Дневник метаморфа

Глава 1. Дорогой дневник

Это пиздец. Решил вести записи, пока смогу и сколько смогу.

У меня жопа, дорогой дневник, как в демотиваторе с двужопым кентавром. Одни ягодицы — человечьи, ими он обращён к зрителю, другие — лошадиные, на них озадаченно смотрит. Полная жопа, двойной комплект.

Башка у Макса давно протекала, но всё по мелочи, он был смешным и мирным чудиком, объектом для шуток всей лаборатории, с ведром в тележке, пылесосом позади и тряпками: сухой и влажной. Редкие пегие волосёнки с проседью топорщились на макушке, высокий лоб украшали залысины. Часто улыбаясь, он показывал крупные, желтоватые, тесно сидящие в дёснах зубы.

Утром он зажал меня в вивариуме, среди клеток. Там повсюду громоздились вольеры, боксы и банки, стоял запашок мелочных жизней и величественных смертей во имя науки. Ещё там стояли электрооградки зверских углов, два стола с компами, анализаторы и закрытые боксы для крыс, получивших инъекции раньше. Из тех никто не выжил. Трупики я собирался сжечь в лабораторном мусоросжигателе и начинать новый опыт: намедни привезли вполне земных мартышек. Конечно, животных было жалко, но ещё жальче — многих и многих больных людей, с надеждой ожидающих нового препарата. Мы работали над созданием мощнейшего биостимулятора, запускающего эффективную регенерацию в поражённых органах и системах организма. Как на это подписался я, обычный инфекционист, простой человеческий медик, которых в каждой ручейной больничке навалом? Да очень просто — корешился с фармацевтами «Нealthy nation», а те сманили тайной. Предложили пойти в новую иномирную лабораторию врачом. Покрутили перед моим любопытным носом не деньгами, а открытием. Профильные статьи в ведущих скопусах, вероятная кандидатская и, о чудо — Нобелевская премия в случае успеха грезились мне в вечерних мечтах, но если и мечтать — то по-крупному, дорогой дневник, как в поговорке о королеве и миллионе.

Гостил в вивариуме на передержке и абориген — на полу стояла клетка с неким водоплавающим существом, довольно крупным, пушистым и тихим, кажется беззубым, которое на коптере привёз рыбнадзорный рейнджер Дмитрий. Рыболовная артель поймала животное сетью и вызвала его по рации, а тот усыпил для института.

— Только до обеда, — заверил Дмитрий, с хитринкой шурясь. — Потом придут зоотехники и заберут в ксенозоо, это что-то интересное, типа местной выдры.

— У нас объект закрытый, собственно, — осторожно заметил химик Костя, по совместительству инженер по ТБ.

Рейнджер расстегнул свой рюкзак и вынул вязанку вяленой рыбы, чистейшей, свежайшей, прекрасно просоленной, с набитыми икрой жирными животами, дорогой и деликатесной, отливающей янтарём и солнцем.

— Пожалуйста! — умоляюще сказал он. — У меня в ксенозоо родная тётка завкафедрой работает, так очень просит подгонять новинки в контактный зоопарк…

Разумеется, наш химик тут же сдался — очень тараньку любил. Клетку он велел поставить к другим, Дмитрий ушёл, и мы благополучно забыли о местной фауне, занимаясь собственной работой.

Кого что интересует, дорогой дневник. Меня, к примеру, зверушки никогда особо не занимали, как и выходы «на природу» с огороженного ксенорешёткой двора. Кровь мозгоеда приносила специально обученная сотрудница в холодильнике, затем пробирка отправлялась в центрифугу, где превращалась в сыворотку, коей кололи животных. Пока, увы, безрезультатно.

Жил я в медотсеке, где имел раскладной диван, компьютер и полку с молекулами, собранными из конструктора. На праздники и выходные «ходил в мир» с единственной в округе нулевой точки ручейников — своей лаборатории не полагалось, как поговаривали, по причине тотального контроля Ручья.

Я как раз раздумывал, выбирая из двух неприятных вещей наименее unpleasant effect: уколоть обезьяну сразу, или сделать утилизацию крыс, а потом уколоть, когда кодовые двери за спиной грохнули, закрываясь.

— Ну, давай, Коля! Коли! — крикнул Макс по кличке Паркинсон, с готовностью подставляя худое, татуированное предплечье.

Я не знаю, с какого дива он решил, что пришла пора опытов на человеке, что уж теперь-то однозначно открыт чудо-препарат от всех болезней сразу, на основе плазмы мозгоеда. Мы и сами не знали, что разработали, как оно будет действовать, и уж тем более — как скажется на людях. От предыдущей порции сыворотки крысы самым вульгарным образом сдохли.

— Не буду, — отрезал я, убирая стеклянный шприц за спину.

Эксперимент не допускал никакого пластика, только старое доброе стекло.

— Ты осёл, тугодум! — воскликнул с досадой Макс. — Ты хочешь прославиться или нет?! Вот же чудо-сыворотка, просто уколи меня!

— А вот дохлые крысы, — я пытался вразумить безумца.

Он резко выбросил дрожащую руку — хотел выхватить шприц, но я словно почувствовал, что Паркинсон попытается это сделать, и отступил на шаг.

— Нельзя, препарат не прошел клинических и биологических испытаний… — твердил я.

— Вот на мне испытания и пройдут! — Макс трясся от вожделения, а может просто утренний тремор одолел.

С одной стороны я его понимал — никому не хочется в молодом ещё возрасте, в тридцать пять сраных лет, страдать от дрожательного паралича Паркинсона. Мечтая об исцелении, Макс в нашу «Нealth nation» и устроился по программе реабилитации лиц с инвалидностью. Знаете эту дурацкую ручейную фишку, мол, в каждой структурной единице штат должен быть укомплектован одним лицом с инвалидностью, одним — иностранного происхождения, одним — нетрадиционной ориентации? Иностранцем был фармацевт, норвежцем, гомосеком — наш химик, а инвалидом — Макс. Этот странноватый тип, объект всеобщего подтрунивания, уже полгода ронял пробирки и вытирал мочу в вивариуме. С другой стороны, я всегда действовал строго по протоколу, придуманному умными людьми отнюдь не просто так.

— Испытания на человеке запрещены конвенцией ООН, вот специально мартышек привезли, — произнёс я, показывая на обезьяньи клетки.

Словно можно образумить лишившегося разума…

— Скажи это моему тёзке, Максу Петенкоферу! — нервически воскликнул тот. — Он целый коктейль из холерных вибрионов выпил и не заболел!

— Потому что наш организм по-разному реагирует на возбудителей, — миролюбиво пояснил я, отступая на шаг.

Драться с уборщиком хотелось меньше всего на свете, уж поверьте. Но, чёрт побери, мне не нравился безумный блеск в его глазах. В кои веки я порадовался тому, что и толще, и выше, и сильнее, и с ног меня так просто не сбить.

Увы, с Максимом придётся попрощаться. Жаль, работал он старательно, клетки чистил вовремя, посуду мыл как следует, но вот, пожалуйста — поймал нервный срыв, либо, в худшем случае, устроил откровенное вредительство, проплаченное конкурентами. Сегодня же рапорт подам и пусть пиздует восвояси с запретом работать за Ручьём. По-другому никак. Пусть дадут нам нового инвалида, глухого, к примеру, или без ноги…

— А твой тёзка, Николай Миновици, изучал удушение, — с радостью продолжил Макс, неотвратимо приближаясь. — Этот румын раз за разом сам себя вешал, затем описывал ощущения: нарушение зрения и слуха, галлюцинации, предсмертные оргазмы, он пробовал разные варианты повешения, разной длительности…

— Как ты психолога прошёл? — я нервно хохотнул. — Хочешь вешаться — пожалуйста, — заметил затем, — но препарата, не прошедшего клинические испытания, из моих рук ты не получишь.

Дорогой дневник, всё, что случилось дальше, походило на артхаузный фильмец с низким финансированием, и случилось оно слишком быстро.

Макс бросился в бой, согнувшись, словно примат, оскалившись широкими и частыми своими зубами. Он со всей силы толкнул меня в отчаянной попытке дотянуться до двух кубов янтарно-жёлтой жидкости, только что вынутой из центрифуги. Я успел отдёрнуть руку, но Макс ударил по кисти и выбил шприц. Шприц полетел как чёртова ракета и воткнулся в… загривок постояльца — того самого нового зверя, принесённого рейнджером, в передержке смиренно ждущего транспортировку. С жалобным резким плачем зверь отшвырнул шприц, и тот разбился на сотню мелких осколков. Макс упал на пол и с хохотом, царапая губы, принялся слизывать брызги сыворотки с плитки. Я схватил его за волосы, пытаясь оттащить, пока придурок не нажрался отравы и стекла, когда почувствовал тупую боль в руке: игла торчала в основании моего собственного указательного пальца. Глубоко застряла, еле вынул. Внутри у меня всё похолодело так быстро, словно кто-то вырвал ливер и сунул в камеру быстрой заморозки.

— Ну всё, концерт окончен, — пробормотал я, отпуская Макса.

— Нихуя-а-а! — пробулькал с пола тот. — О не-ет, он только начинается! Аха-ха-ха-ха!