Дневник метаморфа

Глава 39. Эйдос метаморфа

Вернувшись в Бобика, я обнаружил полный дом самочек. О, прионы, как они все кричали! На полу было мокро и натоптано, значит — лепестки не закрывались. Я что, теперь так буду жить? Нет, не пойдёт, у нас только одна комната, мне даже некуда спрятаться от гостей и гвалта, который они поднимали. Кто-то принёс нам еду, кто-то хотел испражниться в цефалота в знак уважения, кто-то просто из любопытства явился, но большинство хотело выпросить либо выменять редких рыб и улиток, большую часть которых мы отдали на развод, но пару штук оставили и себе, рыба даже была с икрой. Хищная губка представляла особый общественный интерес — со своим грызлом она гораздо лучше чистила цефалот, чем их домашние губки с обычным сосалом. Помню, бабка рассказывала, как люто завидовали соседки на моющий японский пылесос, привезённый из загранкомандировки дедом, кто-то даже под двери срал, когда она его включала, звонил и убегал. Также и тут все хотели себе детку от хищного пылесоса и готовы были за него срать в цефалота с самыми благими намерениями, в отличие от соседок бабушки. Подумать только, субстанция одна, действие одно, но какова бездна противоречия в нравственном посыле! Тем временем губка и не думала почковаться, более того, она до сих пор была прибитой и волочила хвост, ведь я на неё упал, когда мы прыгнули с водопада.

— Милые леди, — сказал я, — вам пора по домам.

Дорогой дневник, я думал, что оглохну. И что хуже всего — они по-прежнему казались одинаковыми, чтоб мне треснуть. Пожалуй, Тенго отличалась шубной пушистостью и более фактурной, за счёт зубов, мордой, но рост, размер и схожие повадки моего дорогого племени ставили меня в тупик.

— Это сестра! — радостно закричала супружница, чтобы я её гарантированно услышал, тыкая пальцем в какую-то самку, — а это соседка Лизу! А это Маро, она вместо меня теперь общинных улиток разводит, так из тех, что мы привезли, уже две сдохли!

— Сделайте пробы воды, — буркнул я.

— Мы постоянно воду пробуем! — завопила Маро гораздо громче, чем супружница, — Мы же в ней живём!

— А улиткам не подходит. Разводите в пузырях! — хватаясь за голову, взмолился я.

Но тут меня спас какой-то самец, кажется, из джентльменов, но это не точно. Он просунул голову между лепестками и коротко сообщил:

— У затоки ящера видали!

— У которой? — всполошились самки. — Где креветочные камни? Тенго! Врежь ему искрой! Наподдай ему скорее!

И цефалот мигом опустел, все ушли и увели с собою Тенго, остался мокрый грязный пол, я и Карл с Кларой. Несчастные мои уши! Несчастный ящер, горька твоя судьба! Я изловил губку и пересадил со стены на дно — пусть отгрызает нанесённую лапами мокрую грязь. И только затем увидел, что Бобик существенно подрос и даже выбросил зачатки перегородки для новой комнаты. Ничего себе! Походу, все эти голосистые его и в самом деле активно кормили. Интересно, если у меня будет своя комната, смогу ли я её сделать звуконепроницаемой? Как объяснить цефалоту, что я хочу, если он глухой?

Дети тоже были сыты и спали в новой мягкой колыбели, которую я вырастил взамен старой, обожжённой и твёрдой, в той теперь хранилась кое-какая растительная пища и жевальные камни для гостей. Дети плевать хотели на шум, видимо, самки возились с ними, многократно давали им жир и вылизывали, но я ещё раз вылизал, прежде чем завалиться спать, а тогда уж вырубился, и как вернулась Тенго даже не слыхал. Просто вдруг почувствовал её тёплый бок рядом, её язык на своей морде, и заснул ещё крепче.

Удивительное дело — общественный сон. Теперь, когда Бобик подключился к общим корням других цефалотов, я сновидел то же, что и вся озёрная община. Сегодня показывали далёкое поселение дакнусов на атолле — кольце кораллов, окружающих водную лагуну, в которой рос общественный цефалот сродни Первоприюту. Интересно, каким образом они передают информацию на большие расстояния? Цефалоты-гиганты не только корнями связаны? Что мой Бобик «переписал» у Первоприюта, к которому «присоединился» как флешка, пока мы там бродили? Может ли наша община что-то передать остальным, или крутит только ролики из памяти большого цефалота, а по факту — вне сети?

С этими всеми вещами мне только предстояло разобраться.

Вода у атолла была чистейшая, дно — необычайной красоты, а рыбки — такие яркие, что я с огромным удовольствием поначалу их рассматривал, но потом задолбался, и стал думать собственный сон. Выбор стоял между «Чужими», «Властелином колец» и «Звёздными войнами». Недолго колеблясь, я как следует вспомнил и приснил себе первый эпизод. Хвала прионам, что не додумался до «Чужих», потому что проснулся от хлопка и треска. Тенго сидела с выпученными глазами и вздыбленной шерстью, дети пищали, цефалот выбросил пару новых защитных шишек по стенам, а моя собственная густая шерсть слабо дымилась на боку и холке, я поспешно прихлопнул её лапой. Болван, забыл о трансформаторе…

— Тут только что было полно кожаных разных пород, — промямлила она, — со странными мордами, они нападали…

— Это просто сказка, — миролюбиво пояснил я. — Попробовал приснить…

Голова болела. Крепкая штука эта камышовка. Камышиха. Этот самогон!

— А старейшина Падме Амидала спаслась? — спросила Тенго сразу. — А почему Энакен раб?

Я хотел объяснить, но пришли старейшины. В цефалот не срали, а долго кричали в мою и без того больную голову, запрещая снить «кожаные сны» под угрозой побоев, а сновидеть рыбок со всеми вместе. Оказалось, Бобик ретранслировал «Скрытую угрозу» на всю общину и дакнусы пришли в смятение. Я снова оказался в центре внимания, причём неприятного — никто ничего не понял, все косили глазом и шептались. Вот досада, я-то думал пиарнуться!

Отчасти морально реабилитировали мои джентльмены. В обед, когда бригада перекусывала в бродильном цефалоте лягушками и плавунцами, разумеется под ласту камышовки, они стали мяться и переглядываться, а потом Умник отвернулся и спросил, не слишком ли я устал от сбора водорослей. И не желаю ли вздремнуть? А если мне чего-нибудь приснится кожаного, к примеру, победа Энакена в великом заплыве по воздуху, то никто в общине не узнает, ведь дом бракованный и от общих корней отлучён… Разумеется я им доснил эпизод до конца. Они тоже ничего не поняли, дорогой дневник, и замучили меня вопросами. Снить достижения современной человеческой культуры надо было с колобка и репки, впрочем, кого-то привлекла новизна и необычность, пара-тройка даже морду мне лизнули в знак благодарности, и это был последний позитив за этот день, потому что вечером меня позвали на совет старейшин, где снова стали чехвостить.

Я делал покаянный вид и радовался, что никто ещё не знает про камышовку. Впрочем, несколько самок подозрительно принюхивались к своим самцам из числа джентльменов, те были веселы и энергичны, пытались толкаться жопами — заигрывали. Надо будет Тенго толкнуть, кажется, так здесь принято шутить и комплиментить…

— Нам не нужны кожаные знания, ценности и беды, — сурово заявил почётный яйценосец. — Теперь ты с нами и должен вести себя как дакнус. Мы тебя приняли лишь потому, что твоя жена — искритель.

— Понял, больше не буду, — я смиренно кивнул в надежде, что от меня отстанут.

— Не верю, — прищурилась мамаша Сьё. — Ты не искренен…

Я уже открыл рот, чтобы уверить её в своей совершенной искренности, как вдруг большой цефалот содрогнулся от удара — кто-то вцепился в крышу.

— Ящер!

Все как по команде сбились в кучу, выставив вперёд шаманку и Тенго, обо мне забыли в тот же миг.

Створка треснула, из неё проклюнулись чёрные когти огромной лапы. Мощнейший рывок — и кусок лепестка отвалился прочь. В дыру сунулась башка большого сухопутного хищника, следом плечи и кудлатый серебряный торс. Чудовище, которым стал Макс Паркинсон, а это был именно он, дорогой дневник, свалилось вниз. За ним потоком хлынула вода.

«П. Поешь…» — я вспомнил нашу последнюю встречу и содрогнулся. До сих пор не знаю, почему не испугался до смерти, почему яичная ямка не сжалась от страха. Просто вдруг ощутил ужасный стыд и колоссальную неловкость, словно на всеобщее обозрение выставили мой позор вроде грязного исподнего. Я и в самом деле был виноват перед прионами, сиречь Хранителями. И вот явилось живое воплощение моей вины, увечное и неизбывное напоминание. Как он нас нашёл? Что ему надо?! Увы, ответ на это знали, кажется, все. Я потянулся к нему волной и тут же отдёрнул: от серебряного Макса несло болью, голодом и смертью. И да, это сделал я, пусть непреднамеренно.

— Больной Братец! — тихо произнесла Тенго.

Шерсть на её загривке встала дыбом и начала потрескивать. Она сжала лапки и шагнула вперёд.

Все вокруг загалдели — были наслышаны, ведь свою историю Тенго многократно рассказала всем соседкам, сёстрам и сотрудницам, а те разнесли остальным. Макс обвёл взглядом публику, принюхался и увидел меня.

— П. Привет… — исторгла его глотка.

Он был омерзителен, ужасен и жалок в одно и то же время. Я не нашёлся с ответом. Только поразился тому, что Паркинсон всё ещё говорит, а я всё ещё понимаю слова человеческой речи.

— Врежь ему, Тенго! — завопил кто-то. — Убей его! Ис-пе-пе-ли!

— В нём Хранители, — едва не плача, ответила Тенго. — Очень много Хранителей. Я не могу…

Макс зарычал и дакнусы бросились врассыпную. Кто-то полез на стенки, протискиваясь между лепестками, впрочем, без особой паники, словно они не понимали опасности, или были уверены в защите. Не раздумывая, Макс метнулся к ближайшему. Трысь! Завоняло озоном и он рухнул в полёте, но тут же вскочил на лапы. Опалённая, седая его шерсть дымилась.

— Максим, успокойся! — в отчаянии крикнул я, выходя вперёд и становясь рядом с Тенго.

С тем же успехом можно было взывать к Слезе Первожены! Его глаза налились кровью, Макс глухо рявкнул и снова прыгнул, теперь в нашу с Тенго сторону, ведь за нами пряталось с десяток соплеменников. Сверкнула молния, раздался оглушительный хлопок, завоняло озоном и палёной шерстью, Паркинсона отшвырнуло электрическим разрядом, он проехался на брюхе, взметая брызги, когтями тормозя и вспарывая мягкое дно кувшинки совета, и опять поднялся. Чтобы уложить его навечно, требовалась молния дикой силы, способная сжечь цефалота изнутри и разрушить всё вокруг. Тем временем озёрная вода из дыры хлестала с дикой силой, её скопилось по щиколотку, дыра затягивалась пеной слишком медленно, сосало не успевало всё втягивать.

— Опомнись! — крикнула Тенго, жмурясь. — Мы — свои!

— Убей, — глухо ответил тот, опускаясь на четвереньки и приседая. — Или умри.

Жена сжала зубы, зажмурилась и подняла лапу, свивая плазменную ракушку. Пожалуй, эдак она и в самом деле сама угробит всех, кто не успел скрыться! Вдруг старая Сьё бесстрашно подошла к ней и коснулась её плеча.

— Не так, — мягко сказала шаманка.

Она подняла морду и издала скрипучий долгий звук, от которого уши Паркинсона вздрогнули, потом зацокала как дельфин, зашуршала как прибой, заворчала, как волна, и я почувствовал, что клонит в сон. Нет, в этот раз сонная песня звучала не для меня! Я мысленно отвесил себе пощечину и мигом проснулся. И понял, что ни черта не знаю об этом мире и удивительной новой жизни, которая мне досталась. Сканер в голове был сущей ерундой, настоящей силой владели шаманы. Будь я проклят, если не изучу феномен их пения! Макс осоловело глянул на неё, зевнул и завертелся на месте, сворачиваясь в клубок. Огромный, зловонный, покрытый лысыми шрамами Макс Паркинсон закинул нос на лапу, как домашняя собака, и захрапел прямо посреди глубокой лужи, набежавшей из пробитой створки. Шаманка умолкла. Дакнусы приблизились и столпились вокруг незваного гостя, с отвращением и ужасом его разглядывая. Стояла странная и непривычная тишина, не считая тихого скрипа и щёлканья шаманки.

— Давайте все его уколем брачными шипами и оттащим подальше! — негромко сказала какая-то самка.

— На Слезу Первожены вытащим, а там искритель его ис-пе-пе-лит! — добавил один из моих джентльменов.

— До смерти не могу, — вздохнула Тенго. — Не имею права. В нём Хранители. И он не виноват, что болен.

— По-другому не выйдёт, — осторожно заметил я. — Он быстро восстановится. И вернётся.

— Ты притащил сюда кожаную беду, — непривычно тихо сказала голосистая старейшина. — Ты и должен всё исправить. Исправляй, или выгоним тебя прочь! Этот зверь — твоя проблема.

— Исправь! — взмолилась Тенго. — Ты же умный! И всё знаешь!

Как я мог исправить сделанное? Или хотя бы остановить Макса?! Ведь я остался без реактивов, препаратов и инструментария. Или, всё-таки, не остался?…

Я оглянулся по сторонам — вода ещё сочилась из пробоины, сбегая по стене, но потоком уже не хлестала. Пока мы усыпляли Макса — цефалот совета затянул пробоину густой желтоватой пеной, створка под нею зарастала корявым шрамом, а гигантское сосало быстро втянуло и выбросило в озеро лишнюю воду. На мокром дне толпились любопытные дакнусы и храпел серебряный монстр. Шаманка тихо поскрипывала, чтобы тот не просыпался. Я быстро испражнился в сосало кувшинки совета и махнул своим джентльменам, призывая к аналогичным действиям.

— Дружище, принеси сюда сахарного камыша, брось в сосало, — шепнул Умнику, и тот мигом умчался.

— Спой и мне, — попросил я мамашу Сьё, почтительно лизнув её седую макушку. Глаз у шаманки дёрнулся, но скрипучая песня стала громче и зазвучала иначе.

Волоком, пыхтя и тужась, короткими рывками я отбуксировал тяжеленного Паркинсона в сторону и сунул мордой в усики. Погладил их, живые и подвижные, влажные от воды, лёг навзничь, вцепился в них лапами, уткнулся бородой и вибриссами.

Я как мог подробно вообразил необходимое и объяснил цефалоту, чего хочу. И тот меня понял, дорогой дневник.

И откликнулся.

Вокруг царила шелковая ночь, лишь высоко над головой, неверный и дрожащий сквозь толщу воды, блестел, колеблясь, круглый лунный лик, да проплывали ночные хищницы, слабо отблёскивая чешуёй. Я огляделся по сторонам и увидел серебристое пятно. Пошёл к нему, пробираясь так медленно, как лишь во сне бывает, и так же торопясь, волнуясь. Наконец приблизился и вошёл в белёсый круг света от лампочки-экономки.

На кафельном полу лаборатории, сжавшись в комок, лежал голый, в чём мать родила, Макс Паркинсон и дрожал с головы до пяток. До простых, человеческих, босых и грязных пяток, трущихся друг о друга.

— Макс, — сказал я ласково, протягивая ему руку, белую и гладкую, без шерсти, когтей и перепонок, с пятью пальцами, прежнюю свою руку. — Вставай, дружище, пошли со мной. Всё закончилось.

— Док, это ты? — спросил Паркинсон, открывая глаза и приподнимая голову.

Глаза были звериными, жёлтыми. Голова тряслась, как в жестоком припадке.

— А кто же ещё?

— Я так устал, — роняя голову на пол, пробормотал Паркинсон. — Мне снится ебейший треш, врагу не пожелаешь. А проснуться — хуй, не могу проснуться.

— Знаю, братец.

— Всё время голодно, холодно и гадко, — дрожащим голосом продолжил Паркинсон. — Делаю мерзости, прям не вспоминай, фу, блядь. И тремор этот, выдержать невозможно… Ты можешь это всё прекратить, док?

— Могу, — я улыбнулся.

— Как? Я умру? Л-лучше смерть…

— Ты будешь ждать, пока не найдётся лекарство, способное помочь, — сказал я. — Просто доверься мне, ок?

— Опять ждать?! — с досадой воскликнул Макс. — Нет, я так не могу. Я едва держусь… Не знаю, не помню от чего…

Его глаза стали мутными, взгляд невидящим, Макс прищурился, словно силился и не мог разглядеть что-то ненавистное и кошмарное за моей спиной.

— Тебе будет хорошо, Максим, — мягко сказал я. — Боль и тремор уйдут. Кошмары прекратятся, обещаю, останется только красивое и светлое. Будешь сновидеть кораллы, рыбок, морских зверей. Идёт?

Паркинсон опёрся о мою руку и, пошатываясь, встал, тщедушный и мелкий, с неожиданно волосатыми ногами и животом, из зарослей в паху грустно выглядывал небольшой его пенис. Ладонью, танцующей гопака, он пригладил редкие с проседью волосёнки и сглотнул.

— Я готов попробовать, — сказал он. — Что делать?

Я подвёл его к свежевыращенному у южной стены ложу, заполненному питательной жидкостью, состоящей из неизвестных мне пока ингредиентов. Такой же, какую мы привезли из Первоприюта вместе с рыбами и улитками. Такой же, в которой коротал свою вечность младенец Первошаман. С двумя небольшими дополнениями: крохотное сосало фильтровало жидкость, прокачивая через цефалота, а небольшая железа продуцировала и вбрасывала в неё вещество, молекулу которого я сам старательно собрал. Свернул в колечко глюкозу, получив бензольное кольцо. Добавил аминогруппу, взяв воду с пола и азот из испражнений. Вышел игрушечный медведь с аминовой шишковатой башкой и водяными ножками. Вскоре цефалот уже жевал сахарный камыш и продуцировал молекулярных игрушечных медведей во множестве. Макс засунул в жидкость голову и лакнул по-собачьи.

— Дофамин, — сказал он, и залез туда целиком, как в небольшую ванну.

Стал мочить кудлатую серебряную шкуру, пить, потом завертелся как щенок, плескаясь и брызгаясь, улёгся, поджав короткие задние лапы и длинный хвост, ещё отхлебнул. Зубатая голова с вытянутым носом повернулась ко мне, стоящему рядом.

— Спи, Максим, — сказал я. — Я разбужу в конце времён. И прости, что так вышло. Я, честно, не хотел.

Чудовищная морда потянулась к моей, пасть приоткрылась, обнажая кривые могучие клыки с застрявшими остатками чьей-то плоти. Он лизнул меня в нос горячим языком, обдав мерзкой трупной вонью, и закрыл жёлтые глаза.

Пузырь над его головой сомкнулся, чуть сжался и отвердел. Апокалиптический зверь, Макс Паркинсон, крепко спал. Я помахал ему через плёнку — попрощался.

Пришла пора и нам с тобой прощаться, дорогой дневник. Заряд в тебе кончается, хотя я экономил как мог и лишний раз не открывал, а Тенго непременно тебя спалит к чертям собачьим, если попрошу подзарядить. Потому — пока-пока. Спасибо, что был со мной всё это время. Если бы не ты — я б сошёл с ума. Пойду доковыряюсь до мамаши Сьё. Сдаётся мне, что вначале было не слово и даже не прион. Вначале был пломбир, как сама идея высшего и доступного каждому без исключения существу наслаждения, ради которой можно создать вселенную, и разрушить кстати тоже, если надо. Может этот эйдос и есть ключ к смыслу бытия всесильных? Постараюсь разузнать.