, что есть они или нет, я все равно никогда не украду и не убью... Но вот... получилось, что я... совершила преступление. Я пришла к вам, чтобы оказать об этом... Я виновата в гибели человека.

— Я что-то ничего не понимаю,—сказал прокурор.— Какая гибель и какого человека? Почему вы виноваты?

— Я сама дала ему яд, чтобы он покончил с собой... И так это и случилось.

— Говорю вам сядьте! Придите в себя и расскажите все по порядку. Да сядьте же, повторяю!

Ксения села на краешек стула, крепко сжала руки и, глядя в пол, рассказала ему обо всем.

Прокурор долго молчал. Она подняла на него взгляд, полный отчаяния.

— Д-даа... — вздохнул прокурор, налил стакан воды и пододвинул его к Ксении.— Выпейте и успокойтесь. Ведь если вы будете так волноваться, мы ничего не выясним. Я понимаю, вам было трудно начать, но сейчас-то это уже позади... Вот ваш стрихнин!— сказал он, протягивая ей пробирку, которую достал из стола.— Как видите, Озун погиб не от вашего яда, а от выстрела, который был сделан единственно потому, что бандит при аресте пытался спастись бегством.

— О! Неужели?! Так значит не я убила его!—воскликнула Ксения.

Но лицо ее тотчас потемнело.

— Все равно я виновата. Я ведь дала ему яд.— Она заплакала, уронив голову на стол прокурора.

— Успокойтесь,— сказал он.— Но почему вы не рассказали о встрече с Озуном в прошлый раз?

— Я думала, что мои переживания не имеют никакого практического значения для государства. Но мне все время было тяжело сознавать, что я причастна к убийству человека, какой бы он ни был.

— А вы никогда не думали о том, что бывает смерть во имя жизни?—спросил прокурор.

— Смерть во имя жизни?.. Конечно!—воскликнула Ксения,— Теперь, кажется, я начинаю понимать... Озун должен был уйти во имя жизни...

— Вот об этом подумайте на досуге,— оказал прокурор,— и, может быть, вы наконец успокоитесь. Судить вас не за что. А теперь скажите-ка, там, на Шарголе, вы встречались с отрядом милиции?

— Конечно.

— А какие взаимоотношения у вас были с начальником отряда?

— Сначала ничего, потом испортились.

— Почему?

— Ну, это ведь уже совсем частное дело... Видите ли, Кулаков оскорбительно относится к женщинам. Правда, он сам это не сознает. Вот и получилось...

— Вам это известно лично?

— Да. Лично я ненавижу Кулакова и не желаю иметь с ним никакого дела и даже встречаться. Но он — хороший, ценный работник... Зачем вы меня об этом спрашиваете?

— Во-первых, прокуроров не спрашивают, зачем они задают те или иные вопросы... Во-вторых, вы плохо знаете, как относится наше государство к интересам отдельных людей. Еще тогда, в столовой, я обратил на это ваше внимание. Помните ваши рассуждения о том, что «никому не убудет от гибели одного человека»? Это в корне неправильно. Нам дорог каждый человек. Словом, вот вам бумага, садитесь за стол и напишите все, что вы мне рассказали.

— И все-таки это мне непонятно,— сказала Ксения, забирая бумагу.

— Что? Я же сказал: что рассказали, то и напишите.

— Да нет! Непонятно насчет личных интересов и поведения...

Прокурор улыбнулся и покачал головой.

— Ну как же еще вам объяснить? Вот вы сейчас только сказали, что ненавидите человека, сделавшего или делавшего вам неприятности, но подчеркнули, что несмотря на это он вообще неплох, что он ценный работник. В данном случае следует разграничивать личное и общественное. А ведь могло быть иначе—из-за того, что кто-то вам причинил неприятность, вы сделали бы вывод, что это лицо вообще никуда не годится... Какие же практические выводы нужно сделать из этого? Имеет ли „значение для государства, как ведет себя в обществе тот или иной человек, хотя бы и не при исполнении служебных обязанностей, а особенно, если он руководящий работник?.. Где же граница между частными делами и государственными, общественными? Поверьте, даже тот факт, что Ксения Юркова сначала солгала прокурору, а потом сама пришла к нему, имеет большое общественное значение!

* * *

В земельном управлении Ксения встретилась с Яшей. Свежий и пополневший, он сидел за столом немного вразвалку. Перед ним лежала пачка газет.

— A-а! Миклухо-Маклай!—сказал он, улыбаясь навстречу Ксении.— Ну и как? Приручили калмыков к женскому руководству? А вы здорово изменились!.. Ишь как вас подвело!

— Зато вы совсем не изменились,— ответила Ксения, скосив глаза в его сторону.

— Но все-таки, как у вас с саранчой и с калмыками?

— Про саранчу можете прочесть в моем отчете, а калмыки меня, как ведите, вытерпели...

— А я имею об этом несколько иные сведения,— сказал Яша и торжественно помахал газетой.— Что скажут в институте, узнав, какое вдумчивое лицо показали вы калмыцкой степи? Ведь как ни вертись, а это — общественное мнение!

— Йех!—оказала Ксения, приподняв брови.— Вы успели уже и об этом узнать? Ну хорошо. Я не собиралась и не собираюсь с вами пререкаться, но высказаться, очевидно, следует. Да! Мне бывало часто нелегко работать, но главные трудности мои заключались не в калмыках или русских, а в людях, которые имеют кое-что общее с вами.

— Что же это? Ин-те-ресно!

— Стремление прятаться за широкую спину условий — раз! Обрастать жирком—два! И самое досадное то, что такие люди показывают дурной пример. Но ничего! До всех вас доберутся и, наверное, скоро, потому что иначе вы, пожалуй, можете расплодиться подобно саранче! А насчет статьи — я даже чихать на нее не хочу! Это не советское общественное мнение, а Мария Алексеевна, которая раньше сплетничала в фамусовской гостиной, а теперь прикрывается советской маской! Она еще имеет успех, но кратковременный, да и то только среди таких, кто развешивает перед ней уши и помогает транспортировать сплетни! Транспортируйте!