Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

VIII

…В массивные деревянные двери, почерневшие от времени, Курбатов постучал кнутовищем. С минуту ждал ответа. Никого. Второй раз протарабанил погромче. Молчание. Ни звука. Терпение начало подводить Василия Тимофеевича. Он повернулся спиной к двери и трижды ударил по ней подошвой сапога.

— Э-э! Куда ломишься? По каталажке соскучился, што ли? Уматывай, пока цел. А то всажу в брюхо весь заряд дроби вместе с пыжом! — прохрипел голос за дверью.

— Ну, ну! Друг мой ситцевый! Чего ты там распатронился? Мне нужно всего лишь передать тебе срочную телеграмму. Роспись тут требуется… Не веришь? Прочитаю фамилию: Сырезкину Петру Фроловичу.

— А прочитай, что там нацарапано?..

— За кого меня принимаешь? Она заклеена бандеролькой… Ты смотри, какой гусь нашелся! Накось выкуси! Я ему прочитаю, а потом скажет, я знать не знал никакой телеграммы… Нет уж, поищи дураков! — с досадой произнес Курбатов.

В окошке почти погас свет, брякнула щеколда, дверь осторожно приоткрылась. Из полумрака высунулась взлохмаченная голова Сырезкина.

— Давай ее сюда! — протянул он руку и тут же испуганно отшатнулся… — Стой, куда ты, сучий сын! — выкрикнул Петр не своим голосом юркнувшему под руку Курбатову.

Незваный гость оказался проворнее хозяина. Одним прыжком он достиг семилинейки, изо всей силы крутнул латунный кругляшок сбоку на головке лампы. Выскочивший из прорези фитиль мгновенно облепился пламенем. Кверху стеклянного абажура потянулась черная лента копоти. Курбатов тут же убавил огонь и резко повернулся к Петру.

Сырезкин вначале оторопел, смекнув, что снова влип в историю с обласкиванием чужих жен. Но, внимательно присмотревшись к Курбатову, Петр притих, успокоился. Главное, это был не Воланов. Все другие для него сейчас не представляли особой опасности. Во всяком случае перед ними можно что-то разыграть, не боясь слепого удара ревности.

— Что, грабить ворвался?

Петр отошел от двери и положил руку на деревянный брус, приставленный к стенке, видимо, предназначенный для запора двери на ночь.

— Петенька, здравствуй, радость-то какая! Осчастливил, ешки-матрешки! Думали, уж не придется свидеться!.. Чего это ты стороной прошел? Иль уж так разбогател? Нехорошо, нехорошо, ешки-матрешки! А мы все ждали…

Пока Сырезкин соображал, как ему поступить в такой ситуации, Курбатов начал вглядываться в углы, куда не мог пробиться свет керосиновой лампы. В полумраке, в самом дальнем углу его глаз нащупал железную койку, на которой, основательно переворошенные и скомканные, лежали матрац, простыня и еще какие-то вещи. Около койки валялся табурет. Взгляд Курбатова переместился в другой угол. Не сразу он мог заставить себя поверить, что сгорбленный комок, накрытый куском какой-то ткани, это и есть Серафима, которая сегодня основательно перебрала все его нервы, заставила побывать и в жару, и в холоде.

Курбатов схватил со стола лампу и хотел было с ней направиться к Серафиме, которая сидела, отвернувшись к стене, и не проронившая еще ни единого звука, но почувствовал, что его держит рука Сырезкина.

— Для гостя такое негоже! — назидательно произнес Петр и схватил Курбатова за грудки. — Душу вытряхну! Уматывай отсюда, Василий Трофимович, подору-поздорову… Не то…

Разъяренными глазами Сырезкин начал что-то искать среди разбросанных объедков и в беспорядке расставленной на столе посуды. Наконец, он отыскал там кухонный нож, схватил его дрожащей рукой и занес над головой.

— Дай-ка поставить мне лампу на стол, а то опрокину — пожару наделаем, — спокойно произнес Василий Тимофеевич, не отрывая взгляда от Сырезкина.

Петр опустил руку и с досадой швырнул нож на стол.

— Твой помощник в ларьке рассказал нам такую байку, — начал было Курбатов, но тут же был остановлен Сырезкиным.

— Значит себя на «мы» называем?..

— Почему себя? Вон у дверей целая делегация стоит. Девчата, заходите! Чайку, чать, хозяин не откажет!

— Мы не пойдем, мы тут будем, Василий Тимофеевич, подождем, — послышался голос Анны.

— У-у-у… — пробурчал Сырезкин.

— Так вот, значит, он говорит, что ему жена вот за такие дела хотела все мужские достоинства повырывать. А мне думается, что тебе такое нужно было сделать еще в молодости. Сколько бы хороших семей сохранилось!

К удивлению Курбатова, Сырезкина не оскорбили эти слова. В глазах Петра блеснул плутовской огонек. Он подмигнул.

— Я от бога большего не беру, чем положено. Он меня специально и создал для проверки верности чужих жен. Если устоит передо мной — значит, самая верная на свете жена. Щука-то, сам знаешь, для чего в море!..

— Да, это у тебя получается, — согласился Курбатов. — Серафима вон какая была женщина, а сейчас что? Сидит, как опоенная кляча… Сделал свое дело…

— Это я-то опоенная кляча? — взвизгнул в углу захмелевший голос Серафимы. — Кто? Это я-то опоенная кляча?! Это я-то?

И Сырезкин, и Курбатов невольно повернулись к Серафиме.

— Да вы, дорогой Василий Тимофеевич, таких кляч не видели и не увидите! — возбужденно продолжала Воланова.

Серафима сбросила с себя покрывало, обнажив полные округлые груди, поднялась с табуретки, закинула кверху подбородок.

— Бесстыжая, докатилась, — еле слышно произнес Курбатов и отвернулся.

— А ну, не дури! — предупредительно добавил Петр.

— Нет уж, скажу! Жила и не знала, что есть настоящая жизнь! Чуть-чуть не прозевала. Годы бегут, а другой, запасной жизни нет. Ну, кто бы мне спасибо сказал за то, что отказывала себе в настоящем?

Почувствовав себя неподготовленным к такой обстановке. Курбатов не знал, что ответить Серафиме.

— Сейчас же собирайся! Подвода готова!

Сырезкин пошел за Василием Тимофеевичем закрывать дверь. Лицо его выражало самодовольство. Пятерней левой руки он приглаживал распущенные кудри, а правой не спеша застегивал пуговицы косоворотки…

Потом доверительно еще раз подмигнул и скривил губы.

— А жен верных все-таки не бывает — это я теперь уже точно знаю! Вот тебе и срочная телеграмма!

…Повозка из райцентра возвратилась в Самойловку к полуночи. Село встретило путников потушенными очагами, дремлющими в безмятежной темноте жилищами. Лишь иногда, стараясь угодить хозяину и показать безупречность собачьей службы, заливалась где-то незлобивым лаем дворняжка да вертухалась шелудивая овца, наслаждаясь спокойствием и ночной теплотой затянул свою бесконечную скрипучую мелодию сверчок.

Бричка подкатила к дому Волановых. Курбатов облегченно вздохнул, потянул вожжи. Он заметил, что делегатки тоже не меньше его рады завершению этой нудной и утомительной поездки, от которой каждый себя чувствовал не в своей тарелке.

За всю дорогу никто не проронил ни слова, никто не мог хотя бы каким-нибудь разговором разрядить гнетущее молчание.

Серафима мягко спрыгнула с повозки, поправила платок и, забыв попрощаться, направилась к крыльцу.

— Сима! — негромко окликнул ее Курбатов, а когда та остановилась и полуобернулась на голос, осторожно и неуверенно добавил:

— Ты нас не имей в виду. Мы ничего не видели и не знаем. Разберетесь сами, а этого пентюха выбрось из головы… помни… мои слова…

Ответа не последовало. Серафима забежала на крыльцо и костяшками пальцев постучала в дверь.

— Вот, ешки-матрешки. Жалко, ведь семья какая была! — кивнул Курбатов притихшим женщинам и стеганул вожжей по боку мерина. — Эх, овсянки — непутевые, ищите овес, а копошитесь в полове.

Михаил неторопливо отодвинул засов и пропустил Серафиму.

— Ага! Ударницы прибыли! — обрадованно произнес он, проталкивая в скобу дубовую задвижку. — Долго они вас мытарили. А я уж два раза борщ подогревал, да наверное, придется и третий раз ставить на примус… Пацаны все хорохорились, но позевота одолела, сдались, завалились. Данилка все твердил: «Мама лампасейки привезет, лампасейки!», а Санька, все про шапку-ушанку…

Казалось, что Серафима не слышала мужа. Сбросив на ходу косынку, она торопливо свернула в спаленку, в которую едва-едва проникал свет керосиновой лампы, грустно взглянула на распластавшихся от приволья и избытка неги сыновей. Поправила под головой подушку Саньки, прикрыла одеялом ноги Данилки.

Серафима не стала удивляться, что Михаил прямо в переднюю затащил только что сколоченный большой стол, от которого по всей комнате разносились свежие запахи сосновой древесины.

— А ты что ж, без гостинцев, што ль? Иль деньги где-нибудь обронила? — удивился Михаил, глядя на пустые руки Серафимы.

— Вот что… — присаживаясь на табуретку и оставив мужа без ответа, заявила Серафима. — Всю дорогу сейчас думала: как быть? И вот надумала.

При свете керосиновой семилинейки Михаил не сразу обратил внимание на затрапезный вид Серафимы… Волосы, которые она прихорашивала перед отъездом в район целых три часа, выглядывали из-под косынки скатанным пучком, не осталось на щеках и следа пудры, а на губах — помады. Непонимающими глазами смотрел Михаил на темно-синие пятна, появившиеся на шее у самого ворота блузки.

— Кто это тебя так? — тараща глаза, произнес Воланов.

— Не перебивай… Я тебе уже сказала, что всю дорогу думала… И вот что надумала — будем расходиться…

Михаил рассмеялся.

— Подожди же! Дай досказать!

Резким движением Серафима сбросила с себя косынку, не обращая внимания на то, что нерасчесанные волосы, как пересушенные волокна, рассыпались по плечам, скользнули на лоб.

— Ба! Да ты совсем осатанела! — не удержался от восклицания Михаил.

— Прожили мы с тобой без малого тринадцать лет… Завидовали нам люди, — продолжала Серафима. — А чему тут завидовать? И достаток, и забота тоже была. А вот сейчас я взяла да и спросила себя: нужно ли так доживать свою жизнь?.. И оттуда, от сердца пришел ответ: нет, не надо так жить, если есть рядом другая жизнь… — Я ухожу к Сырезкину… Он будет меня любить, будет и детей моих беречь…

— Сырезкин?! Чего ты мелешь! Откуда он? Иль ты его встретила?

— Миша, я тебе объясню…

И только после этого объяснения Михаил начал догадываться, что в его семье что-то стряслось, нежданным гостем ввалилась в дом беда.

— Не смотри на меня так, Михаил, — ощутив на себе тяжелый, испуганный взгляд совсем обескураженного мужа, негромко произнесла Серафима. — Я знала, что делала… Я уж его… Все решено. Ну, а теперь ты будешь бить меня… Что подать? Вот эту рейку или кулаком обойдешься? А то перед людьми будет как-то неудобно: даже синяка нет… Только уж не уродуй — все-таки… детей надо еще вырастить…

Михаил заерзал на табуретке, потом медленно повернулся к окну, уставился в ночную темень, словно выискивая там подходящие слова, которыми следует сейчас ответить на все несуразное, дикое и жестокое, услышанное им от Серафимы. Михаил вдруг почувствовал, что он бессилен.

— Не стану я тебя бить, у меня все равно от этого не полегчает на душе, — удивил он Серафиму своим спокойствием и даже, как ей показалось, безразличным голосом. — Ошибка, стало быть, произошла тогда с нашей свадьбой.

— Да, ты правду говоришь… Ошиблись тогда… Много времени потеряли, — не дав ему договорить, вмешалась Серафима. — Я утром на проезжей подводе еду в район. Все обговорю с ним и переберемся туда… — А ты побудешь с детьми?

Михаил молча поднялся, отвернул в сторону глаза и, тяжело переступая белыми от опилок сапогами, направился к выходу. Серафима посмотрела на его широкую, слегка ссутулившуюся спину и начала готовиться ко сну…