Дневник метаморфа

Глава 27. Тенго

Она переживала удивительное чувство, словно солнышко взошло в животе светлое и ласковое, а она сама с этим солнцем внутри плыла в тёплом течении, чистом как слеза, легко и быстро неслась над песчаным морским дном, полным яркой жизни. «Счастье, — поняла Тенго во сне. — Я счастлива…»

Но вот она увидела Первоприют, покрытый толщей воды. Кое-где, в тех местах, где лепестки были прозрачны, в глубины вод просачивалось внутреннее свечение. Она увидела старого дакнуса с седой мордой, попавшего в беду — он зажмурился и столбиком завис посреди акульей стаи, приплывшей на свет Первоприюта. Окружённый голодными убийцами, маленький, беспомощный и неподвижный, старичок притворялся водорослью, но вдруг поднял лапу к морде, словно передавая последний знак любви, и пустил вокруг себя блескавку такой силы, что несколько зубатых хищниц издохли и опрокинулись в воде, их алчные сестры тут же принялись рвать на куски трупы. Блескавка была необычной — круглой формы, без разветвлений, волна вскипела вблизи неё, прозрачная синь окрасилась багрянцем, Тенго ощутила кровянистый вкус во рту. Но вот искритель шевельнулся и снова что-то сделал, как-то совершенно по особенному махнул лапой, словно улитку детёнышу нарисовал, и сотворил водоворот: вода закрутилась улиточным вихрем, и была она огненно-белой. Грянула вторая, чудовищной силы блескавка, которая добила оставшуюся стаю хищников. Тенго ахнула — искритель был великим Умельцем своего дела.

Первоприют приснил невероятного искрителя древности, и это восхищало до дрожи и огорчало до слёз, потому что Тенго по сравнению с ним ничегошеньки не умела, такая же беспомощная, как Нико. Обычная самка со слабым голосом, рыбачка или заводчица улиток, хорошо хоть семейная. Свои крохотные шаги Тенго делала сама, как детёныш, впервые поднявшийся на задние лапки.

Ей захотелось не расставаться с искрителем, и словно в ответ гигантская кувшинка на волнах цепкой памяти показала комнату в своём нутре, всю в крохотных жёстких шишках и шипиках, наращенных Первоприютом для защиты от горячей искры постояльца. Теперь Умелец учил искрить малышей, их было много, не меньше пяти, и все — чужие дети, не его, словно самок сторонился. Слабой пока ещё собственной блескавкой малыши гоняли хищных губок: пушились, как она сама, и искрили, а Умелец наблюдал и подталкивал учеников крохотными искрами. Тенго встала рядом и стала наблюдать без страха, как всегда смотрела кувшиночные сны, как вдруг он поднял седой нос, огляделся и зажмурился, очевидно, пуская волну. Ничего не увидел и снова открыл глаза.

— Я тебя чувствую, — сказал Умелец. — Хоть не вижу ни зрением, ни волной. Ты здесь и не здесь. Покажись.

Тенго не знала, можно ли показаться в кувшиночном сне давным давно умершему дакнусу, который ей снился, и просто распушилась, как делала, чтобы потянуть искру из воздуха. Шерсть встала дыбом и слабо затрещала, собирая заряд.

— Можица, — сказал Умелец тут же, словно разглядел. — Но старая…

Это Тенго старая?! Кто бы говорил! У неё только первая кладка, а сам искритель весь поседел от носа до хвоста! Однако, что за странный сон?

— Ты со мной говоришь? — спросила Тенго. — Ты просто сон, который снит помнящая тебя кувшинка… Моя с сестрой кувшинка тоже снит про наше детство и родителей, их нет давно, ящер съел.

— Где мы по-твоему?

Тенго огляделась и снова удивилась: шишковатая и пупырчатая комната исчезла вместе с учениками и хищными губками. Они вдвоём, словно в толще воды, висели в серой пустоте без дна и края; пустыню пронизывали искрящиеся волны и блескавки, переплетённые как ветви деревьев.

— Во сне, — сказала Тенго. — Я уснула в Первоприюте, он мне снит и тебя, и это место.

— Когда-то очень давно, на заре жизни, когда Первотворцы только начали откладывать мировые яйца, Хранители уже существовали, — сказал Умелец и молнии собрались в узоры, похожие на нити водорослей. — Хранители тогда состояли из мельчайших частиц, увязанных между собой. Сейчас они изменились и живут в живом и неживом, в крови, земле и камне, но тогда, до отложения Мировых яиц Первоженой, жили в её яйцекладе, без прошлого и будущего, без тела и простора, но также в просторе изначальном и бесконечном. Наша волна, которой все мы смотрим и видим, состоит из тех же мельчайших древних частиц, наша искра состоит из них же. Мы в вечности, которая высекает искру из волны.

— Так ты всеможец? Как Первомуж? — поразилась Тенго.

— Я — сгусток памяти Хранителей, я — садок для искры, — ответил старый Умелец. — И после смерти тела в этом мировом яйце вернулся в яйцеклад Первожены, где вся искра сущего, — он обвёл лапами вокруг, — того, что было, и того, что будет.

— Так ты живой или мёртвый?! — воскликнула Тенго в величайшем непонимании.

— Я вечный.

Она ужасно возбудилась.

— Вечный шаман, вечный искритель, — сказала она, загибая пальцы. — Значит есть и вечный яйценосец с вечной голосистой?!

Умелец улыбнулся в пышные седые усы.

— Научи меня всему поскорее! — взмолилась Тенго.

Но удивительный собеседник покачал головой.

— Искрителя учат, едва он встанет на лапы, — возразил он. — Ты до сих пор можица, хоть и взрослая. Можешь, как ребёнок, и не умеешь, как и он. Почему тебя не учили?

— У моего народа больше не родятся искрители, — Тенго опустила нос. — Только яйценосцы и голосистые, изредка — шаман.

— Значит живёте безопасно и сыто, — кивнул Умелец. — Но вот родилась ты.

— Я не была такой, — стыдливо призналась Тенго. — Жила с замужней сестрой, ловила рыбу, разводила улиток, кормила кувшинку, как все дакнусы. Я попала в плен к людям и там получила пиявкин яд. СЫРО ВАТКУ.

В следующий же миг Умелец оказался рядом и схватил её за лапу. ТРЫСЬ! Тенго пронзил удар блескавки, её затрясло как кувшинку, которую кромсает ящер. Она попыталась вырвать лапу, но не смогла — прилипла к старику. Перед глазами сами по себе вспыхнули недавние воспоминания — она в садке — КЛЕТКЕ, она в ЛАБО РА ТОРИИ, пиявка, болезнь, Больной Братец, первая кладка, первая искра, гроза, Первоприют. И вдруг всё закончилось — Умелец отпустил её и теперь внимательно рассматривал чёрными глазами в обрамлении седых ресниц, в зрачках плескались искры.

— Нет разницы, как ты родилась, — сказал он. — Ты получила не яд, а лишённых дома Хранителей крови. Раз они создали искрителя, значит так было надо, и понадобишься скоро либо ты сама, либо твои дети. Грядут тяжёлые времена.

— Где брать искру для ракушки-блескавки? — спросила Тенго.

— Здесь, — умелец развёл лапами, указывая на светящиеся ветви. — Выбирай любую, мотай на лапу, бей.

— Ты научишь меня? — с надеждой спросила Тенго.

— На это нет времени, — Умелец вздохнул. — Шаман уже уснул. Слушай Хранителей крови, старайся не обидеть их непочтением, и всё освоишь.

Он вскинул обе лапы. ТРЫСЬ! Гиганской силы блескавка ударила Тенго в грудь, сжигая вибриссы и шерсть. Её отшвырнуло. Дыханье спёрло — не продохнуть, даже сердце на мгновенье остановилось. Тенго сдавленно вскрикнула, хватая воздух ртом, и села на ложе Первошамана, вся распушенная в шар.

— А эфо у наф фо? — с набитым ртом бубнил неподалёку муж.

Она потянулась, пригладила шерсть и сразу проснулась. Роды! Неужели сон продолжался, или это явь такая, удивительнее любого кувшиночного сна?! Они в самом деле были в Первоприюте, как и первый Вечный, спящий в своём сберегательном садке. А ей-то приснилось, что он выбрался наружу и сказал ни о чём не тревожиться, а как следует вздремну-уть, что он поможет Нико, только сперва напугает за плохое поведение и за ВАКЦИНУ-У, потому что её Нико засранец, а засранцев надо у-учить, или они такими останутся навечно. Спорный вопрос, Тенго ничего такого в муже не видела, хвост у Нико всегда был чистым и под хвостом тоже, она сама следила и помогала, когда он с яйцами никак не мог нагнуться, но одно неоспоримо: раз вечный сказал спать — надо ложиться. Она задремала и сразу встретила второго вечного, вот это приключение! Вот бы всех четверых посмотреть! Да только, пока она смотрела, родились дети.

С замирающим сердцем она подбежала к Нико и принялась вылизывать двух лысых детёнышей, которых он носил одного во рту, другую в лапах, самца и самочку, потянулась к ним волной, окутала теплом: всё хорошо! Легонько потрогала носом, чтоб не поранить искрой, её переполнило радостное и светлое чувство, как во сне, когда по дну плыла. Какими они были некрасивыми пока что, и какими прекрасными! В ответ раздался писк — дети требовали жиру.

— Нельзя так делать, — пояснила Тенго мужу, — так очень неправильно делать, но мы сделаем разок, а то времени нету, а пища есть.

Она указала на шишки с жидкостью, где плавали спящие рыбы.

— Это же генетический банк! — воскликнул Нико с негодованием. — И музей пропавших видов!

— Форель точно никуда не делась, мы её разводим!

Тенго решительно коснулась пузыря когтем, и шишка лопнула от блескавки. Большая, живая, свежепойманная рыбина забилась в её лапах. Не раздумывая, Тенго зубами вырвала её мягкое брюхо и стала пережёвывать детям жир.

Нужно было спешить вернуться в их плавучий дом, пока вода не спала и они не остались навечно привязаны к Первоприюту.

Брошенная кувшинка оголодала и соскучилась, но корнями за Первоприют держалась крепко, менялась с ним волной и, судя по птичьим перьям, успела поохотиться. Их возвращению дом обрадовался, потянул к Нико сосало и дружелюбно ощупал.

— Бобик, фу! — ответил муж, повыше поднимая детей.

А потом немало удивил Тенго: уцепился за усики-тычинки вокруг сосала и ткнулся в них мордой.

— Я понял, — пробубнил Нико прямо в тычинки. — Цефалоты — идеальные редуценты, они обладают зачатками телепатии и сами выращивают нужное, главное объяснить ему, что надо…

Пока Тенго вернулась с маленькой хищной губкой (другие в Первоприюте не водились, а если и водились давно, то хищные их подчистую выели, и дальше друг другом питались) — дом вырастил детское ложе с высокими стенками, Тенго отродясь такой странной шишки не видала — с четырьмя углами!

— Кроватка, чтоб не вылезли потом, — пояснил муж и поощрил цефалота какашкой.

Тот засветился от удовольствия и вытолкнул из себя шишку-садок для рыбы. Как здорово у Нико получалось управляться с кувшинкой! Какой домовитый муж ей достался!

Они взяли рыб пожирнее, чтобы детям жевать, и рыб, которых не знали, и тех улиток, что перестали водиться, и других, вообще не виданных. Жидкость для хранения принесли из комнаты Первошамана в лепестке, а новую, такую же, дом сделал сам. Нико подумал о чистоте и захватил небольшую хищную губку. Когда собрались, Тенго распушилась, бросила искру в домашний корень, и тот испуганно сжался, отпуская своего гигантского родича.

— Цефалот отчаливает, йиху-у! — закричал муж и оба весело загудели.

— Прощай, Первоприют! — закричала Тенго, рыбкой прыгая в воду.

Она толкнула дом и тот медленно поплыл в сторону реки, она плыла следом и придавала ему скорости.

— Почему дакнусы не вернутся сюда? — спросил муж, выглядывая сверху между лепестками и приставив руку к глазам, от солнца. — Тут Первошаман, тут ништяков куча. Целый город в цефалоте!

— Есть легенда, что мы вернёмся, — сказала Тенго, изо всех сил работая лапами и хвостом, — перед тем как Мировое яйцо лопнет и мир родится. Тогда повсюду разольётся море, а Первоприют закроется, опустится на дно, и снова всех спасёт.

Она толкала и толкала дом до тех пор, пока не почувствовала, как течение реки подхватило их.