Дневник метаморфа

Глава 26. Кролик

Когда нулевые точки ещё не отгремели в качестве сенсации: технический прорыв, иномирье — новый шанс человечества, мы не одни во вселенной? — у мелкого ещё Алексея был кролик… Именно после кролика батька впервые дал ему в руки ружьё по пьяни: «На-ка, поцвирок, подержи!», и Лёша взял с замиранием сердца под смех отца и встревоженный монолог матери, к которому ни он, ни отец не прислушивались.

Он помнил, каким тяжёлым и восхитительно опасным было это ружьё, как дивно оно пахло железом, маслом, удачей, настоящей мужской солидностью, которую даёт только огнестрел и ничего более. И как он, мелкий, держал внезапное чудо так крепко, словно от этого жизнь зависела. Именно тогда Алексей понял, что писюна для мужественности недостаточно, нужен ствол в руках. Мать всё стрекотала, как растревоженная котом сорока, но бабушка Лала, мамина мама, всегда открыто поддерживала зятя. Она восхитилась видом внука, поцокала языком и проговорила:

— Настоящий мужчина, те дел о дел бут бахт, зор ай састимос!

Мать сдалась и позволила ему покрасоваться.

Позже Шульга думал, что тот дивный день случился бы гораздо позже, если бы не было кролика. Кролик был изначальным, как Слово, которое Иисус. И так же, как Иисус, он принес себя в жертву во имя осознания человеческого главенства и высшего права высокоразвитого существа отнимать жизнь у прочих.

Пушок родился в земляной яме, где бабушка держала кролей, Лёша заприметил сразу крольчонка с большим черным пятном в виде ровного почти сердечка, одного из всего помёта. Таскал, как водится в сельских домах с хозяйством, бродил по двору в трусах и босиком, в одной руке Пушок, в другой — огурец, который Лёша ел сам и давал покушать другу. Хранитель всех секретов, молчаливый исповедник и товарищ по шалостям, ведь брата ему не досталось, а старшая сестра уже имела свои девичьи интересы и давно гнала со своей комнаты. Постепенно кролик вырос так, что и поднять его получалось с трудом, однако дружба продолжалась до того самого дня, в который его товарища стушили в сметане и съели.

Алексей не мог поверить, что куски мяса с костями в белом соусе — и есть его драгоценный Пушок, которого он с утра потерял и никак не мог найти, сколько ни лазил в самых труднодоступных местах в крапиве и под крыльцом, и как ни звал. Он с гневом бросил вилку на пол и заревел от великого горя, мгновенно переполнившего сердце. Самое ужасное состояло в том, что никто не разделял его беды — семья ела Пушка вполне себе с аппетитом, словно не стряслось ни великой, ни малой трагедии. Сам Лёша отказался наотрез. Отец, глядя на залитое слезами его лицо, заметил:

— Он родился просто для ужина. Будет тебе наука — не дружи с едой.

— А теперь поешь, будь мужчиной, — добавила бабушка, и сотворившая с Пушком это зверство — готовкой в доме занималась, преимущественно, она.

Как бабушка Лала могла так жестоко поступить, такая неизменно добрая и полная любви?! Он ненавидел их всех, не желал быть мужчиной и при попытке его накормить омерзительно мягким и сладковатым, бело-розовым мясом с комочками моркови и лука, блеванул на стол, за что был изгнан за ухо. Когда он лежал в кровати без сна и горевал о жестокости мира, отец заглянул к нему.

— Есть люди, — сказал он, — а есть еда.

— Но почему?!

— По качану, — хохотнул отец. — Не привязывайся к тем, кого сожрут. Тебе нравится твой новый велик?

— Да, — осторожно ответил Лёша.

— Чтоб купить его тебе, а матери с сестрой справить на осень пальто и обувь, я завалил ксенопантеру с её семейством и сдал три шкуры.

На пантеру ему было плевать, её, в отличие от кролика, Лёша не знал. Горькая обида держалась ещё неделю, она не проходила от ревнивых насмешек сестры, ласк матери и бабкиных религиозных увещеваний:

— Сказал Господь: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, да страшатся и да трепещут вас все звери земные, и весь скот земной, и все птицы небесные, все, что движется на земле, и все рыбы морские: в ваши руки отданы они; все движущееся, что живет, будет вам в пищу…

Накормить у женщин Лёшу больше не выходило ни принуждением, ни уговорами — мяса он не ел принципиально. Но всё изменилось, когда ружьё попало ему в руки, словно отец инициировал его, превратил из детской гусеницы в подростковую куколку, внутри которой зрели новые приоритеты, настоящие правила жизни мужчины: стучать взападло, охотиться — годное дело, подкупить рейнджера — тоже норм. Азарт, погоня, ловушка, добыча, а если дом — то личная крепость. Остальное Алексей освоил сам, когда вылупился. И теперь, если поступал с человеком не по совести, изначально низводил его до ранга кролика, уродливого или дважды симпатичного, но рождённого для ужина, всё, точка. Да страшатся и да трепещут вас все звери земные, и весь скот земной, все движущееся, что живет, будет вам в пищу.

Они успели выплыть на сухое, высокое место до заката, почувствовать под ногами землю было блаженством, осталось костёр развести, кемарнуть и обсушиться, чтоб с утра приниматься за ловлю.

— Помню, в моей ещё молодости раз случился паводок, — выбирая из лодки снарягу, миролюбиво сказал дядя Коля, — так нам с женой затопило дачный…

— Заткни фонтан, — прервал его Шульга и презрительно сплюнул.

Он не собирался говорить с приманкой, попросту — с чужой едой. Сотрудничек нужен живым, кровь из носу. Его поимка была той кромкой прибоя, на которой теперь строился песчаный замок свободы Алексея, вот и пришлось ему разжаловать лиса в кролики. Получился дядя Кроля.

Выспался Шульга скверно: болел ушибленный затылок, и Алексей просыпался всякий раз, когда поворачивался на спину. Стоило задеть шишку — и хрупкий сон бился на осколки. Потом и вовсе больше не смог уснуть, лежал, изредка подбрасывая ветку в костёр, слушал чутким ухом ночные шумы и думал о предстоящей охоте, о праве высшего хищника. О матери думал, детях и жёнах, бывшей и нынешней, вспоминал колыбу, и сразу же — Лану с её зверем, по необходимости низведённую до суки. «Эта сука» — то же расчеловечивание. А ведь как славно у них шло одно время, можно было делать и делать деньги, если бы не сучьи понты и неуместный развод, который не кидалово, а расторжение брака. Шульга б её поёбывал, зверь борол бы противников, никакого тебе грибка, конфискованной фабрики и ареста. Никакой охоты на вурдалака, мутнее и замороченнее которой он в жизни не видывал, в ней каждый — хищник, и каждый — жертва, а финал непредсказуем. «Лучше сдохну, чем опять поеду на лагерь» — подумал он и, чтоб отвлечься, принялся рифмовать строчки, подлаживая новые слова под известную песню, как обычно делал.

Шульга затушил тлеющие угли, едва забрезжил рассвет. Проверил сетевые мины по периметру — нетронутые, заряженные. После грозы лесным хищникам хватало мертвечины и свежей, и с душком, как и ослабленных, согнаных с пастбищ травоядных. К ним никто не лез, однако со стороны затопленной низины временами доносился рёв и плеск — это пировали сапоги байкеров, портфели чиновников и сумочки дорогих блядей. Ссорились за падаль куртки, пояса и понтовые жилеты вычурных модников. В старые времена Шульга поднял бы всю артель на ловлю, такие деньги пропадали, он, несомненно, так и сделает на следующий паводок, а пока пусть ящеры жиреют и растут весёлые. Быть может, с ними развлекался и сотрудничек, кто его знает. Вспомнив о сотрудничке, он снова стал думать о ловушке. Раз уж зверя не брали новомодные приспособы с препаратами, стоило достать из каморки старый добрый способ примитивных волосатых предков, ведь дикие, но хитрые реликтовые гомо чем-то пользовались для поимки большого и злого зверя, с коим немало соседствовали…

Дядя Кроля встал бодрячком; умаявшись намедни, старый вохровец выспал всю ночь, как ни в чём не бывало. Жрать хотелось обоим, но из пищи чудом остались одни только галеты, да ягоды нашлись прямо у стоянки, большие и чёрные, вроде ежевики, Алексей их первым заприметил, но оставил на потом, а когда вернулся с обхода, оказалось, что мудак все кусты социализировал — обожрал. Вдоволь было только воды — её фильтровали и пили. Фильтров вояки не пожалели, и те, в отличие от пайка, не потерялись.

— Будем копать яму, — сказал Шульга, худо-бедно подкрепившись галетами с холодной водой.

Место он выбрал рядом с затопленным оврагом, со стороны которого никакому зверю без шума не подкрасться, под раскидистым деревом сродни краснолистному дубу, с крепкими сучьями и выпуклыми могучими венами, уходящими в землю. Травяной дёрн с тугими колтунами корней сняли и отложили. Почву, жирную, всё ещё напитанную влагой, тем не менее получалось копать. Дядя Кроля работал лопатой — накидывал землю в брезентовый мешок, а Шульга утаскивал и делал насыпь метрах в пяти. Пока вырыли нужных размеров ловушку — оба устали как собаки и были грязны как свиньи. Пот густо катился со лба Шульги и капал с носа, застревал в бороде, тоже потеющей и мокрой, хорошо хоть защитные костюмы дышали — кожные выделения впитывались и сохли сами по себе.

Насыпь Алексей сформировал в виде подковы и тоже закидал дёрном и ветками — вполне себе холмик вышел, если не осматривать со всех сторон. Сели отдохнуть и пожрать в крайний раз — галеты закончились тоже.

— Яма в библии — метафора греха, — сказал Шульга не пойми зачем, он устал, был голоден и не выспался, вот и трепался, хотя лишь недавно «с едой» говорить не хотел. — И сети тоже. Охотники, ловцы — метафора людей, вводящих в грех других. Им противопоставляются пастухи, берегущие овец, словно те их не режут и не едят. Мне всегда это казалось несправедливым в корне. Порождение ума завистливого человека, всего лишь неспособного к охоте.

— Я атеист, — как нечто важное и достойное уважения сообщил дядя Кроля. — Любая религия — отупляющий опиум.

Теперь он походил на плод инцеста лисьего чучела с облезлым травоядным, даже печенье грыз по-кроличьи, мелко откусывая вставными зубами.

— Моя цыганская бабка была верующей и пела в церковном хоре, — Шульга пожал плечами. — Что ей, в принципе, не мешало гадать на картах.

— И что, совпадало?

— Всегда. Она ловко искала потерянные предметы и пропавших людей. Жив или мёртв, где пропал и когда вернётся.

Дядя Кроля вздохнул. Лицо его внезапно стало внимательным, словно он прислушивался к чему-то, неслышному Шульге. Он хлебнул воды из фляги и вдруг схватился за живот.

— Что-то мне нехорошо, — сказал дядя Кроля, вскочил и побежал в кусты, откуда вскоре донеслись характерные звуки расстройства кишечника.

Отличное социалистическое достижение! Шульга мгновенно осмыслил и его окатило злостью.

— Что, еблан старый, утренние ягодки пришли? — спросил он. — На хуя ты выжрал все, тупорылый скот?

Ярился он напрасно, только силы тратил. Дядя Кроля стонал и каялся, что ещё больше Шульгу заводило — он потерял работника. Строгать дубовые колья и вколачивать их в колоду дядя Кроля больше не мог, а бесконечно либо дрыстал, с каждым разом прячась все хуже и ближе, либо стонал на земле и держал обеими руками свои старые кишки в объёмном всё ещё животе.

Шульга досадовал, что приходится работать, да ещё и одному. К счастью в рюкзаке нашлась последняя, крайне полезная заначка — глазные капли от сухости склер, одним из компонентов которых выступал старый добрый фен. Он стимульнулся и принялся вкалывать: строгал, закапывал, вколачивал колья в дно ямы. Затем пинками поднял болящего, вместе подвесили на сук и закрепили «паучьей» верёвкой колоду. Свободный конец верёвки он протянул за свеженасыпанный холм.

Опробовал, легко ли держится, не заедает ли ловушка: стоило дёрнуть за конец верёвки, тяжелейшая сырая колода, утыканная острыми кольями, срывалась с сука и летела прямо в яму, словно зубатая пасть захлопывалась — ам! Регенерирует вурдалак или нет, но с колодой ему не убежать. До темноты закончили: всё приладили как следует, яму закрыли тонкими ветками и дёрном, вышла идеальная полянка для пикника: не знаешь, что перед тобой — непременно ступишь. Осталась кульминация, и Алексей закапал глаза ещё раз.

— А это что за верёвка? — спросил дядя Кроля, поднимая оставшийся моток «паучки».

— А это для приманки, — ответил Шульга, утирая амфетаминовые горькие слёзы.

— Кто станет приманкой? — обычным голосом спросил несообразительный дядя Кроля.

— За это мы проголосуем, — сказал Алексей, наконец-то проморгавшись. — А поскольку нас только двое, то с нами будет голосовать мой ствол.

Он резко повернулся, выхватил из кармана глок и дважды, вроде бы не целясь, нажал на спусковой крючок. Колени дяди Кроли взорвались, во все стороны полетели клочья защитного костюма, кровь оросила его бёдра и голени. Дядя Кроля протяжно завизжал и рухнул как подкошенный, но тут же приподнялся, с изумлением глядя расширившимися глазами на собственные искалеченные ноги. Затем потянулся и ощупал торчащие из ран осколки костей — рука дрожала.

— За что-о-о?! — взвыл дядя Кроля. — За что-о-о?!

Шульга подскочил к нему, пусть и не так споро, как выхватил пистолет, но всё равно очень быстро, повалил на живот и под вопли стянул за спиной руки. Приманка обосралась, дерьмо комбез держал, но вонь просачивалась.

— Ничего личного, — пояснил Шульга, привязывая к искалеченной ноге тот самый моток паучки. — Просто я тут песню сочиняю и подпевка нужна, понимаешь?

Он подёргал за верёвку и тонкий вой сменился громким воплем: приманка начала свою работу. Алексей быстро оглянулся по сторонам и спрятался в засаде, за насыпью. Так и сидел, с винтовкой в ногах, держа в каждой руке по концу двух верёвок, не перепутать бы. Смотрел по сторонам, слушая притихший от выстрелов и криков лес. Дядя Кроля не затыкаясь выл визгливо и жалобно, извивался как гусеница в попытках облегчить страдания. Однако, вскоре эта музыка Шульге надоела.

— Но-о-очь диво лунная, ясная, звёздная,

Видно — хоть в глаз попадай… — громко запел Алексей, перекрывая голосом крики. —

Выйди добыча, добыча серьёзная,

Хоть на минутку, давай!

Петь его учила всё та же бабушка, в двенадцать лет голос сломался, но был неплох до сих пор — в ноты он попадал.

— Ся-адешь в тумане ты тенью зловещею

Нюхать, где сочная плоть.

Я притаюсь за приманкой трепещущей,

Над господами господь!

Он дёрнул за верёвку, привязанную к ноге, и дядя Кроля взорвался высоким визгом, как раз в тему.

— Ты не тревожься, что лапки когтистые

Смочишь в сырую росу…

Я тебя милого, зверя пушистого

Сам на руках понесу!

И не пугайся продрогнуть, крольчатина,

Нынче тепло как в раю.

Я тебя к сердцу прижму замечательно,

Только сначала убью….

— Господь низведёт кровожадных и коварных в ров погибели, — сквозь слёзы пробормотал дядя Кроля. — А тебя, кровососа, справедливый суд постигнет не на том свете, а на этом! Ты урод, которому нравится мучить других, сам добычей и станешь.

— Надо же, — хохотнул Шульга, — для атеиста ты неплохо подкован. Расслабься. Долго больно не будет…

Он лгал. Ему было выгодно, чтоб дядя Кроля промучился максимально долго.