Два друга

Тревожка

Осень затянулась. Ноябрь на исходе, а снега все не было. В такую пору чудесна охота с гончими. Беляк уже белый, а тропа черная. Поднимет собака косого, вот он и катится среди обнаженного леса, как белый шар.

В такое время с Александром Матвеевичем мы и решили попытать счастье. Но чтобы не «растаял» жировой след, направились мы в заячьи места еще до рассвета. В осеннем безмолвии рассвет наступал не торопясь, степенно. Сначала мрак сменился на сутемь, потом на востоке неясно прорезалась белая заря, а неподвижные над нею облака неожиданно покрылись розовым светом. В придорожных кустах нехотя забродил ветерок. Но когда мы миновали речку Тайминку, багрово-палевая заря начала разгораться. Золотоватой пылью покрылись вершины деревьев, и вскоре из-за дальнего леса показался огненный шар… Лучи солнца выплеснулись на белоствольные березы, на рыжие сосны. Лесные запахи, приглушенные поздней осенью, стали сильнее и свежее, а идущий на привязи Иртыш уловил в них что-то знакомое. Он заволновался, тихо заскулил. Наверное, гонец причуял ночной след зайца, и захотелось ему воли, разудалого страстного гона и пробы сил со зверем.

— Ну, вот и пришли, — сказал Матвеич и спустил выжлеца с привязи.

Почувствовав волю, Иртыш встряхнулся и резво пошел в полаз.

Всегда томительно долгим кажется время подъема зверя и, чтобы как-то скоротать его, мы активно помогали выжлецу вытурить зайца с лежки. Я порскаю, а приятель мой выводит замысловатые звуки в изогнутую охотничью трубу. И вскоре мы услышали, как где-то близко выжлец взвизгнул раз, второй, а потом, напав на «горячий след» зверя, загудел, как набат колокола. Зная заячьи повадки, мы поспешили к просеке и неподвижно застыли на лазу. Иртыш тем временем поднятого зайца вел без скола. Голос его постепенно уходил со слуха. Чувствовалось, что заяц старый, идет широко, и гон то приближался, то вновь затихал. Заяц возвращался к лежке, и нам отчетливо было слышно, как гон приближался, а потом сквозь обнаженный лес азартно смотрели, как косой спеет саженками. Секунда, и приклад ружья я вложил в плечо. Вот белый ком выкатил на просеку, но пересечь ее не успел, и после моего выстрела турманом перевернулся через голову. По охотничьему обычаю мы делаем передышку «на крови», наградив Иртыша заячьей лапкой.

Иртыш своим мастерством всегда удивлял меня, и на этот раз под впечатлением удачи, я спросил приятеля, когда он заимел такого мастера?

— Доморощенный, — ответил Матвеич и, закурив сигаретку, рассказал о происхождении собаки.

— Мне было в ту пору годов тринадцать, — продолжал рассказчик. — Но в охотничьих делах я уже разбирался. В свободное от учебы время часто хаживал с отцом, а надо сказать, он хотел, чтобы я стал охотником. Во время охоты отец иногда позволял мне пальнуть из его берданки. Выжловка, которую отец назвал Тревожкой и о которой я хочу рассказать, была приобретена щенком от стайных злобных собак. Домашний уход за ней отец поручил мне. Признаться мне не хотелось заниматься этим. Ведь придешь из школы, хочется поиграть с друзьями, а тут корми собаку, прогуливай ее, и только настойчивость отца не позволяла отказаться от этой, так сказать, нагрузки. Позднее я привязался к Тревожке. Через нее я увлекся охотой, узнал природу и остался вечным должником отцу за то хорошее, что он мне дал.

Отец мой по характеру работы часто отлучался из дому, и тогда все наше хозяйство ложилось на плечи матери, а ведь были еще две маленькие сестренки. И вот я, как старший из детей, часто в отсутствие отца помогал матери по хозяйству. Однажды зимой мать попросила привезти из стога сена. На всякий случай, взяв отцовскую берданку и забрав санки, я направился к стогу. Идти надо было с версту. Стог был сметан среди кустарника на опушке леса. Тревожка, ей в ту пору было месяцев десять, увязалась за мной. Недалеко от лесной опушки собака обогнала меня и скрылась в кустах. Но когда я подошел к стогу, готовясь загрузить сеном санки, послышался тревожный лай. Вначале я подумал, что она натекла на залегшего зайца, так как у стога было полно заячьих следов, но через какие-то секунды лай сменился плачем, полным отчаяния и ужаса. Я схватил берданку, вложил патроны и приготовился… Ждать пришлось недолго. Тревожка что было силы бежала от леса ко мне. Вслед за собакой появился волк. Он гнался так стремительно, что чуть не наскочил на меня, хищник, казалось, не замечал меня и, изловчившись, сходу схватил за голень крутившуюся собаку.

В этот момент я в упор выстрелил в бок волка, и серый разбойник замертво упал в снег. Стволом ружья я разжал его челюсти, высвободил окровавленную ногу выжловки и на какой-то миг растерялся. Мне казалось, что я лишился своего друга. Потом — откуда взялась сила — я взял Тревожку на руки, побежал к дому. Тяжела в ту пору для меня была ноша, но я не чувствовал ее.

Окровавленную ногу собаки мать промыла водой, приложила какого-то лечебного снадобья, а потом на рану наложила повязку, и пострадавшую мы оставили в доме на мягкой подстилке. Тревожка заснула, и только тогда я отправился к стогу, где меня ждали ружье, санки и убитый волк…

На следующий день приехал отец и, узнав о случившемся, остался мною доволен. Да что говорить, и самому мне казалось, что я как будто вырос, возмужал и стал равным среди взрослых членов нашей семьи.

Закончив рассказ, Матвеич, как мне показалось, задумался.

— А что стало с Тревожкой? — спросил я, когда Матвеич начал закуривать.

— Рапа у собаки быстро зажила, но некоторое время она хромала, но потом все прошло. Помню, отец беспокоился, как бы выжловка не стала бояться леса… Но это был напрасный страх.

По просьбе колхозников вскоре прибыли из города охотники-волчатники и в один сезон волков уничтожили. Опасаться стало нечего, и в свободное время мы много охотились с Тревожкой. Она отменно гоняла зайцев и лисиц. Оставила после себя большое потомство. Иртышу она прабабушка. Уж очень много он унаследовал от нее. Ведь такой неуемный, да и рубашка у него ее.

Солнце стояло в зените. Белели редкие облака.

Матвеич не спеша поднялся, отвязал Иртыша, и мы углубились в заросли. Пошли искать зайцев…