Дневник метаморфа

Глава 6. Дорогой дневник

Дорогой дневник, это пиздец.

Сегодня я думал, что сдохну и больше ни строчки не напишу, однако всё ещё жив и самоотверженно веду записи для потомков и науки. Надеюсь, когда-нибудь сюда придут ручейники и найдут тебя, дорогой дневник. Кто-то наверху прочтёт весь этот треш, сделает правильный вывод и проект закроют. Плазма мозгоедов — не лекарство, она не подходит для людей. Это не комплексы биостимуляторов, это то, чего мы боялись — прионная асимметрия. Только очень уж целенаправленно действующая. Будь у меня ещё день жизни и целая, неразгромленная лаборатория — выявил бы и сам агент. Хорошо искать, когда знаешь что. Прионы меняют нас, отнимая человеческую природу, превращая во что-то иное, может записанное в их структурах и запакованное глубже первичной структуры белков. Они проникают в тело и дава-а-ай вводить собственный гомеостаз. Эти мелкие монстры-перевёртыши не лечат болезни, просто адаптируют организм под мир снаружи, что-то добавляя или отнимая по собственному усмотрению. Паркинсону дали голод и тело убийцы, а мне только зубы и перепонки между пальцами, спрятали член и нарастили шерсть.

Каждый час жизни ДВА_ТОЧКА_НОЛЬ пугал меня новой физиологией, но особым сюрпризом стала аборигенка.

Сидел я, значит, посреди разбитой вдребезги лаборатории, смотрел на Максовы выкрутасы в кино и рыдал, как тут услышал шорох в боковой кладовке у входа. Паркенсон держал там пылесос, пустые вёдра, химию в баллончиках и ветошь, а климат-контроль поддерживал мелкий минус. Может он там отсыпается после погрома, задремав в холодке? Сердце ускорилось. Я проверил заряд транквилизатора в шприце — слона на боковую уложит.

Взять Макса, бегающего по станции с непредсказуемым биогеном в крови, следовало живым или мёртвым, и либо умертвить потом, либо надёжно изолировать, он был проблемой. С транквилизатором наперевес я открыл кладовку, готовый тут же выстрелить, но на секунду замешкался: там сидел не чёртов Паркинсон, а пропавший зверь, если так можно назвать аборигена, потому что пушистое его тело было явно прямоходящим, пусть и не гуманоидным. Животное увидело меня и закричало:

— Я нашла тебя!

И со всей дури вцепилось когтистыми, перепончатыми лапами в моё бедро. Напрыгнуло, как гепард на антилопу. Меня словно током прошибло, дыханье спёрло, ноги подломились и я рухнул прямо на пол и прямо на зверскую эту сволочь. Какие-то мгновенья было так больно, что всё на свете забыл, даже не поразился тому, что оно разговаривает, а я его понимаю. Потом тело заледенело, а мысли успокоились и затихли. Почему-то я думал лишь о том, какая мягкая и густая у милой моей шерсть, и как приятно будет чесать её шелковистый загривок долгими вечерами. О прионы, срань господня, о чём я думал?! Надо было бежать, но я не мог пошевелить и пальцем. Тем временем милая ощупала меня и стала раздевать.

— Подожди, что ты делаешь? — воскликнул я, когда перепончатые лапки ловко спустили с меня форменные штаны.

— Не бойся, я быстро! — шепнула милая виноватым голосом и я завизжал от ужаса: у него, или у неё, у этого существа вылезал тентакль такого вида и формы, что ни сомнений, ни надежд у меня не осталось.

— Это яйцеклад, — пояснило животное. — Это моя первая кладка, много яиц не будет, — добавило оно, вылезая на меня, пушистое и тёплое.

И с хрустом вонзило яйцеклад мне в пах. Я просто услышал, как рвутся мои мышцы и снова завизжал от ужаса, спасибо, хоть кричать мог в знак протеста. Затем почувствовал — не больно. Зверь обездвижил меня, заодно и обезболил.

— Почему я тебя понимаю?! — воскликнул я.

— Яд сроднил нас. Ты и пахнешь как дакнус, — сказало животное. — Привет, Здоровый Братец, теперь ты — мой муж.

Морда, застывшая надо мной, напряглась, глаза покраснели, вдруг оно задышало быстро и часто, а потом упало мне на грудь, будто женщина, которая кончила в позе наездницы.

— Всё? — спросил я.

— Подожди, кажется, яиц будет два, — стыдливо отводя глаза, сказала милая.

Она самозабвенно задёргалась на мне и во мне, ведь вместе с пушистым телом двигался и пульсировал тентакль, выдавливая дряблое кожистое яйцо куда-то вглубь моего тела. Вскоре милая закатила глаза, забилась и упала.

— Хранители крови, как прекрасно яйца класть! — выдохнула она. — Такое облегчение…

Я сплюнул пучок её шерсти, оказавшийся во рту, и спросил:

— Когда я смогу двигаться?

— Не знаю, я ещё не была замужем, — ответила она и лизнула меня в нос.

Ощущать ноги я начал только к вечеру, как и тупую, распирающую боль внизу живота. Когда оттаяли руки — ощупал себя там, внизу. Она ничего не порвала, целостность тела не нарушила, просто отложила два тёплых яйца в выемку к моему пеструнчику, к моему краснолицему толстячку.

— Ты голоден? — спросила милая. — Я голодна. Хочешь крысу? Смотри, у меня есть зубы: ы-ы-ы! — она показала острые, частые зубы, — а раньше-то и не было! Знаешь, как мы жуем? С камнями перекатываем.

Длинным прыжком она выпрыгнула из кладовки, чтоб вернуться с радостным видом добытчицы и дохлой крысой во рту.

— Мы не будем есть крыс, — строго ответил я. — Выплюнь. И тащи меня на пищеблок.

— Как скажешь, мой господин! — легко согласилась милая. — Как тебя зовут в твоей семье?

— Николай…

— Слишком длинно, будешь Нико.

Она подлезла мне под руку, ловкая и сильная, хоть и мелкая — едва до плеча макушкой доставала, заставила подняться и помогла сделать первые шаги. При ходьбе упиралась на хвост.

Она оказалась на редкость разумной животиной, тонко чувствующей эмоции и интонации. Мы и полдороги на пищеблок не прошли, как я понял, что по уши влюбился, по мои волосатые, покрытые густой и жёсткой шерстью уши.