Дневник метаморфа

Глава 22. Дорогой дневник

Дорогой дневник, это пиздец. Я простился с жизнью в который раз с тех пор, как Паркинсон устроил апокалипсис в моём уютном мире. А ведь сидел бы в своей лаборатории, в свободное время собирал бы свои модельки молекул — отлично занимает, по выходным ходил в цивилизацию, а там — в массажный салон и на концерт. Блаженная скука! Святая рутина! Надеюсь, Макс сдох, впрочем, спросить всё равно было не у кого, мы с милой ушли достаточно далеко для того, чтобы проклятый придурок пропал с её радара. Кстати, говоря о радаре, я практически не шучу.

Трясло нас и бросало нешуточно, однако природа готовила цефалота к таким катаклизмам, и судно потерпело минимальный ущерб, если так можно выразиться. Моллюск потерял пару щупальцев-листьев, поломанных валежником, но створки лишь в одном месте треснули — милая сказала, что это ничего и зарастёт. Течь была минимальной, воду цефалот поглощал и выбрасывал. Однако, кажется, всё равно ушибся и обалдел. Когда буря стихла, а валежник прошел стороной и самораспределился, цефалот не стал цепляться корнями и закапываться в землю, а просто закачался на воде.

— Я на разведку, — сказала Тенго, — может, сильно дом побило и сдохнет…

Она вручную раздвинула створки и рыбкой нырнула, только круги по воде и пошли, а кувшинка замерла в приоткрытом виде. Я осторожно вскарабкался следом, цепляясь когтями за стенки, высунул голову и осмотрелся.

Вечерело. Мы дрейфовали по воде, заполнившей пространство сколько видел глаз, до самого леса. Отнесло нас далеко, почти к известняковым скалам — так разлилась в низине и затопила луг грозовая река.

Что-то ласково коснулось моего хвоста, и я чуть не свалился. Это цефалот очухался и тянул ко мне сосало, как Тенго называла его ротовой аппарат. Я злобно отмахнулся ногой, отчего сосало сморщилось складками и спряталось, затем скупо испражнился — больше дом покормить было нечем, в собственном животе урчало от голода и я подозревал, что дети в яйцах тоже хотят есть.

Тенго с плеском вынырнула из грязной стоячей воды, с мёртвой птицей в лапах.

— Я еду нашла! — сказала она. — Лягушек и рыбы нет, но много мёртвых зверей. У нас же зубы, поедим падали. А дом живой, хоть и побило его.

Милая споро забралась вовнутрь. Захлопываться цефалот не стал, так и стоял, растопыренный, отходил от бури. Мы ощипали и сгрызли птицу, почти совсем свежую, чуть пахнущую болотом, а кости с перьями бросили в сосало. Затем по настоянию Тенго почистили стенки кувшинки пучками травы.

— Не губка, но хоть как-то уютнее, — сказала она. — А то все перепачкались…

Тенго ещё раз сплавала «на разведку» и на этот раз собрала вкусных живых червей и водяных жуков, так что ужин удался. Когда спустились сумерки, цефалот захлопнул створки и мы прекрасно выспались, медленно дрейфуя по залитой водой равнине, в безопасности от хищников. Думаю, моллюск не закапывался потому, что искал для жизни бегущую воду: ручей или берег реки. Наводнение впервые залило равнину до самых скал, сухая ранее, она не годилась ему для жизни. М-да, такой бури, которую мы пережили, я отродясь не видывал и больше видеть не хочу.

Проснулись как обычно с рассветом. Цефалот приоткрыл створки, едва взошло солнце, высунул жадное сосало и навязчиво, хоть и без агрессии, щупал меня за ноги — вставай, шерстяной, корми меня! Хитрая тварь. Хотел я или нет, пришлось вставать, испражняться. За ночь стенки снова покрылись слизью, и милая, зевая, стала скребти их пучком травы.

Высунув из бутона голову, я осмотрелся, чтоб понять, где мы очутились теперь, и обалдел. Моллюск всё же нашёл берег реки. И не только. Водой размыло глинистую породу, обрушило кусок известняковой скалы, и в этом расколе, мать моя женщина! Торчал обнажившийся купол наподобие храмового. Ещё одна цивилизация? Да сколько можно?! Прямо к куполу и пригрёб за ночь моллюск.

— Тенго, что это?! — я заорал как резаный.

Милая мигом бросила труды праведные и вскарабкалась посмотреть. Глянула и вся затряслась, я даже испугался. Зажмурилась, как делала всякий раз, используя радар, и вся её густая шерсть встала дыбом. Я пересрал совсем. Кажется, купол был чем-то опасным, иначе объяснить её реакцию не мог.

— Это враги?! — спросил. — Что делать? Прячемся? Кажется, цефалот корнями к нему прицепился! Пусти! Фу, кому сказал!

Она взглянула на меня огромными и влажными глазами без зрачков, носик подрагивал. Кажется, Тенго была готова заплакать.

— Что это за строение?! — я продолжал паниковать.

— Это не стро-е-ние, — сказала Тенго. — Присмотрись… На что похоже?

— На купол церкви, — ответил я.

— А ещё?

Я стал придирчиво разглядывать купол, он и в самом деле что-то напоминал… Ёжик без ножек! Оно походило на крепко закрытые створки чудовищно огромного цефалота, подобного нашему временному дому. Только, почему-то, белого.

— Это гигантская кувшинка в скалу вросла целиком? — догадался я. — И окаменела!

— Это не обычная кувшинка, а Первоприют, — сказала Тенго еле слышно. — К нему давно утерян путь. Я и не думала, что увижу его своими глазами! О нём даже сны не показывают, даже самые древние кувшинки его не помнят, шаманка Сьё едва помнит шаманку, которая помнила дорогу сюда…

Тайны — моя страсть, моё лакомство, моя слабость, вода, ксилород и новогодняя гирлянда всего моего существа.

— Что такое Первоприют? — с жадностью спросил я.

— Когда-то давно, — начала она, — так давно, что не помнят и самые старые рыбы, с неба упало недоношенное яичко Первомужа, и случился грохот и дрожь земли, и скрылось солнце на много дней и ночей, и ко всему живому пришла смерть. Но здесь было древнее море, на берегу которого жила древняя кувшинка, и первые дакнусы спрятались в ней. Кувшинка приютила беглецов и с ними ушла на дно. Их дети вылупились в ней, и дети их детей, и внуки их внуков, всё там же, глубоко на дне, и научились правильно жить. Так наверх и не вернулись — зачем? А когда море высохло, дакнусы ушли вслед за водой — случился Большой исход. Они несли своих детей и деток кувшинки, и много дакнусов погибло от зверей и опасностей, но впереди шли мудрые Старейшины древности, могучие шаманы и умельцы-искрители, тогда много искрителей было, и всех спасали. Дакнусы разделились на общины и поселились в глубоких озёрах и морях, рассадили свои кувшинки, а Первоприют занесло илом, он вжался в скалы и уснул навеки, сам скалою стал.

Сказать, что я рот открыл — ничего не сказать. Кажется, мир моей милой претерпел падения метеорита! Что, в принципе, немудрено. Чем иным объяснить такие залежи янтаря? Ведь, чтобы он образовался, нужна катастрофа, сломавшая гектары леса.

— Нико, я так хочу посмотреть! — воскликнула Тенго, и по мордочке скатилась слеза. — Но я тебя ни за что не брошу одного. Прошу, пошли посмотрим вместе, как жил мой народ поначалу? Мы больше никогда не сможем это увидеть своими глазами и лично узнать! А вдруг старейшины забыли что-то или перепутали?!

В этом она однозначно была права — такого музея не встретишь нигде.

И я, не раздумывая, согласился, закинул рюкзак на плечи и мы покинули цефалота, к счастью или нет — пришвартовавшегося у самого бока своего гигантского каменного собрата, я и лап не намочил, просто перебрался с живого, мягкого лепестка на каменный, сухой и твёрдый.

Он был весь бугристый, обросший окаменелыми также ракушками и скелетами кораллов. Идти по Первоприюту оказалось легко, даже муж справлялся, но залезть вовнутрь не представлялось возможным. Тенго споро пробежалась по куполу и постучала лапкой. Кувшинка спала вечным сном, не слышала и, разумеется, не открылась. Тенго зажмурилась и послала волну. На долгое время пути разлилась вода, в ней, наконец то, появилась рыба, плавали даже и ящеры. Рыба — это хорошо, ящеры — плохо. Она ощупывала крышу приюта шаг за шагом, пока, наконец, не нашла искомое — щербину в лепестке. Тенго радостно потёрла лапки, словно чистила от шелухи рыбёшки.

Она на четвереньках, вприпрыжку помчалась к трещине, довольно большой, чтоб протиснуться. Сердце колотилось как бешеное, а глаза все время были на мокром месте. Ух, как она вернётся, да как расскажет! Вся община обзавидуется. Тенго споро сунулась вовнутрь и, цепляясь всеми когтями сразу за многолетние выпуклые наросты, начала спускаться. СТУ-ПЕНЬ-КИ — слово взялось откуда-то извне, оно само пришло в голову, не иначе как муж подумал — он лез следом. Никто из дакнусов, которых она знала, и которых знали её предки, не бывал здесь. С восторгом поглядывая по сторонам, Тенго выпрямилась на непривычно твердом для дома полу, пустила волну и заплакала от переполняющих пушистую грудку чувств.

— Да это целый дворец! — воскликнул драгоценный супруг и господин Нико, едва спустившись. — Она что, с этажами?!

— У них была одна кувшинка на всю общину, — с благоговением произнесла Тенго. — А не колония маленьких, как у нас теперь. Все дакнусы жили здесь. Кто-то из моих пра-пра-прадедов тут родился…

Комнаты разрослись во все стороны, по бокам от большого пустого нутра и вверх. Когда-то здесь кипела жизнь, но теперь лишь одинокие губки ползали по стенам там и сям в поисках капель влаги. Странные, непривычные губки с широкими порами, ярко-жёлтые. Должно быть голодали, замкнутые в мертвом Приюте, чем питались — неизвестно, но ведь не сдохли?!

— Похоже на соты, — сказал муж.

Нико ахал, разглядывая огромное ячеистое пространство, и сразу давал всему имена:

— Это коридоры, — показывая пальцем, говорил он. — А сверху этажи. А это — холл.

— Нет, зал совета, — поправила Тенго. — Идём туда! Посидим, будто мы почтенные старейшины!!!

Они приблизились к иссохшему, окаменевшему сосалу Первоприюта, такому огромному, что Тенго дар речи потеряла. Туда и ящера сбросить можно было! Вокруг него бугрилось пару десятков шишек, каждая — с выемкой, протёртой сотнями почтеннейших задниц.

— Вот эта шишка — шамана! И эта тоже!!! — замирая от счастья, поясняла она, тыкая пальцем. — Гляди, вон шипы, по бокам хвоста. Хвостом шаманы тоже слушают Хранителей, не только головой. А эти — почётных яйценосцев! У них жопы всегда широкие. Эти, маленькие — голосистых самок. А вот эти не знаю чьи, — вдруг задумалась она, — У нас в совете такие шишки не растут, странные какие, все в пупырышку… Надо же такое…

— Мы должны почтить это место! — сказал муж.

Тенго радовалась, глядя на него, как и тому, что пришла в Приют уже замужней. Её древнему народу есть чем гордиться! Сейчас муж сам увидит. Нико присел на краю древнего сосала, такой маленький и беззащитный, встопорщил хвост и выбросил комочек экскремента, он глухо шлёпнулся далеко внизу. Вдруг сосало вздрогнуло — Нико едва не свалился. На нём слабо мигнули огоньки, и оно самую капельку порозовело, словно приветствуя дакнуса. Едва заметно, но тем не менее!

— Он живой, Первоприют живой! — в восторге запрыгала Тенго. — Он просто спит!!!

— Тысячелетний анабиоз, — кивнул муж. — Вода вернулась, цефалот напился. Разлейся тут новое море — и он постепенно очнётся, здоровёхонек! Рыбкой подхарчится. А люминесценция слабая, — добавил он.

Словно в ответ на его слова огоньки потянулись цепочкой от задних лап Нико — и до шишки со здоровенной выемкой. Древняя кувшинка узнала яйценосца и показала мужу место в совете!

— Гляди! — закричала Тенго вне себя от радости. — Первоприют тебя определил в почётные яйценосцы! Я так люблю тебя, ты лучший!!!

Она подбежала к сосалу, поприветствовала кувшинку, и вся история повторилась, только теперь огоньки потянулись к непонятной шишке в пупырышках. Удивительное дело! Раздумывая, что бы это значило, Тенго уселась на неё, и шерсть встала дыбом по всему её телу. Она сразу поняла, чья это шишка, и застыла, боясь пошевельнуться.

— Что? — спросил с тревогой Нико, глядя на её растерянную морду.

Тенго могла не верить своему уму, но верила знакомому чувству покалывания, а также тому, как её определил Первоприют.

— Говорят, раньше их было много в каждой общине, — ответила она, — а сейчас почти и нет. Это шишка искрителя.

— Типа повышение из домохозяек? Поздравляю! — сказал муж.

Тенго даже забыла о том, что с утра они ничего не ели. Слово «поздравляю» означало — «радуюсь твоей радости». Но не успела она как следует обмозговать, как муж закричал перепуганным громким голосом:

— Отстань, пошла прочь!

А потом и вовсе заорал, мотыляя ногой.

О, Хранители! Ему в лапу впилась большая жёлтая губка. Подползла незаметно и присосалась. Стряхнуть муж её не мог, как ни пытался. Он вскочил и лапой тряс, приплясывая, тем временем вторая губка подбиралась со спины… Эти были хищными! Тенго бросилась на помощь, схватила губку обеими лапами и стала тянуть — куда там, мерзкая гадость держалась намертво!

— Больно! — вопил муж и бил губку.

Тенго упёрлась лапами, вцепилась когтями и рванула как следует. Губка отпала от Нико и теперь бешено крутилась в её лапах. У неё было грызло. Не обычный ворсистый язык, а самое настоящее зубатое круговое ГРЫЗЛО! И она была чудовищно злой! Из лапы Нико потекла кровь, он с ужасом посмотрел на круглую дыру на лодыжке и тихо простонал. Вдруг снова завопил как резанный — вторая губка вцепилась в хвост. Нико врезал лапой наотмашь — и та отвалилась с куском шерсти. В месте её страстного поцелуя теперь зияла круглая проплешина. Тенго оглянулась — мелкие чудовища сползались со всех сторон! Она пришла в ярость — пористые уродцы вздумали напасть на её драгоценного супруга?! Она зажмурилась и вздыбила шерсть. ТРЫСЬ!!! Белые блескавки ударили во все стороны подобно волне, не обычной звуковой, а огненной. Нико отшвырнуло в сторону, агрессивные хищницы разлетелись как щепки, обуглились и скорчились на полу, а те, что не успели приблизиться — бросились наутёк, обожженные.

— Так вам! — потрясая лапой, гневно закричала она вслед беглецам. — Будете знать, как лезть!!!

— Тенго, — позвал муж, вставая с пола.

Она обернулась и онемела. Нико растерянно смотрел вниз. По шерсти на его ногах сбегали струйки жидкости. От удара блескавки или от падения лопнули яйца. «Слишком рано!» — холодея, подумала Тенго. А потом муж схватился за живот и снова закричал.