Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXVIII

Полное тревог и ожиданий потянулось военное время. А вскоре стали поступать горестные вести о гибели сельчан. Первыми жертвами были призванные в армию еще до войны, которых совсем недавно со дня на день ожидали домой. Потом война начала высматривать для себя приношения и среди новобранцев. Одни из них распрощались с жизнью еще на пути к фронту, попав под бомбежку, другие — в первых же стычках с коварным и хорошо вооруженным врагом. Все реже и реже теперь можно было услышать бодрые голоса на улицах селения. Казалось, что все жизнерадостное и светлое увезли с собой те парни и мужчины, которым было приказано первыми нарядиться в шинель и шагнуть в пожарище войны. Словом, сатанинское дыхание лихой годины начало ощущаться все сильнее и сильнее.

Серафима с детишками не колеблясь перебралась в свой дом, чем вызвала немалое удивление тех, кто все еще ожидал ее помолвки с Петром Сырезкиным. Были и такие, которые начали поговаривать, что Серафиме вот таким образом, за счет войны, удалось решить квартирный вопрос, и не сегодня-завтра в доме объявится новый хозяин.

Но всякие пересуды гасли быстро. Время не то. Было о чем поговорить и позаботиться о более важном. Серафиму, как и многих женщин села, стали называть наполовину сиротским именем — солдаткой.

И снова в доме перед Серафимой предстало ее родное и близкое, все, что было свидетелем ее молодости, хлопотливой семейной жизни. Все было по-прежнему, если не считать давно небеленных стен с темными паучьими ловушками в углах да посеревших от пыли закоулков, мест, куда не догадывались при уборке заглядывать добровольные помощницы Михаила. Но как бы ни было все родным и близким для Серафимы, ей то и дело казалось, что все это смотрит на нее с укором и с неодобрением ее недавнего завирального счастья. Уходить самой от себя, от живучих назойливых упреков помогали работа и домашние хлопоты. В колхозе теперь главной рабочей силой были женщины да недозрелые до призыва в армию подростки.

Серафима после дойки коров вместе с другими женщинами выезжала в поле на заготовку сена, потом на уборку ржи, нередко приходилось отправляться и в лес, где была выделена для колхоза делянка. Заготавливали древесину, пилили на дрова сухостой.

Работа — это было то место, где люди делились своими радостями и горем, получали друг у друга поддержку, утешение. Но все чаще случалось, что то одна, то другая колхозница не выходила на работу или же опаздывала на несколько часов. И причину теперь угадывали без труда и безошибочно; пришла похоронка с фронта. Понимали, что горе безутешно, но первый день после получения страшной вести, по заведенному неписаному правилу, отводился новой вдове для того, чтобы вдоволь нареветься, выплакаться, дать волю слезам.

В бригаде или в звене в такие дни притихали разговоры, то и дело слышались вздохи, проклятия фашистам. Тревожно гадали: а что будет завтра?.. И все же в этой, казалось бы, лишенной разнообразия обстановке иногда были исключения. Но это случалось не часто.

Как-то Серафима вместе с другими женщинами работала на колхозном току. Перелопачивали, веяли рожь. Работы было много. Люди торопились, поглядывая на темно-лиловую дождевую тучу, выплывшую из-за горизонта. Сегодня на работу не вышла Евдокия Изотова. Это была самая молодая, крепкого телосложения женщина с почти мужскими чертами лица и с высоким металлическим голосом. Знали, что характером она была добрая и уступчивая. Но и знали, что в семье у нее не все ладно. Замужем она была уже шесть лет, а детей бог все не посылал и не посылал.

Сама Евдокия ни от кого не скрывала, что живет с мужем скверно, часто терпит побои, хотя, глядя на ее склад тела, не все верили такому. Да как можно поверить, если муж перед ней выглядел всего-навсего подростком, щупленьким сморчком, ростом не выше ее плеча. Многие из сельчан хорошо знали, почему в этой паре появилось такое несоответствие. Когда Евдокия и Семен Изотов ходили в молодых, оба были малорослые, худенькие, хилые.

Но вот через год замужней жизни Евдокия как взялась-то отмахивать в высоту — сантиметр за сантиметром, а потом и в объем пошла. Все свои кофты, юбки, платья пустила на тряпки. Почти каждый год она со слезами замечала, что недавние обновки снова начинали трещать по швам, нестерпимо давить тело… И Евдокии казалось, что переделкам и перекройке одежды не будет конца.

А с Семеном никаких перемен не произошло. Он так и остался при прежнем росте и весе, словно прихваченный морозом. Превращения молодой жены заставили его злиться, терзаться, косо посматривать на подругу жизни.

— Еще хоть на один сантиметр вырастешь — как собаку выгоню из дому? — однажды пригрозил Евдокии Семен. — Жри поменьше да по утрам не потягивайся в постели… Придерживай себя. А то ведь дошло до того, что на люди стыдно показаться с тобой.

Евдокия клялась, божилась, что больше такого не допустит, но продолжала круглеть, все выше поднимаясь над Семеном, окончательно выводя его из терпения.

— Если бы мы жили с Семеном как кошка с собакой, — откровенничала иногда Евдокия, — я бы еще счастливой была… Это бы еще ладно. А тут самый вепрь настоящий, болотный злюка.

Но Семен не выгнал Евдокию. То ли просто-напросто он лишь грозил ей, то ли помешала война. Семена призвали в армию.

…Появление Евдокии на току было неожиданностью. Знать, на этот раз все ошиблись. Не похоронка была причиной опоздания. Евдокия подошла к веялке, сбросила с себя легкую тужурку, взяла в руки лопату и с яростью начала швырять зерно…

— А мы думали — у тебя тоже, — исподлобья поглядывая на Евдокию, начала было Анна Вилюшкина.

— Ну и что, что думали? — обрезала ее Евдокия. — Похоронка! Так что, работать, что ли, не надо? — а потом переменившимся голосом добавила: — вчера вечером прислали… Ночь проплакала… Хватит…

Услышав это, все побросали работу и подступились к Евдокии.

— Да иди, иди ты, Дусь, домой… Неужели в такой час работать? — упрашивали ее.

— Отдохни, поспи хоть малость…

— Твою норму всем вместе, понемногу…

Но Евдокия оказалась неумолимой. Она с еще большим ожесточением начала поддевать деревянной лопатой зерно, подбрасывать его кверху. Через минуту утихомирилась, выпрямилась, провела рукой по лбу и взглянула на подруг, давая понять, что хочет дать кое-какие пояснения:

— Семка не заслужил того, чтобы я из-за него лоб об пол разбила. Поплакала — и буде. Хватит я слез пролила при живом… Тело от синяков начало отвыкать, как призвали… Верьте — нет, чудная жизнь у меня получилась. Бывалоча, за день ни одного слова не проронит, ни разу не взглянет на меня, а я все понимаю, знаю, как и что ему нужно.

Вот так и жила. Видите, какой храбрый был. Бывалоча кричит: «Подай мне табуретку!». Я, как дура, несу. А он взберется на нее — да по щекам мне… Храбрый, смелый был он у меня, а вот как попал на фронт — немцы быстро ему крылышки подрезали… Оказывается, только с бабами ему воевать на роду было написано…

А примерно через месяц сельчане были удивлены резкой переменой в настроении Евдокии. К кучке людей подошла сияющая, то и дело взмахивая рукой, в которой виднелся небольшой лист белой бумаги.

— Вот, смотрите… А я ведь, дура, чего не намолола на Семена. Ох, и языкатые мы, бабы-то! — звонко расхохоталась она.

Женщины тревожно переглянулись, подозревая что-то неладное с головой Изотовой.

— Семка-то живой! Писарь у них там поднапутал, по ошибке похоронку прислал. Вот смотрите: извиняется, холера. Это ладно вот я такая, бесшабашная, а для других сколько бы горюшка подкинул… А Семку-то моего за храбрость к ордену хотят.

Похоронку на нелюбимого мужа получила и не показывала никому. Зато сейчас это извинительное письмо Евдокия совала под нос каждому, кто попадался на дороге:

— Вот ведь он каков, Семка-то! Наверное, он на мне поднаторел, паразит, научился. Выходит не только меня умеет колошматить! И фашистам шеи сворачивает! Это хорошо, это ладно! А наши бока не такое видывали — ничего с ними не станется, ежели раз-другой и ширнуть по ним… За все ему прощаю, пусть только гадов похлеще лупит!