Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXXI

Выменянную муку и картошку сразу доставить домой не удалось. Хозяин провианта — старик — обещал помочь, но не было попутчиков. С ним же договорились, что, пока не удастся найти лошадь, Серафима будет доставлять добытое частями, на санках или на попутном транспорте. А на каждую ходку нужно было затрачивать по два дня. Один требовался для того, чтобы добраться туда, другой — на обратный путь. Серафима ломала голову: как добыть столько времени? Вновь идти к Тырнову? Не выходить на работу?

Ответ, хотя и безрадостный, дал на это сам Тырнов. Он приказал бригадиру никаких заданий и поручений Волановой не давать. Если она хочет — пусть работает, не хочет — может сидеть дома. То же самое председатель предложил сделать и в отношении Саньки. На этот шаг колхозный голова пошел безбоязненно. Себе он это объяснил просто; «За предательшу никто не осудит».

Серафима поняла, что Тырнов фактически выставил ее из колхоза, предоставил самой себе. Чтобы не терять зря времени, она решила заняться доставкой своего провианта. Оставив дома Саньку и захватив с собой мешок для муки, отправилась в первый рейс. Дорога была трудной не только из-за большого расстояния. Давала о себе знать обветшалая обувь. Валенки, починенные не слишком уверенной рукой Саньки, после первого же перехода развалились, носки стали черпать снег. Чтобы как-то их подправить, мальчишка возился с крючками и дратвой чуть ли не всю ночь. Но Серафима утешала себя тем, что весна не за горами и с выменянной мукой и картошкой как-нибудь можно будет дотянуть до теплых дней.

Однажды, когда Серафима пришла за мукой (картофель из-за мороза еще нельзя было перевозить), она у железнодорожного вокзала наткнулась на Кадкина. Он был все в той же истертой шинели и в тех же, недоброй памяти, бурках. Он опирался на ошкуренную толстую палку, служившую ему вместо батожка. Серафима хотела юркнуть за угол пакгауза, но проворная рука Корнея Михайловича уцепилась за локоть Волановой.

— Нехорошо, Серафима, зазнаваться… Что уж тут дуться? Я ведь искупил свою вину прямо-таки по-штрафбатски, — весело улыбаясь, негромко и добродушно произнес он.

Серафима с досадой посмотрела на Кадкина и попыталась освободиться от его руки, но тот не унимался.

— Ты знаешь, на фронте бывают штрафные батальоны. Комплектуют их из преступников, которые виновны перед Родиной. Так вот, если в бою этот штрафник получает ранение — любое: малое или большое, — с него снимается вина, а вместе с ней и судимость. Все это я к чему? Был я здорово виновен перед тобой, но заплатил за это ранением: три пальца на ноге, так сказать, испарились…

— А теперь и ты еще будешь мстить мне? — с испугом взглянула Серафима на Кадкина. — Ну, ну, давай! Только на мне уже места нет для мести — вся исклевана…

— Да ты что! — вспыхнул Кадкин. — Опомнись. За что бы мне мстить? Сам напаскудил — сам получил!

Серафима с недоверием покосилась на Корнея Михайловича.

— А кто же тебя надоумил так?.. Как с последней шлюхой хотел обойтись…

Кадкин не собирался расставаться с Серафимой, которая с недоумением смотрела на его смеющееся лицо.

— Не отпущу, пока не выскажу все от души! Дело теперь уж прошлое. Сам маюсь от угрызений. А знаешь, почему я так сделал? Чужой головой жил. Научил меня тогда Тырнов. Человек, говорит, ты одинокий. Мужик. Зачем тебе говеть-то? И подмигивает. С той, которую мы давеча видели, хочешь прогуляться? Я сначала стал отпираться. Говорю — когда мне с бабами возиться — завтра в районе ждут, сведения кое-какие надо сообщить. А он опять за свое: «Давай, давай! Чего там — оскоромься. А времени для нее много не надо. Баба она гулящая — быстро вспыхивает… Трудов много не затратишь. По стопочке спирта — и ты хозяин-барин Что ты, не живой человек, што ли?». И уговорил ведь, плут.

Впервые за всю беседу Серафима улыбнулась.

— А ты знаешь. Сима, хочешь верь, а хочешь не верь, скажу тебе откровенно, как перед иконой; если бы так просто тогда свои дела сделал — я бы уже забыл тебя, ни разу бы не вспомнил. А вот сейчас маюсь, гложет меня совесть. Как мы иногда бываем самоуверенны! С кобелиными замашками о человечности толкуем. Отпустишь вожжи, и скотина понесет! И еще как понесет! Потом не сразу отмоешься. Теперь вот эта отметина на ноге заставит меня не раз кулаком по лбу стучать.

Он снова засмеялся, отвернул борт шинели и прикрыл шею.

— А хорошо, что я сейчас тебя встретил, а то так бы и уехал с камнем… А тут я как бы исповедовался. Теперь легче будет.

Кадкин отпустил руку Серафимы, но ей теперь почему-то не хотелось уходить.

— Ты меня, конечно, простишь, простишь, Симочка? — вдруг перестав улыбаться, спросил Кадкин. — Ведь у меня, кобеля, столько серьезных дел, а я вздумал искать ветреную бабу.

— Что-то ты, я вижу, опять хочешь подмазаться… Все-таки доказать желаешь. Научилась я за эти годы распознавать таких людей.

Голос Кадкина стал мрачным, тоскливым. Ухватившись обеими руками за клюку, он смотрел куда-то ввысь, поверх крыши вокзала.

— Зачем мне подмазываться? Я завтра выезжаю в Барнаул. Мы больше никогда не встретимся… И от тебя мне ничего не надо. Билет уже в кармане… Кстати, а как у тебя дела? Тырнов помог тебе чем-нибудь? Я ведь тогда его припугнул. Сказал, шуганем с председательства, ежели не поможет тебе…

— Ты велел мне помочь? — бесцеремонно выпалила Воланова. — Спасибо тебе за такую помощь, не забуду твою доброту. Ишь ты… Хоть буду знать, кому «спасибо» говорить.

В голосе Серафимы нетрудно было заметить язвительную насмешку, и Кадкин понял, что Тырнов пропустил мимо ушей его предложение о помощи Серафиме.

— Подлец ведь какой! Перхоть, а не человек… Не знал, не знал… Ну, ладно, все равно его скоро у вас не будет. Махинации кое-какие обнаружились… Чего доброго, и в штрафной батальон может махнуть.

Кадкин торопливо и нервно ощупывал карманы, нашел портсигар и закурил. Он вопросительно смотрел в лицо Серафимы, точно спрашивал ее: «А не врешь ли ты, подружка?»

— Хочешь, я тебе и взаправду помогу? — ошеломил он неожиданным вопросом собеседницу.

— Ты лучше бы не трогал меня, вот и вся твоя помощь. Устала я от помощников. Ничего не надо. Вот, выменяла немного муки и картошки — как-нибудь немного протянем, а может быть, потом еще чего-либо придумаю.

Недокуренная папироска полетела в снег. Кадкин засунул руку за борт шинели.

— Ты не думай, что я собираюсь тебя озолотить. У меня, кроме фибрового рыдвана, набитого кой-какими тряпками и бельем, ничего нет. Живу, как птичка-коноплянка. Прилетел, пощипал в одном месте — и на другое. Мне сейчас не до богатства. Сына разыскиваю по всей стране. С Украины я. Узнал я, что во время бомбежки погибла жена. А сына — ему уже пять лет — кто-то подобрал. Одни говорят — в детдом сдали, который был эвакуирован куда-то, другие утверждают, что взяли его в чью-то семью и тоже увезли далеко в глубокий тыл. В общем, толком никак не разберусь. Ношусь из конца в конец. Я ведь инвалидность имею… С десяток детдомов навестил, везде всех спрашиваю и переспрашиваю, но пока проку никакого. Иногда где-то останавливаюсь, поработаю, сколочу немного деньжонок — и опять в дорогу. Всю Русь объезжу, но найду Ванюшку. Вот посмотришь!

Исповедь Кадкина тронула Серафиму за душу.

— Ты сам, оказывается, такой же горемыка, как и я, а еще собираешься кому-то помогать! — не удержалась она от восклицания. — Так бы уж и сказал, а то лишь бы перед бабами покорежиться. А у самого такое горе.

Кадкин, казалось, не слышал слов Серафимы и продолжал свое.

— Тебе уж в деревне нет житья, до ручки, кажись, дожила. И сама можешь пропасть, и детей загубишь… Я уезжаю в Барнаул… У меня есть здесь комнатушка. Договорюсь с начальником ремонтной мастерской, чтобы он для тебя ее оставил. Мы с ним в хороших отношениях. Поймет. Перевезем мы твое семейство. Устроишься пока, может быть, уборщицей, хлебные карточки получишь. Малого можно в детсад, старшего — в ФЗО. Вот и выход.

Серафима слушала Кадкина и чувствовала, как растворяется ее озлобленность. «У самого дела незавидные, а норовит тоже туда же — помочь кому-нибудь», — думала Серафима, пытаясь угадать, почему все-таки Кадкин решил после такого конфуза хлопотать о ней. Или, может быть, он так же, как и Петька Сырезкин, захотел что-то подстроить, насолить?

Подумала, а не поверила себе. Уж слишком много было в Кадкине простого, доверительного. Широко открытые глаза ни разу не сузила лукавая хитринка. Он ни разу не отвел в сторону зрачков, не произнес вкрадчивого слова. Он разговаривал с ней так, будто между ними ничего не произошло плохого, а напротив — было что-то радостное, приятное. Удивлялась Серафима и спрашивала себя: разве можно так разговаривать с «предательшей», с человеком, которого сегодня многие не терпят, проклинают при встрече?

Предложение Кадкина о переезде в город вначале показалось ей несуразным, никчемным.

Как бы ни было трудно в деревне, Серафима никогда не допускала мысли о переезде в город, она не верила, что вырванное с корнями сможет снова прижиться. А Кадкин с жаром сейчас доказывал ей, что для того, чтобы выжить, нужно быть именно вырванным с корнем и пересаженным на другое место.

Как ни трудно было Серафиме перебороть себя, а все же она поверила, что Кадкин незлопамятный и помочь он ей хочет бескорыстно.

— Ну, а что я смогу здесь делать? Не привычна я к городской жизни. Тут ведь можно еще быстрее сгинуть… Кому мы тут нужны? — задумчиво высказала свои сомнения Серафима.

Но Кадкин обрадовался этим нерешительным словам. Он почувствовал, что его агитация начинает перемогать робость этой неискушенной в житейских делах женщины.

— Начальник этой мастерской — фронтовик, инвалид, вместе на одном фронте воевали, — торопился усилить свое внушение Кадкин, — а значит, такой человек не подведет… Все сделаем, поможем… У него «газик» — автомобиль есть… Думаю — он мне-то не откажет.

Несколько минут Серафима, приложив ладонь ко лбу, молча проницательно смотрела на разгорячившегося Кадкина, который уже начал излагать все подробности переезда, точно Серафима дала на это согласие.

— А то, что трудно переехать сегодня деревенскому человеку, я знаю и без тебя. Беспаспортные… К скоту приравняли, только бирок на шее нет. Вряд ли вам легче крепостных…

Сегодня переночуешь у того старичка, который заведует твоим провиантом, а завтра утром идем к начальству. Надо торопиться. Это хорошо, что довелось встретиться, а то бы уехал.