Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма

ДЕЛАТЬ ЖИЗНЬ С КОГО!

Недавно мне рассказали о комсомольском работнике, который готовился к выступлению на каком-то совещании. Молодой товарищ подбирал для этого призеры пьянок среди молодежи, расхлябанности, стиляжничества, всяких иных моральных неустройств и отклонений. Он так старался, так истово трудился, что коллекцией своей заполнил не одну страницу записной книжки. А когда это сделал, то разрозненные историйки мало-помалу стали для него сливаться в некий до крайности мрачный монолит; в конце концов, они заслонили собою все иное в жизни, и товарищ схватился за голову: что, мол, творится, что происходит, куда идет молодежь!

О молодом паникере, который перепугал самого себя, мне рассказывали в перерыве между двумя заседаниями замечательного совещания представителей бригад и ударников коммунистического труда, происходившего в последних числах мая в Москве. Были переполнены молодежью Георгиевский и Владимирский залы, Грановитая палата, все фойе и балконы Большого Кремлевского дворца; и в светлой, радостной атмосфере, которую с заводов и весенних полей принесли с собой молодые рабочие и молодые колхозники, над рассказанным можно было только посмеяться — там, где так могуче бился пульс трудовой жизни страны, история коллекционера неурядиц выглядела случайным анекдотцем.

Но анекдотический случай этот заставил меня вспомнить другую сценку. Она имела место одним мартовским днем, вскоре после того, как в журнале «Огонек» было опубликовано письмо, озаглавленное «Что мне делать?» и подписанное «Женей П.»

Швыряя кисть руки на журнальную страничку с письмом двадцатилетней девушки, гневно бия косточками сухих пальцев по типографским строкам, седовласый получатель пенсии возмущался: «Они даже не ведают, что напечатали! Это же до предела типично! Наша молодежь не закалена, не подготовлена к жизни».

Если над молодым и неопытным комсомольским работником, рухнувшим под бременем им же самим натасканных отовсюду безрадостных происшествий, можно было только повеселиться, то над выводами товарища, убеленного сединой, стоит и призадуматься.

Для молодежи всегда нелегко было выбирать правильный жизненный путь. Подымаясь на собственные ноги, молодежь всегда нуждалась в наставнике, в добром, умном советчике, искала примера для себя, такого примера, о котором Маяковский сказал: «делать жизнь с кого». Молодые люди не сразу находят верную дорогу, они склонны к раздумьям, к сомнениям, иной раз даже впадают в полнейшую растерянность. И разве же это не естественно и не понятно? Разве каждый из нас не знает, что в любом деле первый самостоятельный шаг совершается не так-то уж уверенно, без должного умения, без необходимого навыка? А тем более в таком деле, как жизнь!

Девушка, адресовавшая письмо редакции «Огонька», жаловалась на однообразие и скуку своей жизни в деревне, рассказывала о безрезультатных попытках поступить в педагогический и фармацевтический техникумы, в медицинский институт. Рассказывала о случайной работе в санатории, о работе машинисткой, о своих сомнениях и разочарованиях. Она обращалась к редакции журнала с горячей, искренней просьбой: «Помогите же разобраться во всем этом. Как найти правильный путь в жизни?»

Но в этом ли то типическое, что действительно содержится в истории с письмом Евгении П. В том ли, что через ее письмо, будто через магическую призму, видны «незакаленность», «жизненная неподготовленность» нашей молодежи, как посчитал седовласый товарищ?

Что ж, если бы письмо, выдержанное в таких тонах, наполненное такими мотивами, было опубликовано, скажем, в журнале под тем же названием — в «Огоньке», но в «Огоньке» дореволюционных лет, оно смогло бы, пожалуй, послужить прогрессивным публицистам того времени поводом для раздумий над пороками и язвами одряхлевшей романовской России. В самом деле, получается ведь будто бы и так, что двадцатилетняя девушка, одаренная, пытливая, тянется к свету, к знаниям, к жизни многообразной, интересной, содержательной, а жестокая действительность такова, что девушка в тупике и, несмотря на свои способности, обречена на прозябание в провинциальной глуши.

Но так письмо Евгении П. могли бы прочесть лишь в том случае, если бы при подобных мотивах в нем содержались иные факты. Иначе, то есть таким, какое оно сейчас, его бы просто не поняли. Не поняли бы, на что же сетует девушка, которая смогла, оказывается, свободно получить среднее образование — окончила десятилетку, смогла легко разъезжать на какие-то средства по разным городам страны, имела возможность учиться на курсах машинописи и приобрести профессию машинистки, затем посещала подготовительные курсы для поступления в техникум и в институт и если все-таки в вуз не поступила, то отнюдь не потому, что ее кто-то от института оттирал или отталкивал, а только по своей собственной вине — провалилась на экзаменах; имела, оказывается, эта девушка и возможность работать, и не в одном месте, а в нескольких, да еще в таких, где руководители, как пишет сама Евгения, «беспокоились о нас, желали нам, чтобы сбылись наши мечты», где в первый же год и ей и ее подруге «подарили отрезы на платья, а потом вынесли благодарности, и еще горком комсомола вручил похвальные грамоты».

А если бы в письме люди прошлого прочли к тому же строки о том, как Евгения редактировала стенгазету, как участвовала она в художественной самодеятельности, как занималась спортом, и не безуспешно, то одни бы читатели той поры, безусловно бы, порешили, что все это фантастические россказни и что такой страны, где бы двадцатилетний человек имел столько прав и столько благ, не существует, и были бы правы, так как в ту пору этой страны и не существовало; другие бы, пожалуй, подумали, что автор письма — дочь кого-то из весьма сильных мира сего, что ее отнюдь не обременяют заботы о хлебе насущном, но, имея всего вдоволь, томится она от избытка неиспользованных молодых сил.

Сегодня факты, изложенные в письме Евгении П., никого не удивили, но то, как расценила и обобщила их Евгения, вызвало тревогу у читателей. Более полутора тысяч писем — и индивидуальных и коллективных — получил «Огонек» в ответ на письмо девушки. Есть среди писем и такие, авторы которых сочувствуют Жене, понимают ее, потому, дескать, что у нее и у них положение дел входное: на экзаменах в институт провалилась, та случайная работа, на которую устроились временно, до следующих экзаменов, не нравится. Есть и еще письма, в которых Евгению отчитывают самым жесточайшим образом, обвиняя даже в том, чего за нею на самом-то деле, думается, и нет. Но подавляющее большинство взявшихся за перо встревожено судьбой девушки и готово подать ей дружескую руку помощи.

И если говорить о чем-то типическом, то вот эта тревога, вот это желание помочь незнакомому человеку и есть самое что ни на есть типическое, что принесло с собой опубликование письма на страницах журнала, — типическое для нашего времени, для нашего общества, для наших людей.

Человек самое дорогое у нас, говорим мы. И имеем на то все основания. Ну есть, конечно, в советском обществе еще немало и таких людей, для которых существует одна-единственная ценность на свете — это они сами. Участок, отведенный им под коллективный огород, граждане эти способны превратить в источник частнособственнической наживы, должностью в советском учреждении — например, в жилищном отделе — воспользоваться для получения взяток, через свое умение бойко болтать на собраниях и совещаниях «сделать карьеру», а заняв не по праву важный поет, отталкивать от живого дела всякого, в ком нм видится «конкурент», и т.д. и т.п. Стяжатели, карьеристы, бюрократы, себялюбцы всех мастей, эти «борцы за существование», способны испортить настроение, способны осложнить жизнь, затормозить на каком-то участке наше движение. Тут уж ничего не скажешь — что верно, то верно. Но вот тысячи дружеских, заботливых рук, протянутых со всех концов огромной страны, и ты видишь: да, человек у нас поистине самое дорогое. Не по отдельным типам, не по десяткам их или сотням, а по миллионам, по многим миллионам надо судить о душе и морали народа.

Я бы не стал укорять тех, кто в своих письмах сурово отчитывает Евгению П. Судя по письмам, каждый из них имеет свой жизненный опыт, не всегда легкий опыт, и, опираясь на него, имеет полное право высказывать любое свое суждение. Но сам бы я не слишком осуждал и Евгению. Единственно, в чем бы, думается мне, следовало ее упрекнуть, это в том, что она не боролась с чертами индивидуализма в своем характере, которые и привели девушку в конце-то концов к ее растерянным, бесплодным и бесцельным метаниям по жизни.

Одно из самых скверных и труднопреодолеваемых наследий нашего прошлого, еще живущих и до конца не изжитых, — индивидуализм, стремление человека замкнуться в себе, жить только собой и для себя, все общественные явления оценивать только по принципу: а что это дает мне, что имею, что получу от этого я.

Не знаю, как так случилось, но по письму видно, что за Евгенией П. этот грех индивидуализма числится. Ни разу не пошла она с размышлениями своими, с горестями, сомнениями к кому-либо из друзей-комсомольцев, в комсомольскую организацию. Она утверждает, что завидует молодым людям, которые работают на заводах, состоят в бригадах коммунистического труда. Но ведь стоило ей не «тетю Эллу» и не случайных встречных избрать себе в советчики, а пойти к комсомолу, и она, конечно же, немедленно оказалась бы и на заводе, и на любой интереснейшей стройке, и на целине, где угодно. Разве не дал бы ей туда путевку комсомол?

Месяц назад я был в цехах завода «Ростсельмаш». Сотни, тысячи веселых, бодрых, жизнерадостных молодых рабочих — и парней и девушек — заняты в них тем, чтобы ежедневно давать сельскому хозяйству нашей страны ни много ни мало — две сотни самоходных комбайнов. Некоторые уже добились тут звания ударника коммунистического труда. Жизнь их насыщена интересными событиями, она их радует, волнует, увлекает. Отработав семь часов в цехах, они занимаются спортом, участвуют в художественной самодеятельности, ходят в литературную группу, учатся — заочно и очно — в техникумах и в институтах. Среди них три тысячи таких, которые, подобно Евгении П., окончили десятилетку. Их с готовностью приняли на завод. И на любом ином заводе, где бы ни случилось бывать, я слышал самые лучшие отзывы о молодежи, пришедшей к станкам после десятилетки. Таких любят и ценят на производстве.

Да, мне думается, Евгения изрядно грешит индивидуализмом. Повинна в этом в немалой степени, очевидно, и ее семья. С девчоночьих Жениных лет домашние умилялись ее «талантами», тем, как поет она под гитару, как рисует, танцует и даже вот стихи пишет.

Скольким замечательным мальчишкам и девчонкам не в меру увлекающиеся родители испортили и портят жизнь, стремясь из прилично играющих или поющих в семейном кругу ребятишек непременно вырастить Марин Козолуповых, Давидов Ойстрахов или Иванов Козловских. Сколько убивается на это времени, средств, детского здоровья, а в итоге в лучшем случае тапер ресторанного джазика или домашняя исполнительница «жестоких» романсов. И только. А ведь, может быть, один, если бы его не тащили за уши в музыкальное училище, мог стать знаменитым мастером угля, подобно Николаю Мамаю, а вторая — не менее прославленной ткачихой, как Валентина Гаганова.

Итак, что касается меня, то я упрекаю Евгению П. лишь в том, что она, не дожидаясь, чтобы это за нее сделал кто-то другой, сама не взялась за исправление некоторых черт своего характера — не боролась со своим индивидуализмом. Один итальянский читатель «Огонька», Луиджи Джаварди, откликнувшийся на письмо Жени, пишет ей: «Вы ограничивались незначительными успехами и при первом серьезном затруднении бросались на новое поприще, не стремясь преодолеть трудность. А между тем именно борьба за преодоление препятствий помогла бы Вам разобраться в том, какая из областей деятельности более соответствует Вашим способностям и Вашим возможностям». Замечание это абсолютно правильно. Но правильно лишь в том случае, если бы девушку своевременно подготовили к преодолению трудностей, если бы она вступала в жизнь как боец, устремленный к какой-то цели, а не просто как плывущий по течению времени «житель земли».

Кто же должен был подготовить Евгению к преодолению трудностей? Ответ один: семья, школа, пионерская организация, комсомол. Но если бы нашелся желающий проследить путь Жени через семью, через школу и молодежные общественные организации, то на этом пути, несомненно, обнаружились бы немалые колдобины, и выяснилось бы, что с Женей не очень-то работали, что излишне часто она была предоставлена самой себе. В семье восхищались обилием ее «талантов», в школе ей изо дня в день внушали убеждение в том, что у заканчивающего десятый класс один-единственный путь —в институт; без института, дескать, жизни на земле нет. А какова была роль пионерской и комсомольской организаций в Жениной жизни, по письму и вообще не видно: то ли она избегала участия в их работе — и так бывает, то ли они были не настойчивы и не вовлекли Женю в работу — так тоже случается.

Мы говорим «семья», «школа», «пионерская организация». Но ведь все зависит от людей, от того, какие люди в семье, в школе, в руководстве пионерской организацией. Бывает, что плоха семья, но хороша школа, и молодой человек вопреки семье вступает в жизнь отлично подготовленным. А бывает, что семья хороша, а вот учителя иные попадутся неважные, и до того неважные, что даже и хорошая семья не может нейтрализировать тот вред, какой эти учителя причиняют восприимчивой мальчишеской или девчоночьей душе.

Я знаю директора одной школы (к сожалению, приходится нехорошо говорить о женщине), которая хорошими учениками считает только тех, кто кляузничает, подхалимничает, всячески перед нею выслуживается. Остальные, по ее мнению, никуда не годятся. Каждый легко может себе представить, как в такой атмосфере уродуются детские души, с какими представлениями о жизни выходят молодые люди из подобной школы. Все силы мизантропка-директорша тратит на то, чтобы выдумывать и причинять неприятности ученикам, которые не желают лебезить перед нею, которые растут смелыми, неподкупными, самостоятельными. По окончании школы она выдает им самые отрицательные характеристики. Все видят это, но, когда я поинтересовался, почему же видят и терпят, мне ответили, что этой даме осталось дотянуть несколько лет до пенсии, пусть, мол, дотягивает, жалко портить ей биографию. Кто знает, может быть, не попав своевременно в ветеринарный институт, к которому она, возможно, имела тяготение, а затем провалившись на экзаменах в институт швейной промышленности, куда ей посоветовала «тетя Элла», поступила эта женщина с отчаяния, без призвания к делу, без любви к детям в институт педагогический да вот почти три десятка лет и калечит ребячьи жизни.

И в то же время известна мне другая школа, где директорствует человек, всю войну провоевавший офицером-артиллеристом, а по окончании войны сразу же вернувшийся в школу, которую он горячо любит. Это человек благородной, справедливой души. Поэтому и в школе установилась атмосфера благородства, нетерпимости ко всему низкому и некрасивому. Подхалимству и угодничеству тут места нет.

Окажись Евгения именно в такой школе, ее к жизни подготовили бы основательней. С нее бережно удалили бы излишнюю спесь, взращенную похвалами домашних по поводу обилия «талантов» у девочки, ее бы научили понимать силу коллектива, окрылили бы светлыми, красивыми целями, во имя которых человек способен преодолевать любые трудности в жизни.

Все пороки и недостатки человеческой натуры, укоренявшиеся тысячелетиями, за сорок лет не изживешь. Но мы видим, как многие из них уже отступают перед нашей новой действительностью. Отступает и этот мрачный, цепкий порок — индивидуализм, стремление жить только для себя, то есть тот краеугольный камень, на котором держится вся буржуазная мораль, вся буржуазная идеология, весь мир капитализма. Случайно ли, что каждая книга буржуазного писателя, каждый фильм буржуазной киностудии, каждый спектакль буржуазного театра воспевают, воспитывают, разжигают в людях не что иное, как индивидуализм во всех возможных формах и проявлениях?! Это социальный заказ буржуазии своему искусству, своей литературе. За исполнение этого заказа платятся огромные деньги. В Риме мы проезжали по району дорогих особняков, принадлежащих тем писателям и деятелям искусств, которые откровенно служат денежному мешку. Эти жилища по роскоши почти равны жилищам самих хозяев денежного мешка. И вместе с тем мне пришлось побывать однажды в гостях у прогрессивного французского режиссера кино, в его скромной парижской квартирке из трех тесных комнатушек. Этот смелый человек всю жизнь служит делу прогресса, он подлинный борец за мир, за правду в искусстве, за человеческое счастье на земле. И поэтому, конечно, ему редко удается поставить картину, он по-настоящему бедствует.

«Свобода» для писателя, для работника искусства в капиталистическом мире выражается лишь в том, чтобы «совершенно свободно» избрать путь служения идеологии капитализма и тем создать свое благополучие или отказаться от прислужничества и холуйства и бедствовать материально. Если ты «свободно» избрал путь служения денежному мешку, ты свободен расписывать любые аморальные мерзости, вплоть до откровенной порнографии, ты свободен сочинять любые сентиментальные романы и выдумывать душещипательные пьески для театра, ты можешь воспевать одиночество, эгоизм, ненависть человека к человеку, бесцельность жизни, копаться в самых темных закоулках человеческих душ, — тебя будут издавать, тебе будут щедро платить. Но попробуй написать иное, попробуй и впрямь воспользоваться свободой, предоставленной тебе на словах, — издателя не найдешь. Мы же знаем, какими самодеятельными средствами нередко ставились прогрессивные итальянские кинофильмы.

В нашей стране родилась и укрепляется новая мораль, мораль, основанная на коллективизме, на радости жизни для общества, для людей, для близких и дальних, мораль не прозябания, не «жительства», а подвига. И немалую роль в рождении и укреплении этой морали сыграли верные помощники партии — советская литература и советское искусство, та, конечно, их часть, которая не плетется в хвосте, озираясь назад, а идущая вперед, открывающая и исследующая новое в обществе, новое в человеке, новое в жизни на земле. Литература и искусство Горького, Маяковского, Шолохова, Фадеева, Федина, Серафимовича, Фурманова, Н. Островского, Вишневского, Гладкова, Павленко, Афиногенова, Корнейчука, Лавренева, Катаева, Погодина, Луговского — всех литераторов, следующих путем служения революции, народу, помогли партии вырастить героев первых пятилеток, героев Великой Отечественной войны, героев послевоенного восстановления. На этой оптимистической, светлой и мужественной литературе воспитывались и такие герои нашего сегодня, как Валентина Гаганова, Николай Мамай и сотни, тысячи других.

Евгения П., знает ли она о том, что совершила Валентина Гаганова, молодая прядильщица, полностью распрощавшаяся с унаследованным от прошлого вредоносным индивидуализмом? Из отличной передовой бригады Гаганова перешла руководить отстающей бригадой. Она потеряла на этом изрядную долю заработка, взвалив на себя бремя новых, дополнительных забот и трудностей.

Окинув взором всю мировую литературу — где, когда, кем было сказано, написано о таком герое? Этот герой новый, совершенно новый, герой не только нашего времени, но буквально сегодняшний и даже завтрашний.

И он уже не один. На совещании передовиков соревнования бригад и ударников коммунистического труда было сказано о том, что у Гагановой уже двадцать четыре тысячи молодых последователей. Это значит, что двадцать четыре тысячи опытных бригадиров из передовых бригад добровольно перешли в отстающие бригады. А сама Гаганова рассказала на этом совещании историю о том, как шесть девушек-прядильщиц из ее бригады, чтобы помочь одному из наиболее отстающих колхозов в районе, отправились туда доярками и сейчас хорошо работают. Шестьсот молодых людей Калининской области двинулись по их примеру в сельское хозяйство.

Кто толком рассказал обо всем этом Евгении П.? Евгения, конечно же, знает фурмановского Чапаева, знает Павку Корчагина, знает фадеевских краснодонцев; родись она двадцатью годами раньше, окажись в огне Отечественной войны, кто окажет, не поступила ли бы эта девушка так же, как Лиза Чайкина или Зоя Космодемьянская? Читаешь ее письмо и чувствуешь, что человек она энергичный, деятельный, но, на беду свою, бредущий по жизни вслепую, без целей, не ведая идеалов.

Письмо Евгении П., если вдуматься в него поосновательней, это уже сигнал бедствия, «SOS», обращенный к нашей литературе и к нашему искусству. Литераторы и работники искусств обязаны на жизненном пути Жени и многих-многих тысяч ее подруг зажечь яркие, зовущие маяки, родить литературных героев, которые бы поднялись вровень с героями нашей жизни. Когда в предвоенные годы юноша или девушка вставали в тупик перед вопросом: «Что мне делать? Как найти правильный путь в жизни?», они обращались не в редакцию газет и журналов, они обращались к любимым книгам.

Сегодня герои замечательных книг недалекого, но все-таки прошлого уже не справляются в одиночку с теми огромными задачами, какие возлагаются историей на литературу. Как бы ни был могуч Павел Корчагин, он нуждается в помощи. Время идет, и в одну шеренгу с Корчагиным, с Гавриком, с молодогвардейцами должны встать новые герои, герои наших дней. Об этом было сказано и на совещании ударников коммунистического труда. Говорили, правда, еще не в полный голос, вполголоса. Но придет час, заговорят и в полный голос.

Если вред ограничен малым тиражом — это не утешение. Пусть в двадцать, в десять, даже в одну душу будет капнута капля нигилистического яда, яда критиканства, яда снобизма, мелкотравчатости, заурядности, — и уже очень плохо.

Среди писем, адресованных «Жене П.», есть одно из Ленинграда, подписанное «Л.Б.М.». Этот корреспондент, в частности, пишет Жене вот что: «Вы хотите движения, романтики. Это хорошо. Большинство же в отличие от Вас оптимисты. Они много работают, здорово едят, их не мучает по ночам бессонница, не обжигают честолюбивые мечты. Они ходят в кино... Их не мучает, что они всего-навсего серая толпа. Жизнь проста, как медный пятак». Еще «Л.Б.М.» пишет: «Вы не знаете, как на Невском, в толпе можно чувствовать себя одиноким до отчаяния, до страха? Вы не знаете, что здесь, где жизнь бурлит, словно вода в котле, можно страдать от моральной опустошенности, не зная, куда направить свои силы, чтобы чувствовать себя счастливым?»

Скажем, что из более чем полутора тысяч писем такое письмецо оказалось единственным. Но разве не свидетельствует оно о том, что сознание его автора замутнено скверными импортными кинофильмами, которые почему-то в порядке ли проката, в порядке ли просмотра, но так или иначе все-таки просачиваются на наш экран, и теми отечественными, которые изо всех сил подражают им? Не свидетельствует ли это письмо и о том, что автор его начитался живописующей индивидуализм посредственной зарубежной литературы? Не стоит ли подумать над тем, откуда же смог молодой человек нашей страны, занятой огромным всенародным созиданием, набраться старомодных, высокопарных рассуждений? Он даже почти как герой недавно вышедшей на экраны кинокартины «Белые ночи» (герой не Ф. М. Достоевского, а именно картины) мелодраматично восклицает: «Нет выхода в действительности. Но его можно найти в мечтах».

Читаешь такое письмо и думаешь, насколько же внутренний мир Евгении П. богаче мира этого унылого, задуренного «мечтателя», которого дурное чтиво ввергло в пучину подражания опробированным образцам «разочарованных» и «умудренных»! Женя растерялась, Женя мечется, но она не сдается, она упорно, настойчиво ищет правильную дорогу в жизнь, она хочет во что бы то ни стало вырваться из кольца сомнений и неудач. А этот? Этот хлюпает носом. Но за его хлюпаньем, за его нытьем и позерством отчетливо видятся породившие такую душевную слякоть пьески, повестушки, стишки иных разрекламированных и возвеличенных слагателей поэм. Снова и снова задумываешься над тем, как точно сказано: «Песня и стих — это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс». Дать Жене хорошую, волнующую книгу о герое нашего времени, о таком герое, две с половиной тысячи которых заполнили в мае зал заседаний Большого Кремлевского дворца, дать эту книгу — и многое прояснится в Жениной жизни. Книга может повести за собой на такие же и даже на большие подвиги, чем те, что описаны в книге. Люди, подобные Гагановой и Мамаю, должны стать не только героями газетных статей и очерков. Они должны прийти в художественную литературу полновластными хозяевами, какими являются они в жизни.

Молодых людей, настолько растерявшихся, насколько растерялась Евгения, немного; людей, которые активно строят новую жизнь, несравнимо больше. Но можно ли утешаться тем, что одних меньше, а других больше? Даже если бы Женя оказалась единственной среди нас, то и в этом случае следовало бы позаботиться о ее судьбе, подать ей руку помощи и, главное, подумать о том, как сделать так, чтобы исчезла, ушла из нашей жизни всякая возможность возникновения растерянных метаний и сомнений у молодого, здорового, полного сил человека.

Если бы я был школьным учителем, я бы задумался над тем, что тут должна делать школа. Если бы я был комсомольским работником, я бы подумал: а не прозевал ли в истории с Женей чего-либо комсомол? Но я литератор, и мне естественней раздумывать над тем, что в этой истории прозевала наша литература. Яростно споря о форме, венчая венцами одних и ниспровергая других, порой раздувая ничтожное, то и дело отвлекаясь на второстепенное, мы, литераторы, еще не увидели по-настоящему подлинного героя дня. А если не сделали этого мы, то такой герой, «делать жизнь с кого», плохо виден и Жене.

Женя хочет, чтобы ей ответили, «как найти правильный путь в жизни?», она спрашивает в своем письме: «Что мне делать?»

Доброжелательные читатели надавали ей столько хороших, полезных, умных советов, что вряд ли это нуждается в каких-либо других добавлениях, кроме новых отличных книг о нашей современности, в которых Женя нашла бы для себя пример, жизненный идеал, встретила властителя своих дум и пошла бы за ним в большой путь пусть не такой уж легкой, но интересной, кипучей жизни.

1960