Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXIII

Судьба нанесла еще один удар Серафиме. Расслабленная приятными мыслями о том, что у нее полноценная, как у других, семья, о необыкновенном мужестве Михаила, о хорошем будущем, она меньше всего ожидала такого потрясения. Случилось то, о чем говорят: «Из огня да в полымя!».

И снова Самойловку окутала молва. На этот раз колючая, злая. Если раньше для любителей смачных ощущений, пытавшихся подтрунить над Серафимой по поводу любовных похождений, она всегда находила достойные шпильки, то сейчас, перед нынешней молвой, она чувствовала себя беспомощной.

Уже на другой день она побоялась показаться на людях и впервые за все годы пребывания в колхозе не вышла на работу. От тяжелых дум и безответных вопросов разламывалась голова. Ни на что не хотелось смотреть, ни к чему не хотелось притрагиваться.

Кое-как приготовила еду для детей и для себя — картошку в мундирах — и целый день не выходила из дому. Как потом стало известно, весть о предательстве Михаила разнес по деревне Тырнов.

Вечером домой пришел Санька и рассказал, что вся деревня гудит, все, кому не лень, проклинают Волановых, склоняют их на все лады. Мальчишки Саньке говорили прямо в глаза, что его отец и мать предатели, фашисты. Во все стороны поползли разнородные и разномастные пересуды. Одни сообщали, что создан отряд, который выкрадет у немцев Воланова, и его будет судить трибунал, потом повесят. Другие утверждали, что его сначала привезут в деревню и по-старинному методу разрешат каждому ударить по два раза палкой. Ежели после этого Михаил выдержит, тогда уже его будут судить.

Как ни тяжело Серафиме было идти «на люди», но идти нужно было. Иного выхода она не видела. Понимала Серафима и другое: роптать, возмущаться кем-то не следует. Разве могут эти люди, измученные нуждой и тревогой за детей, мужьев и отцов, которые тянут фронтовую лямку, простить все это? Представляла Серафима и то, как на нее будут смотреть женщины, уже получившие похоронки или встретившие дома искалеченных солдат…

Самую первую «пилюлю» Серафима получила на другой же день. Полуслепая бабка отказалась нянчить Данилку. Выпроваживала старуха Саньку с Данилкой из избы со слезами.

— Идите, идите с богом! Мой-то Васенька головушку сложил, а мне-то — враженят нянчить. Нет, нет! С богом, с богом!

Долго стояла Серафима около копошившегося у ее ног Данилки. Не идти совсем на работу? Но на что и как жить тогда? От Санькиной работы навара не будет. Да и как сейчас оторваться от людей? Узел затянется намертво. Может, что-то поймут, разберутся. В конце концов не она же, Серафима, предатель…

Решение Серафима приняла не совсем обычное. Она сбегала в чулан, принесла оттуда длинную веревку, привезенную Михаилом из Казахстана. Точно кушаком опоясала Данилку одним концом, другой привязала за толстую ножку кровати. Сейчас ее не смущало, что в таком виде Данилка уподобился кутенку на привязи. Поставив около сына кружку с водой, Серафима выбежала из дому, не обращая на хныканье внимания.

Серафима торопливо направилась на молочно-товарную ферму. Добежала до приземистого коровника и, чтобы не обходить его кругом, перелезла через невысокую изгородь, устроенную из длинных жердей. Подошла к помещению и заглянула за угол. Там она увидела троих женщин, которые, опершись на черенки лопат, как странники на посохи, громко наперебой что-то обсуждали. Увидев Серафиму, они, как по команде, умолкли… Серафима приблизилась к ним и тут же заметила, что никто из собеседниц не удостоил ее взглядом.

— Что ж вы это сразу утихли, прям-таки окочурились? — с плохо скрываемым раздражением произнесла Серафима. Иль вы только за глаза мастаки промывать косточки? Ну, о чем языки чесали? Почему так тихо стало? Или дурак где-то родился?

— А ты чего тут ползаешь, уши развесила? Подслушиваешь?

— Слава богу — раскусили! — после короткой паузы отпарировала, к удивлению Серафимы, давнишняя ее приятельница Матрена Петухова. Раньше ее Воланова причисляла к тихоням, людям, не имеющим норова в характере. — Про наших мужиков-то ни на собраниях не говорят, ни в газетах не прописывают, а они себе хлещут фашиста по рылу, да и сами кровушку проливают. А тут — герой вверх дырой сыскался, фашистов живьем ловит! Смотри-ка! А он, оказывается, наших там крошит! Германцу продался. Вот те и герой! Мишка Воланов!

— Прикусила бы ты язык, Матрена, — незлобиво ответила ей Серафима, — тут что-то перепутали… Сама я не знаю, что делать.

— Что ж тут путать? Своими глазами видела… военный показывал листовку… Вот вы какими гадами оказались!

— И Мишка, и ты — предательша! — поспешила на подмогу Матрене доярка Татьяна Власкина. — А че ты сюда приплелась? На собрании решили тебя отстранить от молочной фермы… Другую работу дадут!

— Ага! Понимаю… — затухающим голосом произнесла Серафима. — Конечно, предательша. Может быть, порошка какого-нибудь сыпану в молоко… Ну, уж шиш вам!

С минуту Серафима молчала, пристально рассматривала своих недавних подруг. Потом резко повернулась и вошла в помещение.

— Стой! Погоди! — выкрикнула Матрена и бросилась наперерез Серафиме. — Иль до твоих мозгов не дошло, о чем мы тебе толковали. Не разрешено тебе тут работать! Понимаешь? Иди! Иди отсюда, другую работу бригадир даст!

С большим трудом Серафима освободила свою руку от судорожного захвата Матрены и толкнула ее плечом.

— Отойди, дохлятина! Никуда я от своих коровочек не уйду! Здесь буду работать! А не то всех вот этим дрыном поохаживаю!

Женщину испуганно переглянулись и отступили.

Работала Серафима на ферме допоздна. За весь день никто с ней не обмолвился ни единым словом. Только иногда через деревянную перегородку до нее доносился еле уловимый шепот. Лишь перед самым уходом Серафиме сообщили, чтобы она утром зашла к председателю колхоза.