Дневник метаморфа

Глава 3. Нужда в воре

Семнадцать лет — много или мало? Если человеку, к примеру, в субботу исполнилось семнадцать, и его мамка ставит на стол первую легальную бутылку портвейна, то «сущая фигня», «какие твои годы» и «всё впереди». А вот если судья впаял тебе семнадцать лет с конфискацией имущества за создание, участие и руководство преступной организацией с противозаконной добычей природных ресурсов, то впереди у тебя только негуманная, растянутая по времени смертная казнь.

— Что-то скучно, братцы, тишина эта зловещая, — сказал на перекуре бригадир, дядя Толик, обращая к зекам красное лицо. — Давай-ка, Петрович, свою запой!

Сам он был из вольнонаёмных, хоть работал в колонии уже много лет и на мраморе, и на янтаре. Он всякий день уходил к жене через нулевую точку. Остальных работничков вохровцы сгоняли в бараки, чтобы утром снова, как скот на выпас, отправить в мраморный карьер. По субботам была баня. Шульга кашлянул, сплюнул вязкую слюну, и затянул:

— Наколи мне, кольщик, ноль-портал, рядом с полевыми фазотронами! И рубильник, чтоб его включал, с переливами и перезвонами…

— Наколи мне домик у Ручья, — подхватил напарник Тим, с которым Шульга по очереди стоял на перфораторе, выдалбливая глыбы из глинистой породы, — Пусть течёт янтарной струйкой тонкою, чтобы от него портной-судья не отгородил ксено-решёткою!

— Нарисуй алеющий рассвет, кактус за колючкой электрической, строчку: «Лана, на хуй этот бред!» наколи, чтоб лазером не вычистить!

В оригинале пелось «мама», но мать Алексей по понятным причинам упразднил — она была ни в чём не виновата и, как могла, в одну душу продолжала вести на свободе его собственный, порядком захиревший нелегальный бизнес по рогам и копытам. Всё, что числилось на нём самом: дом, землю, нулевую точку и мебельную фабрику — отжало государство. Мать с тёщей, Златой и детьми теперь проживали на съёмной квартире, понемногу продавали и проедали янтарную его подушку — пускай, родным не жалко. Но не жировали.

— Если места хватит — нарисуй ящик, с янтарями, солнца полными! Унесу, волки, и вот вам хуй, чтобы навсегда меня запомнили! — пропел он. — И сняло немного, как рукой. Гладит мама седину курчавую! Ноль коли, чтоб я забрал с собой память, от которой полегчало бы…

«Не доводи, ма… — за пару камней раздобыв у вохровца наручный комп, писал Шульга домой. — Чем я только не жил, но всегда верил — ты меня ждешь. Тёще, детям и моей фригидной курице привет передавай. Да, янтаря в варенье не шли — тут его хоть жопой жуй, мы подбираем, потом меняем на хлеб и табак. А вот сала с чесноком перекрути и чёрного перца не жалей. Срок, конечно, мне неслабый навесили, но я ж назло всем вернусь…»

Жизнь текла размеренно: скотская работа до изнеможения, тёрки с охраной да мужиками, трижды в день — баланда, на которой еле выжить впору, не то что пахать на износ. Если бы не янтари, которые доводилось выкапывать из глины, вокруг начался бы падёж двуногого скота. Не лицензированный мрамор для надгробий и унитазов, а нелегальный янтарь основным бизнесом вохровцев с кумом, как все называли начальника лагеря, и являлся. Шульга не подсчитывал чужие заработки, зачем ему, но собственное место под зарешеченным солнцем выгрыз, словно врождённый навык имел. Койку занял верхнюю к окну, кружку чая пил большую. Он добился, чтоб к нему не лезли охочие почесать кулаки да эго, докумекал, у кого из охраны что можно выменять на каменные слёзы сосен, и устроился терпимо, если не считать истории со стукачеством.

Кум его вызвал под конец рабочего дня, когда насквозь пропотевший Алексей мечтал лишь о баньке с ведром воды и кружкой. «Чего ему понадобилось? — думал он, глядя на постную мину провожалы-вохровца, — Снова-здарова, старая песня?»

В кабинете начальника Шульга побывал трижды, ещё в самом начале срока, когда его только перевели в заручейный лагерь после суда, и всякий раз от начальства Шульга попадал прямиком в карцер. Кум вызывал его, говорил доверительно, пел соловейком, птичкой серенькой, обещал организовать почёт и оказать всестороннюю помощь, попутно просил докладывать, кто ныкает янтарь, кто из охраны, почём и сколько принимает, не утаивают ли от него доходы. Доносить сплетни — кто и что говорит, кто чем дышит, кто кому раздвигает жопу. Стучать просил.

— Никогда такого не делал и начинать не собираюсь, — спокойно ответил Шульга в ответ на певчие трели, и получил в грудь электрошокером.

Затем вохровцы деловито, с большим знание дела отпиздили его, а зализывать тумаки оставили в изоляторе два на два метра. Через неделю процедура повторилась снова по прежнему сценарию: пропозиция, брезгливый отказ, электрошокер, тумаки и карцер. Разрулил ситуацию, как ни странно, бригадир отбойщиков, вольнонаёмный дядя Толик. Глядя на фингалы по морде Шульги, характерные следы от шокера над воротником, он подошёл к нему в конце обеда и попросту спросил:

— Начальник стучать предлагает?

— Да, — не стал скрывать Шульга, у которого до сих пор болел весь корпус.

— Тут все стучат. А ты что?

— А я сказал — не буду.

— А как сказал?

— Да так и сказал — не стучал и не планирую.

— Неправильно ты, дядя Фёдор, колбасу держишь, — заметил бригадир. — Надо понимать место, время, обстоятельства. Ты — отбываешь наказание. Они — собаки мусорской породы.

— И как отказать, чтоб отстали?

— Попросту на хуй послать, — на полном серьёзе ответил бригадир.

— И что мне это даст? — не поверил Шульга.

— Хуже уже не будет, — дядя Толик пожал плечами. — Они, конечно, опять тебя напиздят, но этот раз станет последним.

В результате, когда Шульгу в очередной раз позвали в кабинет начальника, в ответ на все вступительные сладкие речи тот раздельно произнёс:

— Иди на хуй.

Били в тот день сильнее, чем обычно, но сомнительные предложения прекратились, словно источник пересох. И вот, пожалуйста, снова теребят.

Начальник лагеря сидел за своим столом и с меланхолическим выражением лица кушал порезанный колечками солёный огурец. Напротив него сидело двое, при виде которых Шульга ясно понял сразу две вещи: гости приехали ради него, и обычно эти гости выглядят по-другому. На секунду ему даже померещились козырьки над квадратными, похожими друг на друга мордами, но Алексей моргнул и козырьки пропали, а морды остались. Впрочем, выражение они носили доброжелательное.

— Присаживайся, Алексей Петрович! — сказал начальник лагеря. — Бери огурец, очень огурцы привезли хорошие. Знакомься, это твой тёзка, тоже Алексей, а это Павлик. У них есть предложение. Работа есть для тебя, Алексей Петрович. Водки хочешь?

Кажется самое большое говно в жизни Шульги однажды началось именно с такого предложения. Теперь за тем говном, приведшим к сроку, робкой поступью следовало очередное…

— Что за работа? — настороженно спросил он, беря в пальцы холодную потную рюмку идеальной прозрачности.

— Говорят, ты за Ручьём любого зверя можешь добыть, — произнёс Павлик.

Шульга подавился водкой и мучительно закашлялся.

— А не совсем зверя? — уточнил второй.

— Нет, — сквозь кашель пробулькал Алексей. — Я теперь просто зек. Я мрамор в карьере добываю.

— Скостим срок, — заметил начальник лагеря. — Обнулим. Сделай работку — и будешь свободен, как ветер в поле, от решётки и от мрамора. Из петли тебя сниму, Петрович, ибо в тебе нужда у серьёзных людей.

Шульга задумался.

— Вам нужен мозгоед, что ли? — спросил затем. — Если да — то без танка я пас.

— Просто помогите поймать нашего… — квадратный Павлик замялся, — внештатного сотрудника.