Дневник метаморфа

Глава 31. Дорогой дневник

Это пиздец, дорогой дневник. Я едва успел понять, что цефалот заплыл в бобровник, как реликтовые курвабобры напали на мою плавучую студию, заботливо вскормленную говном и требухой, и завертелся весь этот трэш, включая ранение Тенго.

— Ударь меня шокером! — молила истекающая кровью милая.

Её перевязать требовалось, а не добивать! Но вдруг она знала, о чём просила? Может, шокер сработает с Тенго как повербанк с подсевшим вне дома наручным компом — зарядит? С максимально странным и противоречивым чувством я приставил шокер вплотную к её телу, треснул и, разумеется, вырубил. Тенго затряслась, рухнула как подкошенная, да так лежать и осталась. В её боку зияла глубокая рваная рана, оттуда в воду, покрывавшую пол, натекло порядком крови. Безмозглый пылесос быстро нашёл по запаху и лизал эту кровавую воду, я даже и не отгонял его — не до того было. Цефалот скрипел, трещал и ходил ходуном, я упал пару раз, защищая лапами рюкзак с детьми — проклятые бобры, чтоб им ни дна, ни покрышки, терзали нашего бедного Бобика острейшими зубами, привыкшими валить огромные деревья. Порою мерзко оскаленная зверская рожа, размером с медвежью, просовывалась в прогрызенную дыру, тогда я делал, что мог — бил шокером или угощал химией. Извёл реактивы и антисептики, одному реликтовому гаду достался сульфадиакзин, другому йод, третьему зелёнка, угробил всю свою фармацею, но атака не прекращалась! Тогда уверился, что теперь гарантированно погибнем все: пиздец котятам, больше срать не будут.

Вдруг вижу — Тенго загребает лапами, словно плывёт… Я испугался, решив, что начались агональные судороги, но та вдруг села с закрытыми глазами и как сомнамбула стала крутить перед собой лапой. Глаза её были крепко зажмурены, как она делала, когда включала свой внутренний сканер, пасть приоткрыта, из носа текла кровь. Несчастный, изгрызенный Бобик вытянул дрожащее сосало, раскрыл изжёванные курвабобрами лепестки и из последних, кажется, сил приподнял её, выставляя наружу. Я обеими лапами обхватил сосало и придерживал всем своим весом, помогая вытянуться. Я ничего не понимал, дорогой дневник! В лапах Тенго вдруг откуда-то появилась плазменная плеть, которую она свила, будто рисовала ракушку. Ещё секунду назад этой плети и в помине не было. А потом бахнуло так, что я ослеп и оглох. Последнее, что мельком увидел в ослепительно яркой вспышке — как мгновенно вскипела вода вокруг цефалота. Плавучий дом подбросило в воздух, а затем мир погрузился в тишину.

Очнулся от гула и звона всё в той же тьме. Гудело и звенело в моих собственных ушах. Что-то трогало меня за лапу и ощупывало хвост. Я оттолкнул чёртов пылесос и со стоном сел, держась за голову. Открыл глаза… Не поверил им, закрыл, протер пальцами и снова открыл — вокруг царила кромешная тьма. Может я долго провалялся без памяти и наступила ночь? Но почему не вижу флюоресценции цефалота? Или какой-то завалящей небесной звёздочки? Хоть чего-нибудь?! Понадобилось время, чтобы догадаться: я ослеп и оглох после взрыва. Осознав это, заплакал.

— Тенго? — позвал.

Вроде громким голосом сказал, но даже сам себя не услышал. О прионы, мини-боги янтарного мира!!! Я принялся щупать вокруг лапами и нюхать носом — всё, что мне оставалось. Я был в мёртвом цефалоте, неподвижно застывшем в наклонённом виде, очевидно, на берегу, по крайней мере движения и качки я не чувствовал, только вонь речной воды. Тенго лежала тут же, ещё тёплая, но неподвижная, безвольная как тряпочка, она не встала, сколько я не тряс и не звал. Ощупал — кровь всё ещё сочилась из её прокушенного левого бока, наверное, прошло не так и много времени. Я прижал лапу к её груди и ощутил слабое биение сердца. Жива! Нужно было что-то делать, и я сделал, что мог — вылизал рану.

Вдруг словно кипятком окатило — дети!!! Я стал на ощупь двигаться по цефалоту, усиленно нюхая всё вокруг и поражаясь тому, какими жёсткими и шишковатыми стали мягкие прежде стены. Нанюхал остатки разбитых взрывом реактивов и, о чудо! Нашёл свой рюкзак. Лапы тряслись, пока его расстёгивал, дыхание замерло, я сунул туда лапу и… нашел два шевелящихся тёплых тельца. Тогда лишь дышать и смог. Принялся вылизывать беспомощных крох, очевидно голодных, я физически чувствовал их голод, хоть и не слышал писка. Радость от того, что мелкие живы, длилась недолго — я теперь был попросту инвалидом, не способным ни покормить, ни как-либо защитить семейство. Слёзы сами по себе полились из слепых моих глаз и потекли по морде.

Мне было жаль этих крох, жаль умирающую, очевидно, Тенго, по-своему любившую меня, и которую я несомненно полюбил, и дело было вовсе не в прионах с феромонами, а в том, что в вожделенном человеческом социуме, уже безвозвратно потерянном, я никому не был нужен, как и сам особо ни в ком не нуждался. Одиночество не пугало и не огорчало, потому что всегда находилось занятие. Я знал, что ничего не знаю, и бесконечно искал истину не в диспутах, а в пробирках. Однако, манящие загадки и тайны, которым я всецело поклонялся, с которыми играл и заигрывал, которыми отгораживался от бессмысленного, в сущности, круговорота жизни, без меня разгадают другие. Если уж говорить о тайнах — в мире Тенго их водилось никак не меньше, если не больше. Ручей легко найдёт врача на замену, немногочисленная родня оплачет и забудет. Может кто-то из друзей вспомнит добрым словом, мол, тусил когда-то с нами Коля, приКольный долбоёб, сгинул за Ручьём, да и хуй с ним.

Все настоящие, хоть и невольные мои близкие жили здесь, в янтарном мире, а теперь их время неумолимо заканчивалось. Пусть не гуманоидные, так что же? Ведь кем теперь был я сам, если не метаморфом? И вполне функционировал, стоило лишь приноровиться! По крайней мере жилось совершенно не скучно. «Ты ведь тоже теперь чувствуешь волну и импульс, — вспомнил я слова первошамана. — Иначе говоря — мы слышим эхо общения Первотворцов…» Без разницы, по «воле» или «прихоти», как говорил нахальный малец из биокапсулы, но близкие у меня появились и наполнили смыслом жизнь.

Вдруг безумная мысль пришла в мою грешную голову. Если физиологически я теперь подобен сородичам Тенго, а я им подобен, раз смог оплодотворить и выносить эти яйца, значит и в башке всё подобным образом перестроено? Речь ведь понимал?

Я положил голодных детей в костенеющую уже и жёсткую, всю шишковатую колыбель, предварительно выбросив из неё осколки оплавленной, разбитой техники и, сев на задницу, зажмурился изо всех сил, словно это в самом деле могло изменить окружающую тьму.

— Хочу видеть, — беззвучно произнёс, мысленно представляя окружающий ландшафт — реку и берег с бобровыми карандашами. — Я. Хочу! ВИДЕТЬ!!! — заорал с такой силой, что заболел затылок, а где-то внутри черепа возникла лёгкая вибрация и что-то щёлкнуло, словно лопнул сосуд. Отнюдь не за глазами, скорее над пастью, в районе нёба…

Я прижал язык к трепещущему нёбу, открыл пасть, и вдруг ясно и чётко увидел, как губка бродит по пупырчатой стене цефалота. Картинка была чёрно-белой, но удивительно объёмной и чёткой. Я не только изнутри увидел цефалот, как видел обычно, но и сквозь стены.

Бобика выбросило прямо на остатки запруды, разрушенной взрывом. Сквозь пробоину свободно текла вода, ещё больше размывая плотину, к её остаткам течением прибило целую кучу мёртвой рыбы и несколько огромных бурых тел, теперь неподвижных. И дальше увидел, так далеко и глубоко, что ни в один бинокль не разглядеть: крупных бобрячьих детёнышей в норах, сомов в глубоких омутах, небольшого, неопасного по молодости ящера, греющегося на солнце, ксенокоз с козлятами, пришедших к воде… Я вскочил, распахнув глаза, и дивная картина пропала, без следа растворившись во тьме слепоты, словно напряжение скакнуло, и ламповый чёрно-белый телек отключился. Скрипнув зубами от разочарования, я снова зажмурился, упёрся в нёбо языком, вызывая прежнюю вибрацию, и дивное зрение вернулось.

Кажется, теперь моё горло издавало тончайший, неслышимый гул, тишайший смех, по крайней мере чувство было похожим на то, которое я испытывал, когда гудел, хохоча. Этот смех возвращался со всех сторон картинками прямо в мозг. Ну, если и не так — какая разница?! В любом случае, сообразив, что не всё потеряно, я преисполнился воодушевления.

Первым делом, всё так же неслышимо гудя, я выбрался наружу и собрал у плотины мёртвой рыбы, совершенно свежей по запаху. Не удержался и отвесил пару пинков бобровым трупам. Разжевал жирные рыбьи брюшки и покормил детей, периодически снова теряя зрение, потому что жевать и пускать волну одновременно никак не получалось. Странное дело — теперь я вполне чётко ощущал исходящее от Карла с Кларой удовольствие. Я поспешно облизал их и снова сунул в рюкзак — в колыбели ещё оставались мелкие осколки нехитрой техники, взятой в поход. От взрыва погибла центрифуга, сгорел портативный анализатор и те реактивы, которые я не успел выплеснуть в озверелых бобров. Уцелел лишь ты, дорогой дневник, и то потому, что электронный блокнот лежал в прорезиненном толстом рюкзаке. Удивительно, но это не встревожило меня и не огорчило, даже аппетит проснулся. Я доел за детьми спину прекрасной форели, а хребет и требуху с плавниками по привычке бросил в сосало. То вяло вздрогнуло и проглотило. Прожорливый и выносливый мой Бобик был жив, хоть и крепко погрызен снаружи и обожжён внутри! Ну, раз жрёт — значит не сдохнет, эта истина известна всем, кто держал когда-либо домашнего питомца! Попеременно пуская волну, я собрал сколько мог дохлой рыбы и покидал кувшинке. Цефалот подожрал и к вечеру раздуплился — пустил жидкую струйку огоньков по стене, а вокруг сосала проклюнулись новые ментальные усики взамен сгоревших. Аве Первотворцы! Я совсем ожил. Из биокапсул, которые вырастил для рыб и моллюсков, какие-то лопнули и погибли, но пара штук оставались целёхоньки, в них по-прежнему хранились редкие виды.

Больше всего меня беспокоила Тенго, предельно слабая, скорее всего от кровопотери. Её рана больше не сочилась, однако восполнить запасы потерянной жидкости организму было нечем. Я бы поставил ей капельницу с физраствором, да не имел ничего подходящего. Пуская во все стороны волну и нюхая носом, нашёл плоды, полные чистейшей, отфильтрованной растением воды, содержащей по моим ощущениям нечто полезное, возможно, витамины и микроэлементы. Я смастерил импровизированный зонд из полой лианы, продув её как следует от собственного содержимого, вставил ей в пасть и в горло, до желудка, прокалывал эти плоды острым прутиком и поил Тенго понемногу, очень часто. Как ребёнку жевал ей рыбий жир и кормил через тот же зонд, но в большей степени уповал на прионы: ну же, Хранители Крови, поставьте милую на ноги! Был бы с нами первошаман, он бы мигом привёл её в чувство, но я мог просто ухаживать. Эх, да что тут говорить, был бы с нами крошка шаман, бобры и не напали бы…

Так, в заботах о беспомощных домашних, я дни и коротал. Бобрята нам не докучали. Дезориентированные, лишённые взрослых, они выбирались из нор пожевать травы и листьев, но к цефалоту близко не подходили, а меня боялись и, едва заметив, прятались.

Бобик пришёл в себя первым: зарастил пеной дыры в створках, выбросил новые усики вокруг сосала и выпустил корни, которыми уцепился за остатки плотины, там же окопался и выровнял бутон. Внутренние створки осталась жёсткими и шишковатыми, что, в принципе, флюорисценции не мешало. От трупов курвабобров я постепенно избавился — сплавил вниз по течению на харч крокодилам. Однако цефалот капитально стрессанул: начал ночь за ночью снить повторяющийся кошмар. Как ни лягу вздремнуть — непременно увижу день атаки и рожи агрессивных нападающих, да что за беда, хоть совсем не спи! Кувшиночный ПТСР во всей красе… За ним очухался и я — в один прекрасный день услышал птичий щебет, затем без всякой волны близоруко увидел, что у детей открылись глазки. У Карла — тёмные пуговки с янтарной радужкой, но у Клары — с серой, чуть зеленоватой — мои. Прионы работали, дорогой дневник! Обеспечивали регенерацию, как ручейники изначально и хотели. Так что теперь я был почти как раньше, но улучшенный, а-ха-ха, прокачанный, с волной.

И только Тенго по-прежнему пребывала в коматозе, и я совсем не понимал, в чём причина, явно не в потере крови и не в ране, довольно быстро и без воспаления зажившей. Что-то сломалось у неё внутри, а как это починить, я и понятия не имел. Просто вылизывал, поил, жевал ей улиток, которых наловчился искать волной и собирать — всё без толку. Если честно, то даже шоковую терапию пробовал: кусал, царапал, садил на неё тупорылый пылесос и насильно удерживал, чтобы тот присосался, как вспомню — так совестно. Наверное, помог бы шокер, но тот погиб при взрыве. Что я имел? Детей, волну и морально травмированного цефалота. И тут меня осенило — а не использовать ли Бобика? Вот эту самую его способность транслировать сны?

На ночь я вытащил из Тенго зонд и переложил её так, чтобы голова уткнулась прямо в усики цефалота, подобным же образом устроился сам, и стал усиленно вспоминать, как мы вдвоём пробирались по лесу, болтая о её сородичах и постоянно прячась от хищников. Постепенно сознание спуталось и вскоре я снова оказался в своей плавучей студии: бобры лезли со всех сторон, а Тенго, с кровавой дырой в боку, умоляла ударить её шокером. Я впервые обрадовался повторению кошмара, ведь в этот раз чётко знал, что сплю.

— Тенго, — сказал как можно мягче, бросая шокер и хватая её за лапу. — Проснись пожалуйста…

— Нет времени! — твердила милая. — Ударь меня скорее!

— Тенго, всё закончилось…

— Мы в опасности!

— Больше нет опасности, ты всех убила, — пояснил. — Вообще всех! Ты молодец!

Бобровые морды исчезли, цефалот словно понял вместе с Тенго, что враги подохли, и прекратил снить атаку, успокоился и не снил ничего. В этом ничём мы с милой и зависли…

— Я всех убила, — повторила Тенго и заплакала. — Я — неправильный искритель! Нельзя так оскорблять Хранителей, дающих жизнь всему сущему! Меня не должно быть…

Так значит, причина комы крылась в психосоматике!

— Они первые напали! — с жаром возразил я. — Нечего было к нам лезть! Давай просыпайся, я тут умахался один, весь похудел…

— Я должна была их просто напугать, — рыдала Тенго, — но не смогла рассчитать сил, я ужасно виновата перед искрой, Хранителями крови и Первотворца-а-ами-и-и!!!

Увещевания с нею не работали, надо было попробовать что-то иное… Я умолк и стал думать. Выход напрашивался сам, и я со всеми подробностями представил зал суда. На главном месте возвышался крошка шаман в судейской мантии, я вообразил молоток в его лапке. На скамье подсудимых сидела понурая, рыдающая Тенго. У двери в качестве стражей порядка стояли мёртвые бобры, такие же сидели в зале. В углу застыл искорёженный цефалот. Прокурором выступал огромный курвабобер с обожжённой мордой и вытекшим глазом, в глазнице шевелились черви. Себя же я представил адвокатом в очках и с галстуком. В одной лапе я держал Карла, в другой Клару.

— Ваша честь! — сказал курвабобер, почесал за ухом и стряхнул личинку. — Подсудимая Тенго обвиняется в преднамеренном массовом убийстве бобровой колонии и геноциде взрослого населения! Обвинение требует высшей меры наказания — смертной казни. Вот красноречивые доказательства её преступления…

Он обвёл лапами вокруг себя, указывая на мёртвых бобров в разной степени разложения тел.

— Ваша честь! — вклинился я. — Моя подзащитная всего лишь защищала свой дом и потомство. Потерпевшие напали первыми!

— Вы заплыли на частную территорию бобров! — закричал прокурор.

— И никого не трогали, — парировал я. — Просто плыли по течению.

— В хищной кувшинке, пожирающей молодняк!

— В нашем до-ме! — твёрдо возразил я. — Который вы повредили. Бобик, покажи!

Цефалот растопырил изгрызенные створки. Тенго от удивления перестала плакать и только глазами хлопала.

— Ваша честь, — обратился я к судье. — Цефалот перевозил редкие виды рыб и улиток, находящихся на грани вымирания!

— Вы представляли опасность для колонии! — курвабобер злобно оскалился. — Вот свидетель обвинения… — он указал в зал.

— Клянусь говорить правду и ничего кроме правды! У меня кувшинка съела малыша прошлым летом! — вскакивая, завопила мёртвая бобрица.

— Протестую! Это была посторонняя кувшинка! — возмутился я. — Наша не ест бобров, о чём подзащитная сообщила нападавшим!

Поднялся гвалт и судья несколько раз стукнул молотком по трибуне, призывая собравшихся к тишине.

— Что вы можете сказать в своё оправдание? — спросил первошаман, поворачиваясь к милой.

— В жизни такого странного сна не смотрела, — пробормотала Тенго в полнейшей растерянности. — Я половины слов не понимаю…

— Обвинение не принимает этого факта в качестве оправдания! — взвизгнул курвабобер. — Мы требуем смертной казни!

— Ваша честь, прошу учесть наличие новорожденных детей на попечении у подзащитной!

Я высоко поднял Карла с Кларой для демонстрации присутствующим и самой Тенго. Те беспомощно дёргали лапками, словно пытались плыть. Первошаман кашлянул и встал, путаясь в огромной не по размеру мантии. Шум в зале стих, все поднялись вместе с ним.

— Суд рассмотрел предъявленные обвинения и доводы защиты, — сказал он своим мелодичным голоском, — и постановил следующее. Смертная казнь не компенсирует убытков для пострадавшей колонии. Суд постановляет. Пункт первый — происшедшее считать досадным несчастным случаем. Пункт второй — обвиняемая Тенго обязуется детально освоить искрительство и не провоцировать новых геноцидов. Пункт третий — обвиняемая обязуется компенсировать принесённый колонии ущерб и стать приёмной бобровой матерью.

— Что за ерунда?! — вне себя от волнения воскликнула Тенго. — Каким образом я могу ею стать?!

— А именно, — строго продолжил первошаман, — расчистить заваленные норы, обеспечить всех детёнышей кормом, а также защитой от ящеров путём отстройки обоих повреждённых плотин.

— На это мы согласны, — кивнул курвабобер, — пусть защитит молодняк и отстроит, что разрушила.

— Да будет так!

Судья грохнул молоточком с такой силой, что мы оба подскочили, выдёргивая головы из усиков цефалота, и во все глаза уставились друг на друга.

— С возвращением, я тревожился, — осторожно сказал.

Тенго поражённо молчала, глядя так, словно и не рада была проснуться.

Вместо её ответа, где-то глубоко внутри сознания и очень, очень тихо, обрывок ускользающего кувшиночного сна моей собственной инсценировки шепнул со смехом: «У-у-у, какой ты хитрый, Николай, у-у-у!!! Я, кстати, жду пломбир…»