Живой Журнал. Публикации 2013

История про то, что два раза не вставать (2013-01-27)

— А что за история, после которой Вы передвигались лишь на костылях? Или это табу? Поиск по блогу результатов не дал.

— А это давно было — до Живого Журнала: «Жил я тогда особой жизнью: по дому ходил с одним костылём, на улице — с двумя, мочился по утрам два раза — один в банку, а второй в раковину и дёргал свой хрен сам, без чужой помощи.

Нет, сначала, как известно, лежал я в больнице. Лежал долго, привык. Всё смотрел на разных людей, которых меняли как блюда на званом обеде.

Рядом лежал олигофрен. Говорил он:

— Виталька, бля, завтра домой едет… Витальке, бля, костыли принесли…

Лопотал он громко и матерно, а иногда плакал. Плакал горько — выл в подушечку. Перед операцией ему рассказали, что нескольких больных режут одновременно, и он написал на своей ноге: «виталькина левая нога», чтобы не пришили по ошибке чужую — какого-нибудь негра, например.

Была у него девушка — маленькая и круглая, головкой похожая на маленькую луковку.

Брат приходил к нему, немногословный и более вменяемый.

Все они были нерасторжимы в своей похожести, тягостно было слушать их горловую речь, будто была передо мной пародия на нормальную семью, нормальную любовь, нормальные отношения. А пародия эта была яркой, с цветом, запахом, и струился мимо моей койки утробный матерный строй.

Был в этой палате бывший таксист, проработавший в такси шестнадцать лет, а потом просидевший двадцать семь месяцев в Бутырках по совершенно пустяковому — за какие-то приписки, за какие-то махинации начальства. А как-то весной он пошёл по улице и нёс авоську с тремя десятками яиц. Бывший таксист поскользнулся, но не разбил ни одного яйца. Правда, при этом он сломал руку.

Другой мой сосед — ухоженный старичок, был удивительно похож в профиль на французского президента Миттерана.

Соседи менялись, а я между тем говорил с теми и с этими.

— Ты вот как влетел? — учил я олигофрена жизни. — Двинул за водкой, перебегал в неположенном месте… Материшься всё время. Вот погляди, то ли дело я — трезвый, неторопливый, сбили на пешеходном переходе.

Заведующего отделением звали «оленеводом». Намекая на редкостное имя и отчество, видимо. На одном из обходов он представлял больных профессору.

— Демьянков, олигофрен — произнес оленевод.

— Чт-оо!? — возмутился Демьянков.

— Демьянков, военнослужащий, — не меняя тона, исправил положение оленевод.

Чем-то моё существование напоминало день рождения, потому что постоянно, хотя и в разное время приходили друзья и несли — кто закусь, а кто запивку.

Пришёл армянский человек Геворг и спросил, не играем ли мы в карты.

— Да, — мрачно ухмыльнулся я. — По переписке.

Можно, конечно, делать из карт самолётики, но нет вероятности, что они прилетели бы в нужное место. Самолётики были сочтены излишеством.

Под вечер приходила правильная медсестра, оснащённая таблетками, шприцем и чувством юмора.

— Дам всё, кроме любви и водки, — говорила медсестра, перебирая в чашке таблетки.

А вот другая история — и всё про то же. Ее мне рассказал друг, покачиваясь на краешке моей койки. В Симферополе началась новая война. Киевское правительство начало выяснять, кто здесь главный, и объявило войну преступности. С Западянщины прислали нового начальника милиции с замечательной фамилией Москаль. Как он там раньше существовал — непонятно. Началась борьба с преступностью, заморозили приватизацию Южного берега. Четыре десятка депутатов Верховного Совета Крыма оказались в розыске. Один, самый главный мафиозный человек, был даже арестован — не ожидал от милиции такой наглости. Всего этого наш приятель, лежащий в больнице после аварии, не знал. У него была амнезия, и вот он лежал чистенький и умытый, со всякими грузиками на ногах и руках, абсолютно ничего не помнящий.

В эту больницу положили одного недострелённого бандита. Те, кто его недострелил, решили завершить начатое, и просто кинули гранату в ту палату, где он лежал. Недострелённый в этот момент куда-то вышел, и вместо него погибли врач и медсестра. После этого недострелённого положили прямо в палату к нашему приятелю.

И вот, завидев такое дело, приятель наш от ужаса пришёл в себя. Амнезия его прошла, и он, стуча по асфальту гипсом и гремя грузиками, уполз домой.

Вот так я и жил.

Текст этот похож на жидкость в колбе — от переписывания, как от переливания он частично испаряется, а частично насыщается воздухом, примесными газами, крохотной козявкой, упавшей на дно лабораторной посуды.

В больнице время текло справа налево, от двери к окну. Из двери появлялся обход, возникали из её проёма градусники и шприцы, таблетки и передвижная установка УВЧ с деревянными щупальцами, увитыми проводами.

Время становилось изотропным не сразу, постепенно вымывая старые привычки. Вот я и забыл, что можно спать на боку. Движение времени создавало ветер, уносящий планы на будущее. Всё покрывалось медленным слоем жидкого времени, его влажной патиной».

— А в казино играете? Если да, то теперь ведь за границу надо ехать, в Баден-Баден…

— По-моему, где-то в России уже открылись новые казино — в специально отведённых зонах. Однако ж моему другу Владимиру Павловичу подарили недавно рулетку и стол зелёного сукна. Хоть я и равнодушен к игре, можно наведаться к нему в гости. Если что.

— «Равнодушен, можно, если что» — звучит как приглашение?..

— Приглашение? Что за приглашение? Я к тому, что у меня есть домашняя рулетка в доступном месте, однако ж я к игре равнодушен. Владимир Сергеевич, а не Фёдор Михайлович.

— Скажите, а когда следующий раз в такси поедете? Я к вам подсяду, чтобы прижаться ненароком.

— Нет, Виктор Петрович, я в такие игры больше не играю. Вы в прошлый раз тоже ко мне в машине прижимались, так мало того, что вы с ледобуром были, так ещё и с рыбой в мешке, да ещё и совершенно бухой. Нет-нет, Виктор Петрович, я вас, конечно, люблю, но увольте.

— Писатель, вы зачем это тут паноптикум развели: Вася Векшин, царствие ему небесное и прочая Валентина Степановна, а? Зачем?

— Мне каждый читатель важен, каждого люблю. Даже если он задаёт странные вопросы, нервными болезнями болен и натужно острит.

— Водка? Красное вино?.. Портвейн?! Под пельмени или под шашлык? Или сыр вонючий-превонючий с родословной на три страницы? В бане или на лужайке?

— Из всего этого больше всего меня возбудили слова «в бане». Баня — это чудесно.

— А из бани — нагишом в прорубь?

— А это уж как выйдет: летом-то далеко голым бежать — через леса и перелески, через степи, тайгу и тундру — до ближней проруби.

— А как насчет выпить?

— Да, собственно, я не пью. Это довольно странно для человека, который пишет об алкоголе, но я довольно много пил раньше, и без большого ущерба для здоровья и репутации. Одним из самых удивительных открытий было то, что когда я перестал пить алкоголь (не бросил, а именно надолго перестал), то моя жизнь совершенно не изменилась. Не было не трагедии, ни ломок, ни раздражения.

— Вы не употребляете спиртные напитки из принципа, в пику окружающим? Или на Вас давно ворчит Ваша печень? И вообще, какие преимущества даёт такой образ жизни?

— В пику окружающим, это если бы я всюду ходил и бормотал «А я не пью, я не пью, не предлагайте, не предлагайте мне, всё равно не уговорите, даже и не пробуйте».

Причины, впрочем, тут социальные, а не медицинские. С алкоголем очень интересно экспериментировать, и, как оказалось, так же интересно и с его отсутствием. Может, появится какое-нибудь обстоятельство. Стану пить и всё такое. Вот меня в своё время очень раздражало, что друзья меня выводят на люди, как цыгане медведя: «Вот, глядите, сейчас Владимир Сергеевич выпьет стакан водки залпом и ему ни — че — го не будет»! Всё-таки будет, и проснётся во мне голод, а, к тому же, что ж такого хорошего, что ничего не будет?

Во-первых, очень многие из моих друзей стали если не спиваться, то, напившись, вести себя дурно. У них к сорока кончается тот завод здоровья, который позволял им в двадцать пить всю ночь напролёт. И это теперь не весёлый хмель, от которого пускаются люди в пляс и девки задорно трясут грудями, и даже не пронзительный ужас русской пьянки, после которой приходит Откровение. Нет, некоторые мои друзья начали спиваться тупо и неинтересно, и я встал перед вопросом — пить ли мне с ними, или избегать их общества. Первое мне не подходило — у них начинались проблемы со здоровьем, и всяк меня мог упрекнуть, что ж, дескать, ты им потакаешь, ты — здоровый бык, встал и пошёл, а у него приступ был. Поэтому мне хотелось избавиться от соучастия.

Во-вторых, это очень помогло структурировать время — и не то, что я употребил освободившееся с пользой, вовсе нет. Просто жизнь за вычетом этого ритуала стоила того, чтобы в неё всмотреться. Ну, правда, она и безобразнее — но тут ничего не поделаешь.

В-третьих, в нашей стране, человек, что не будет пить, всё время оправдывается. Он говорит, что сегодня за рулём, что пьёт лекарства или придумывает что-то ещё. В этом и заключён очень интересный социальный опыт. Когда ты здесь и теперь говоришь: «нет, я не хочу», ты вдруг осознаёшь, что если тебе сейчас позвонит дон Корлеоне, то ты сможешь спокойно произнести в трубку: «Спасибо, но ваше предложение меня не интересует. Я вынужден отказаться. Перезвоните мне как-нибудь позже»…

А потом, может, начну пить — для меня это занятие с особым смыслом, не просто так.

— Какие вина Вы любите? Или напитки вообще?

— В юности любил грузинские вина — они тогда в СССР замещали то, что называется «французскими винами». Потом полюбил тяжёлые и сладкие крымские вина. Потом случилось то, что случается со многими мужчинами, набирающими возраст — я больше стал пить крепкое — и часто вовсе не виноградные спирты. Водка, кстати. очень строгий напиток — куда строже в общении, чем коньяк. Она требовательна не только к себе, к своей температуре, но и к обстановке и к столу…

В общем, если я сейчас стану пить, то, наверное, сосредоточусь на крепких сорокаградусных (и выше) напитках.

— Какой роман вы считаете последним (на сегодняшний день) великим романом?

— По-моему, все великие романы остались в прошлом веке. Я считаю, что великий роман — это вовсе не идеальный роман. «Доктор Живаго» вызывает множество претензий у разных, вовсе не глупых людей, но это роман великий. А вот «В круге первом» не великий, как мне кажется. «Тихий Дон» великий роман, и «По ком звонит колокол» — тоже. И «1984» — тоже.

Не знаю, не могу определить — но последние романы такого рода надо для очистки совести поискать в литературе шестидесятых-семидесятых. По обе стороны океана.

Извините, если кого обидел.

27 января 2013