Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ХАРАКТЕР

В марте 1942 года я сидел в квартире ленинградского ученого ботаника Н. В. Шипчинского, в доме, который находится на территории Ботанического сада.

— Сада нашего, конечно, нет, — говорил ученый, дыша в холодные ладони. — Вы же видели, что натворили бомбы. Оранжереи, теплицы — все в прах. Но это, если смотреть с позиции «здравого практицизма». А если презреть «здравый практицизм», сад все-таки есть, он живет. Да вот немалая его часть! Смотрите.

Я посмотрел под столы, под кровать, заглянул за диваны — там всюду стояли гончарные горшочки с кактусами. В морозную ночь, под бомбежкой, сотрудники сада перетащили сотни, тысячи растений на свои квартиры и керосинками, «буржуйками» дышали на них всю зиму — вот так, как люди дышат в озябшие руки.

Майским днем 1942 года очередной артиллерийский шквал пронесся по одному из районов Петроградской стороны, по улицам Пионерской, Павловской, Красного курсанта, по проспекту Щорса. Из ветхого трехэтажного домишка на проспекте Щорса кричали о помощи. Мы вбежали в подъезд. Там были раненые. Им кто-то уже оказывал первую помощь. Мы поднялись выше по лестнице, на второй этаж, вошли в распахнутые взрывом двери, в густую и душную белую пыль. Вокруг стола в большой комнате сидели три белые фигуры, три старые, иссушенные голодом женщины. Стол, пол, стулья, диван были завалены кусками и пластами рухнувшей штукатурки...

— Бабушки, — спросили мы, — что вы тут делаете? Целы ли вы, невредимы ли?

— Кофей пили, — объяснили нам. — Раздобыли горсть ячменя, изжарили, вот и пили. А тут такое дело, все вдребезги.

— Бабушки, — сказали мы, — эвакуироваться надо, за озеро уезжать, на Большую землю.

И еды, говорили мы им, в Ленинграде, мол, нет, и смерть по улицам шарит, и всякое другое.

— Никогда и никуда! — ответили голодные старухи не без злости. — Уже без вас были такие «эвакуаторы», пробовали нас со старых гнездовий сдвинуть. Это по-вашему, по-пришлому, как чуть что — ноги уносить надо. А по-нашему, по-питерскому, коренному — всем насмерть стоять на родном пороге.

Два различных, первыми пришедших на память эпизода, ничем как будто бы один с другим не связанных, не имеющих между собой ничего общего. Но это только «как будто бы». А если всмотреться попристальней, вдуматься, обе эти истории объединены тем, что в каждой из них верх берет нечто иное, чем просто слепой закон природы, чем просто так называемый здравый смысл, чем просто давным-давно испытанное, проверенное, установленное, утвердившееся.

На любое явление, на любой предмет существуют две точки зрения. Одна с оглядом назад, попятная, обывательская; другая революционная, крылатая, с полетом в будущее. Кому неизвестны слова, обращенные С. М. Кировым к краснопутиловцам в ту пору, когда завод приступал к освоению новых марок тракторов: «Технически, может, и нельзя, а коммунистически — возможно!» Мы видели краснопутиловские тракторы, выпущенные по-коммунистически, вопреки техническому «нельзя».

После XX съезда партии мы испытали немалые трудности. Под свистопляску мировой реакции взбодрился вдруг и наш собственный обыватель. Голосишко у него был, правда, слабенький — этакий скрипчик, но все же достаточно противный скрипчик. Обыватель перетрусил, засомневался в правильности нашего пути, стал оглядываться на прошлое, на двадцатые годы. Какой-то мелкобуржуазной оттепелью запахло для него в общественной атмосфере, времена нэпа вспомнились. Вот, дескать, когда был простор всяческой инициативе. А сейчас, мол, бюрократизм, бюрократы кругом, зажимщики. На потребу обывателю обыватель-литератор принялся строчить романы, пьесы, стихи про бюрократов и бюрократизм, про борцов-одиночек против бюрократизма и бюрократов, про гнойники и волдыри, про разноколерные болячки.

А жизнь шла и идет своим чередом. Совершались и совершаются неслыханные изменения в промышленности, сельском хозяйстве, ставятся и осуществляются все более смелые и трудные народнохозяйственные задачи...

Летом 1942 года, тихим теплым вечером, на торфянистой, поросшей мелким кустарником равнине под Ленинградом мы сидели в блиндаже передового наблюдательного пункта артиллерийского дивизиона бывшей ополченческой дивизии, которая стала регулярным стрелковым соединением Красной Армии. Был там командир одной из батарей дивизиона, недавний партийный работник.

— Утверждаю, — говорил комбатр, — что у жителей каждого города, каждой местности свой, особый характер. Он возникает из конкретных исторических и общественных, а иной раз и из географических условий. Ленинградский характер — это характер революционный, новаторский, непримиримый ко всякого рода консерватизму.

Артиллерийский офицер принялся излагать историю Петербурга — Петрограда — Ленинграда. Говорил горячо, убежденно. Это был замечательный рассказ о ленинградцах — преемниках боевых традиций нескольких поколений русских революционеров.

Вспоминая эту удивительную беседу, происходившую на окраине осажденного города, в двухстах метрах от траншей врага, я вспоминаю вместе с тем и сотни историй, сотни моих знакомых и друзей с фабрик и заводов Ленинграда, из пригородных колхозов, из научно-исследовательских институтов — рабочих и инженеров, колхозников и агрономов, лаборантов и докторов наук, партийных работников, их трудовые пути, дороги исканий и открытий, с удачами и неудачами, их упорство, настойчивость, непримиримость... Да, ленинградский характер! Есть такой характер на свете. Он рождался в те дни, когда ленинградцы (тогда еще петроградцы) сбрасывали власть царей, когда встречали Ленина на Финляндском вокзале, когда стояли на охране заседаний VI съезда партии, когда шли на штурм Зимнего, когда с моря и суши атаковали «Красную Горку», когда громили Юденича, когда восстанавливали разрушенные, умолкнувшие фабрики и заводы, когда разоблачали троцкизм и всякого рода уклоны, когда первыми в стране на заводе «Красный выборжец» подымали знамя социалистического соревнования...

Сказался этот строгий, прямой и убежденный характер. Он сказался в том ученом-ботанике, который сквозь развалины видел будущее своего сада. Он сказался в тех злых бабках, которых никакие силы не смогли выдворить из родных квартир за Ладожское озеро. Он сказался и в том, что настоящих ленинградцев не сбили с толку недавние скрипучие изустные и печатные голоса угрюмых вещунов, оглядывавшихся на прошлое и не увидевших ничего доброго в нашем настоящем.

Ленинградский характер — это характер революционного народа, народа-новатора, народа-творца, народа, уверенно и упрямо идущего вперед через все преграды, через любые трудности и препятствия. Его, этот характер, питают твердые убеждения, идеи. Без идей, без убеждений нет творца, новатора, революционера — есть обыватель. Верные своим убеждениям, шли на виселицу и в Сибирь декабристы; верный своим убеждениям, готовил Степан Халтурин взрыв в Зимнем дворце; верный идеям борьбы против самодержавия, стрелял в царя Каракозов; за светлые и величественные идеи сражались герои трех русских революций, солдаты гражданской войны на бесчисленных фронтах от Белого моря до Черного и от Балтики до Тихого океана; с идеей в сердце бросился грудью на пулемет врага Александр Матросов и пошел на таран в ночном ленинградском небе летчик Севастьянов.

Могут сказать иные: дескать, что это вы расписываете всякое героическое? Наше время — время будничного труда, писать надо о трудностях, о том, что мешает, о тех, кто мешает, о нарывах и опухолях, о гнойниках, о подлецах и разложенцах. Что ж, конечно, и об этом обо всем писать надо, никто и не спорит. Пишите, многоуважаемые. Но только не грабьте самих-то себя как художников. Проявление отрицательного в человеке не имеет такого многообразия, какое имеют проявления положительного — доброго, светлого, благородного. Сосредоточив все свое внимание только на отрицательном, как бы надеваешь шоры на глаза, сужаешь свой горизонт, ограничиваешь свой мир. И мало того, что сам же себя перепугаешь, в конце концов, но и непременно придешь к схеме, к штампу, к бедности мысли, идей, изобразительных средств. Некоторые произведения последнего года со всей очевидностью свидетельствуют об этом. Они до уныния похожи одно на другое, художественно убоги и ничем иным, кроме сенсационной крикливости, привлечь читателя не способны.

Поиск доброго, светлого, благородного, нового распахивает перед художником мир широко, от края до края, потому что нет в человеке предела доброму, светлому и благородному и безграничны, неисчислимы формы, в каких проявляются эти качества. Наш строй, наше общество, наша действительность сделали этот источник доброго неиссякаемым, наполнили его животворной водой.

Три десятка лет назад на заводе, носившем название Северная судостроительная верфь, старый рабочий, с которым мы разгружали баржи с цементом, сказал мне:

— Я хоть и рабочий, но ты, парень, не на меня гляди, не с меня примеривайся. Во мне еще прежнего хламу хоть отбавляй. Во мне рвачинка сидит: работку бы полегче, а рубликов бы побольше. Ты на сына моего равняйся, на Михаила, клепальщиком который на стапелях. Тот другой, тот сознательный. Не зря пословица говорит: новые птицы — новые песни. А у Михаила сын, внук мне то есть, тот и вовсе другой будет. И так далее. Красивый народ, парень, пойдет когда-нибудь. Ты-то увидишь, а я-то нет. Счастливые вы, молодые. — Потом, пораздумав, он добавил: — Только красоту в человеке увидеть надо и объяснить ему ее, чтоб знал, в чем его красота. Для этого глаз нужен, вострый глаз. Что мы с тобой умазавшись оба с головы до ног после работы — каждый дурак увидит. А вот что в душе у нас, чем сильны мы, тут с налету не разберешься. Верно? Верно. Да и что пользы, если нам рассусоливать об этом будут: вы, мол, грязные. Да мы и сами знаем. Без этих объяснений под умывальник идем. А вот пусть мне скажут: есть во мне красота или нету ее? Если скажут — есть, вот она в чем, — что ж, ты думаешь, не призадумаюсь, не оберегу ее, не постараюсь еще краше сделать... Вот как умно-то с человеком поступать надобно!

Он был философом, мой первый учитель жизни, и он был прав: нет для художника большей творческой радости, чем радость открытия хотя бы еще одной новой черточки красивого в человеке.

Должного отражения в литературе ленинградский характер во всей его силе, во всей красоте еще не получил. Перед художниками лежит бескрайнее поле, на котором вспаханы только первые борозды, первые гектары. Сколько их, мужественных, богатых душой, верных идеям коммунизма, красивых и щедрых творцов нового, с биографиями, из которых каждая — готовый роман, трудится под заводскими кровлями Ленинграда, в стенах научно-исследовательских институтов и лабораторий!

1957