Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XX

Говорят, хорошее качество человека — забывать плохое. У людей, за исключением злопамятных, всегда имеется потребность очистить свое существо от мрачной накипи, от того, что портило настроение и кровь, отнимало здоровье. Это так же необходимо, как необходимо организму избавляться от вредных и ненужных веществ.

И Серафима очень быстро забыла о том, что была на краю гибели, о том, как сдали ее нервы после первого же моления. Помнились люди: Ладухин и Агафья, заботливость присланных пресвитером сестер во Христе.

Вскоре в доме Прасковьи снова появилась сестра Ксения. У нее было поручение от пресвитера — пригласить Серафиму и Прасковью на моление в Краюшкино. Гостью попотчевали варениками с творогом, и после двухчасового отдыха все трое отправились в путь. Дом и детей оставили на Агафью. К Михаилу Агафье теперь незачем было идти: он уехал на несколько месяцев в Казахстан, под Актюбинск. Согласился быть десятником на строительстве жилья для кочевников, которые решили начать оседлый образ жизни. Корову Михаил продал и большую часть денег передал Серафиме, для детей.

…Парамон долго расспрашивал Серафиму о здоровье, внимательно выслушивая каждое ее слово. А когда она рассказала о своих галлюцинациях, появившихся в бреду, Парамон положил свою ладонь на кисть руки Серафимы и с умилением посмотрел ей в глаза.

— Все это было от бога, сестрица. Теперь душе твоей будет дозволено общаться с ним. Во время моления страстно пожелай быть перед богом. И он даст тебе дар ангельской речи. Мы — служители спасителя и поэтому, в большой немилости у тех, кто насильно взял бразды правления над людьми. Но он видит наши страдания и муки. И нам, и косноязычью воздается свое. Ну, а пока суть да дело, моления наши проходят тайно от каждого, кто не достоин внять гласу божьему. Собираемся мы нынче в четыре часа после полудня в Замашинском редколесье. Сестры укажут тебе путь…

За два часа до моления Серафима много узнала новинок из жизни общины. У сестры Полины обнаружилась падучая болезнь, умерла самая старая верующая — Анастасия. Сейчас двенадцать членов общины строят для пресвитера новую светелку. Шестеро других вскопали и посадили ему картофель на заливном лугу. Община единодушно решила соорудить «вприлип» к дому пресвитера каморку и для обиженного умом Гордея. А между тем Гордея особенно не волновали заботы братьев и сестер. Не унывая, он до глубокой ночи был в работе, в хлопотах. Все давалось ему легко и просто.

Помощник пресвитера не понимал и не знал, что в работе может быть передышка. Да и не нужна она была ему: энергии и молодецкой силы у него было предостаточно.

Наблюдая за его работой, некоторые приходили к выводу, что Гордею удается справляться со всеми домашними делами лишь потому, что он не задумывается, что делает, не пугается ни малого, ни большого.

Серафима не заметила никаких изменений в туалете Гордея. Кажется, он никогда не снимал с ног свои вечно перепачканные глиной сапоги. В неприглядном виде были на нем и штаны, и рубаха. Всклокоченная шевелюра никогда не знала ни гребешка, ни расчески.

Гордей всегда был в хорошем настроении. Не отказывался он и от привычки называть верующих женщин своим сюсюкающим словом — «лосади». Старые члены общины уже смирились с этим, а новым Парамон все так же, как и раньше другим, обещал пристегнуть парня. Но, пряча улыбку под усами, ничего не предпринимал. Видимо, Гордей стоил того, чтобы ему можно было позволить такие выходки.

Через несколько часов сестры и братья во Христе начали тайно со всех сторон пробираться в Замашинское редколесье. Словно лазутчики, по малохоженным тропам, через кустарники и густые травяные заросли шли они к условленному месту. Парамон, видимо, использовав самый короткий путь, добрался к редколесью раньше других и уже на облюбованной полянке раскладывал на траве какие-то бумаги, книжицы. То тут, то там слышались треск сухого валежника, осторожная поступь. Каждому пришедшему пресвитер кивком головы указывал на место, где ему подобает устраиваться для моления. Серафиме он предложил расположиться недалеко от пресвитера, по соседству с маленькой ярко-зеленой елочкой.

Теперь, после перенесенной болезни, Серафиму перестали привлекать таинства и особые внушения, от которых раньше она впадала в дрожь, теряла самообладание. И было для Серафимы странным еще и то, что, воздавая всевышнему за спасение ее, никто, в том числе и пресвитер, ни единым словом не упомянули ни Ладухина, ни Агафью.

Несмотря на теплую погоду, многие из верующих пришли на моление в осенних пальто, в толстых суконных куртках. Некоторые из них нестройной кучкой разместились под молодым, развесистым тополем. Парамон со своими писаниями стоял перед ними, как строгий учитель перед учениками.

Сегодняшнее моление отличалось разнообразием программы службы. Неторопливо, видимо, для того, чтобы верующие могли осмыслить каждое слово, читал Парамон Библию. Потом с высоко поднятым кверху пальцем пресвитер начал внушения.

— Мы на земле гости, главное — жизнь загробная, а бог не всех возьмет в свое царство. Отрекитесь от земного, молитесь — и вы попадете в царство небесное!

После горестных речей о страданиях Христа, о пролитой им крови во имя людей, о возмездии, о страшных муках ада послышались всхлипывания. Они доносились до Серафимы, как редкие и крупные шлепки дождевых капель, но вот они усилились, участились и слились в единый душераздирающий вопль. Стоя на коленях, одни рыдали, раскачиваясь из стороны в сторожу, другие падали вниз, точно собираясь подползти к ногам божества.

Серафима поняла, что ей нельзя стоять безучастной. Ведь на нее, как и на остальных, должен сойти святой дух, ей тоже надо учиться говорить со всевышним на ангельском языке. Но заставить себя впасть в состояние религиозного экстаза она не могла. Все это, конечно, будет замечено пресвитером, и тогда добра не жди. Подражая другим, она дергала плечами, растирала пальцами глаза.

Рыдания и вопли разносились волнами, которые то достигали предела напряжения, то постепенно убавлялись в силе, стихали. Чтобы вызвать новую волну, пресвитер выкрикивал какие-то призывы и взмахивал руками, точно собирался взлететь ввысь.

— За все надо каяться перед богом! Где наш бог? Где ты, наш спаситель?

Над головами, в густой кроне тополя хрупнула сломанная веточка.

— Туто-ти я, туто-ти я! — отозвался в зашевелившейся листве молодой и бодрый голос.

Серафима, уже начавшая привыкать к необыкновенностям и странностям служения, вздрогнула и робко взглянула на своих братьев и сестер во Христе. Взглянула и не поверила своим глазам: все стояли на коленях в оцепенении, с перекошенными лицами. Такое выражение лиц бывает у людей, получивших страшное известие…

Первой дала знать о себе женщина, стоявшая рядом с Серафимой Она чуть ли не плашмя упала на землю, закрыла ладонями лицо и начала громко причитать.

— Нет, мы не достойны тебя видеть! — с отчаянием тут же заголосила ее соседка.

— Прости ты нас, грешных! Не карай нас, милостивый!..

В одно мгновение все заколыхалось, заметалось, неистово загудело. Одни хватались за волосы и нещадно рвали их, другие сбрасывали с себя одежду и, не находя себе места, бросались в объятия друг друга. Никто не смел взглянуть туда, вверх, откуда донесся глас божий.

Не потерял самообладания лишь один человек — пресвитер Парамон Он стоял, подобно изваянию, скрестив руки на груди, проницательно рассматривал темнеющее в кроне пятно. Это пятно вначале было неподвижным, потом листья затрепыхались, обнажив свою белесую изнанку, затрещали сучки, взметнулись обросшие густой зеленью ветки.

Волна новой истерики охватила паству. Усилились голоса, молящие о пощаде, обещающие всегда быть с именем бога. Лишь один Парамон по-прежнему стоял невозмутимым, хотя было для проницательного глаза заметно, что он как-то по-своему переживает, лишился спокойствия. Ноздри то и дело раздувались, беспрестанно дергались кончики усов.

— Мы всегда с тобой, господь! Рассуди и благослови нас, грешных! — громче других выкрикивала высокая полнотелая женщина, стоявшая недалеко от пресвитера.

— Туто-ти, туто-ти я, — еще раз раздалось сверху, и из-под густой ветки показалось лицо Гордея. Он лежал вдоль толстого сука. Рука его держала, приподнятую тонкую ветку, нависшую над головой. Не без удовольствия Гордей рассматривал разыгравшуюся драму. Сверкающие яркими шальными искорками глаза, которым уже никогда не быть одухотворенными и умными, говорили об огромном наслаждении, получаемом Гордеем от такой выдумки.

— Лосади! Клизмы старые! В табун ноня пойдете, а? Иго-го-го! Пойдете, а?

Только после этого возгласа участники моления поняли, что свершилось кощунство над святыней. Быстро опомнившись от шока, многие повскакивали на ноги, начали хватать все, что попадало под руки, и швырять в Гордея. Пресвитер, по-прежнему стоявший в своей застывшей позе, казалось, не замечал разгоравшихся страстей В Гордея полетели палки, куски прогнивших пней, комки земли.

— Харя неумытая! Чухня безмозглая! Ну, держись, оболтус, — кричали, сотрясаясь от гнева, братья и сестры.

Почуяв недоброе, Гордей заворошился и начал перебираться на другой сук. Ему удалось выше головы нащупать более крепкую ветку. Вцепившись в нее всей пятерней, Гордей попытался подтянуться. Но в этот миг большой кусок полусгнившего и полуоблезшего ствола березки больно ударил Гордея по кисти. Гордей вскрикнул и, потеряв опору, сшибая хрупкие ветки, полетел вниз. У самого комля он шаркнулся лицом о корявый нарост на стволе. «Балагур» глухо охнул и ударился головой о землю. По рощице разнесся вопль отчаяния. Раза два перевалившись с боку на бок, Гордей распластался на спине. Вся — правая половина лица была залита кровью.

К пострадавшему сразу же подбежало несколько женщин. Но не для того, чтобы оказать помощь. Одна из них с разбегу ударила тугим ботинком в бок, другая обеими ногами взобралась на грудь и победно провозгласила:

— Богохульник! Кара тебе небесная!

— Правильно, Маланья. Дави его, ублюдка.

— Да за такое никого бог не простит! Под дыхло за «лосадей».

Чувствовалось, что наконец у братьев и сестер появилась возможность сполна расплатиться с давнишним обидчиком.

— Мама! Мама! — под общий злорадный смех завопил Гордей. — Ой-е-ей, ой-е-ей, больно как!

Серафима, не отдавая себе отчета, бросилась к обступившим Гордея мстителям. Первым на ее пути оказался сгорбленный старичок, пытавшийся найти в плотной людской стене просвет, чтобы через него ширнуть клюкой в лицо обидчику. Серафима оттолкнула его в сторону и с криком прорвалась через живой заслон к Гордею.

— Звери, что вы наделали! — забыв обо всем, воздев руки, кричала она. — Отойдите сейчас же, а не то всех порешу.

Мстители отпрянули назад, награждая Серафиму ненавистными взглядами. Но Гордей уже не стонал. Он лежал навзничь, плотно прикрыв левой рукой глаза. Трудно было определить: живой он или уже без дыхания. Серафима хотела наклониться к парню, но тут же почувствовала на плече чью-то тяжелую руку.

— Прощайте брату вашему, — услышала она ровный, спокойный голос пресвитера. — Покрывайте любовью грехи его против вас!

— Вы это им говорите, им! — вспылила Серафима. — Почему это они не покрывают любовью грехи?

Но Парамон, казалось, не слышал ее голоса. Не убирая руки с ее плеча, он обратился к другим членам общины.

— Братья и сестры, нам нужно покинуть это оскверненное место и собраться вон там, у Лисьих Нор.

— А как же Гордей? Ему же надо помочь! — тревожно напомнила Серафима.

— Бог везде, бог всюду, — твердил Парамон и, освободив плечо Серафимы, взял ее под руку. — Молитва нравственно очищает человека. И Гордей не будет оставлен богом. Мы должны любить всех: и добрых, и вредных. Все мы делаем не для человека, а для бога.

Пока шли к Лисьим Норам, Парамон без устали читал Серафиме нравоучения, приводил выдержки из Библии и Евангелия. Но для слуха Волановой это были нечленораздельные звуки, которые она не пыталась осмыслить. Перед глазами ее все продолжала оставаться картина расправы над Гордеем: беснующаяся и злорадствующая кучка людей. И ошалелый крик «Мама!», и перепачканная кровью кисть руки, которой Гордей пытался защитить лицо от ударов. И еще запомнилась нестиранная, перепачканная навозом одежда.

Серафима посмотрела в сторону. Через молодняк-осинник торопливо и напористо пробирались братья и сестры. Слышались густое сопенье да треск валежника.

«А и впрямь-таки — „лосади“, — заметила про себя Воланова. — О чем, интересно, они сейчас думают».

А они бежали все быстрее и быстрее, и Серафима решила, что этим они хотят показать всевышнему, как они его любят, что ради него идут на все, от всего отказываются — от книг, газет, радио, кино… Ради него они всегда смиренные, безропотные, как скопцы.

Вспомнились Серафиме и слова Парамона, которые он постоянно твердил; «Мы все делаем не для человека, а для бога!». Потом она снова стала донимать себя безответными вопросами: «Как же так? Все стараются искупить свои грехи, замазать и забыть свои черные делишки. А для чего? Для того, чтобы заслужить у бога милость — попасть в рай. Значит, опять-таки каждая из этих сгорбленных тихонь думает не о всевышнем, а только о себе, о своем личном и вечном блаженстве на том свете. Получается, что все они сейчас угодничают и подхалимничают все-таки ради себя, а не ради кого-то… И каждый старался пнуть Гордея и, наверное, этим хотел показать богу, как он за него стоит, как он его любит».

Мысли о Гордее не давали Серафиме идти вперед. Ноги, казалось, становились все тяжелее и непослушнее. Она остановилась и обернулась назад. Парамон, очевидно, разгадал намерения своей спутницы.

— Братья и сестры, ступайте к Лисьим Норам одни. Разверните там свои узелки и утолите голод. Вы уже приморились. Чуток отдохните и подождите меня. Я скоро вернусь, и тогда завершим службу… Божья потребность появилась…

— Ступай, ступай! — доброжелательно кивнул он Серафиме и торопливо зашагал к густому ельнику.

Серафима хотела последовать за пресвитером, но тот, услышав ее шаги, обернулся и поднял кверху руку. Воланова повернула обратно.

Сестры и братья уже подыскивали поудобнее места для трапезы, раскладывали на траве припасы, приступали к еде.

Серафима заметила, что все верующие располагались поодиночке, пряча друг от друга содержимое узелков. Ели торопливо, прикрывая ладонями и рукавами куски сала, намазанные маслом ломти хлеба. Делали они это так, как будто боялись, что на их провиант может кто-то посягнуть, позариться на съестное, проявить черную зависть. Серафима тоже прихватила с собой немного съестного. На этот раз она уже была на молении без Прасковьи, которая прихворнула и ушла домой одна. Но желания перекусить не было: не могла отделаться от мыслей о Гордее. Подошла к почерневшему от времени пню, присела, огляделась Совсем рядом, у другого такого же пня, устроился тот хилый старичок, который так усердно старался ширнуть в лицо Гордея клюкой.

То и дело старика донимал кашель. Одной рукой он зажимал недоеденное, а другую прижимал к клокочущей груди.

Серафима смотрела на этого тщедушного, высохшего человека и брезгливо морщилась. Потом, не отдавая себе отчета, резко приподнялась и подошла к старику.

— И как это вам может сейчас лезть в рот еда? — сверкнула она обозленно глазами. — Ведь парня, кажись, ухлопали или изуродовали?

Старик перестал шамкать, широко открыл глаза.

— А, ты про богохульника? — просипел он утробным голосом. — Чего ты тут крутишься, как вошь на гребешке?

Серафима злорадно засмеялась.

— Тебе вон уже пора ноги протягивать, а ты норовишь молодого угробить! Ишь, как старался клюкой пырнуть!

— Да что ж она надо мной издевается? — хныкающим, но таким же сухим голосом чревовещателя произнес старик, беспомощно махая руками. — Братья и сестры, помогите!

И хотя голос обиженного был слабым, он был услышан членами общины. Отложив еду, многие из них устремили взор на Серафиму.

— Откеле нам такое поучение? Кто божьим голосом могет говорить? — ртом, набитым пищей, отозвалась неподалеку сидевшая на траве женщина. — Ох, сестрица, аль не заметно, ты думаешь? Ропчешь на бога. Человек Христа оплевал… Всем нам теперича придется ответ за него держать…

— Нашли, на ком отыграться! Грехов-то у каждого, чай, не меньше, чем в бочке огурцов, а сами-то за счет обиженного богом решили выехать в рай. А ведь все время же хнычете: «Любите всех! И добрых, и вредных прощайте брату вашему, не убий!». Верно я говорю-то, бабоньки? — разгорячилась Серафима.

Но сестры и братья продолжали возбужденно гудеть.

— Боже мой, да что она творит?

— Вот видите, только отлучился на минуту пресвитер, а тут, как в безматерном улее…

— Да как у нее язык не отсохнет?

— Надо ее исключить из общины! Не та девка. Она еще нам покажет!

Забыв про свои обиды, братья и сестры начали подниматься и приближаться к Серафиме.

— Ах, ветрогонка, бога не побоялась! — наконец совладал со своим голосом старичок. — Он ведь за нами сейчас смотрит. Он везде, он всюду!

«Неужели они и меня отдубасят? — подумала Серафима, глядя на негодующие, обозленные лица. — Ну, уж смотрите! Бока не буду подставлять. Кому-нибудь да царапну все-таки!».

Серафима приготовилась ко всяким неожиданностям, но буря затихла мгновенно. Из-за кустов вышел Парамон. В руках он держал пучок горицвета с еще нераспустившимися цветами. Он то и дело подносил его к носу, от удовольствия закрывал глаза.

Глядя на руководителя общины, можно было подумать, что он отлучался только лишь для того, чтобы найти такую прелесть для гербария. Серафима бросилась навстречу Парамону.

— Чего, как там Гордей? Вы ему помогли? — выпалила она.

Парамон не спешил с ответом. Казалось, он никак не может отделаться от притягательной силы запаха растения.

— Все сделано по-божьему, сестрица, — наконец удостоил он Серафиму ответом. — Все сделано по-божьему.

— А как «по-божьему», он хоть живой-то?

— Сестра Серафима, к богу люди не обращаются с докукой, а с милостивой просьбой, без духа святого жить нельзя. Все сделано по-божьему, все сделано по божьему… Ступай к сестрам и братьям. Сейчас продолжим моление… Ступай.

Серафима поняла, что ничего больше пресвитер не скажет, и, терзаемая всякими догадками, повернулась к притихшим, прибиравшим оставшуюся снедь братьям и сестрам во Христе… Но тревога не давала ей покоя. Все мысли — о Гордее. Сейчас она нетерпеливо и с досадой ждала, когда здесь все кончится.

Еще не все успели подняться с колен, как Серафима помчалась к месту недавнего происшествия. Бежала, не обращая внимания на то, что ветки кустарников били по лицу, что ноги больно ударялись о скрытые в траве пеньки, сучья. После долгих поисков нашла полянку, где два часа назад шло моление… Развесистый тополь, который подобрал для своей забавы Гордей, плешины вытоптанной травы, обрывки тряпья, бумаги. А вот и место, на которое свалился с дерева самозванный бог: перемешанная с песком кровь, кусок ствола полуоблезлой березы, которым сбили с дерева блаженного балагура. Не было самого Гордея.

Узкая полоса на траве направлялась вниз, к заросшему ежевикой овражку. Серафима пошла по следу. Но метров через сто остановилась обескураженная — след затерялся, его растушевали десятки свежих лунок, оставшихся после прогона коровьего стада. Серафима начала приглядываться к земле, шарить по кустам в надежде узнать что-нибудь о Гордее. Но поиски ничего не дали. Куда девал пресвитер своего работника, остался ли он живым после побоев или погиб? Это для Серафимы оставалось загадкой.