Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXIV

Данилка сравнительно легко перенес неволю. В обед к нему забегал Санька: налил свежей воды, немного покормил. Возвратившись домой, Серафима застала малыша безмятежно спавшим на кусочке овчины под кроватью. Освободив от веревок, осторожно перенесла его в постель.

Наутро, проделав ту же самую операцию по ограничению воли малыша, мать с сыном отправились на работу. Санька пошел на конюшню, а Серафима решила вначале побывать у председателя колхоза, в правлении.

Тырнов сидел за столом. Перед ним стояла лампа-семилинейка с прокопченным стеклом. Председатель то и дело вращал светильник, пытаясь для лучшего освещения стола найти между черными полосами копоти светлую проталинку.

Увидев Серафиму, он сразу же уткнул глаза в исписанный какими-то цифрами листок бумаги.

— Вот и хорошо, что ты пришла, — произнес он ровным голосом, не отрывая глаз от бумаги. — Понимаешь, народ так решил… Тебе придется уйти с фермы, а потом я как-нибудь сам решу…

— Боишься, чтобы никто не услышал? Вот они герои какие пошли! С фермы я никуда не уйду! Сначала грамотами завалили, ударницей называли, а теперь — вон!

Тырнов отшатнулся, увидев приближающуюся к столу Серафиму. Рука его машинально потянулась к массивной стеклянной чернильнице. Отодвинув ее подальше от Волановой, глубоко вздохнул.

— Ты же умная женщина, — заискивающим голосом начал председатель. — Чего уж тут не понять? Взбунтовался народ — жене предателя, а такое уважение! Сама тоже виновата. Скажи — почему же так вышло? До армии решила бросить его и, конечно, правильно сделала. А когда узнала, что он к немцам двинул, сразу же опять стала называть его мужем! Разводную отказалась дать. Через тебя и мне житья нет — бабы совсем заклевали…

— С бабами я сама буду разбираться!

— Ну, попробуй, ну, попробуй, — услышав в голосе Серафимы громкие нотки, начал уступать Тырнов.

— И еще одно дело есть к тебе, председатель. Дров у меня осталось на три дня. Лошадь дай — в лес съездить. Какого-нибудь сушняку наберу. Мальчишка целыми днями по полу ползает — совсем задубеет. Другой-то у меня на конюшне работает…

— Понимаю, верно, понимаю, — закивал головой Тырнов. — Иль не человек, што ль, я? Но сейчас пока не могу. Пойми меня тоже. Дали мне строго-настрого указание: в первую очередь делать все для солдаток, фронтовичек, а потом уж…

— А потом уж для предательшей, — подсказала Серафима и сжала в карманах телогрейки кулаки.

— Не могу знать, не могу знать… Только тут вот насчет Мишки твоего все документы и листовку показывали… Ты не думай, что уж совсем отделалась. Еще потаскают. Опомнись!

— Ты не выводи меня, Митя, не тревожь! Ты лучше про лошадь сказывай!

— Про лошадь, про лошадь… — еле слышно пробурчал под нос Тырнов. — Определенного ничего. Вот шести солдаткам подвезем, тогда посмотрим — может быть, как-нибудь вечерком подсобим. Беда прямо: две раскованные стоят, три ослабшие и потертые. Ну где уж тут помочь? Хошь на себе. Да ежели меня тогда заметят, что помогаю тебе, — считай конец — крышка! Вот как! Вот и наломаем тогда дров! Нет, ничего не могу. Сначала фронтовикам…

Серафима пыталась возразить.

— У меня ведь тоже двое солдат растут. Отец отцом, а им служить государству придется. Так почему же сейчас их не поддержать?

— И-и, голубушка, — протянул на высокой ноте Тырнов. — Плохо ты знаешь жизнь. Много ли видела, что бы детей каких-нибудь раскулаченных или врагов народа в армию брали? Даже в войну не трогают, а ты…

Поняв бессмысленность перепалки с председателем, Серафима умолкла, отвернулась и медленно пошла к двери.