Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXVIII

Встреча с Тырновым снова произошла под вечер следующего дня. Он был не один. Человек, с которым шел председатель по улице, был из приезжих. Серафима обратила внимание на одежду «чужака». На нем была потертая солдатская шинель, На голове шапка, тоже из военного обмундирования. Отличалась лишь обувь — белые сапоги из фетра с головками из плотной красноватой кожи.

Таких сапог Серафиме раньше не доводилось видеть и поэтому, когда она неожиданно наткнулась на Тырнова с незнакомцем, невольно задержала взгляд на такой странной обуви. Потом взглянула в лицо приезжего. Сравнительно молодой, с сурово нависшими над глазами бровями.

«Уж не про Мишку опять приехал выпытывать?» — тревожно подумала Серафима и круто свернула за угол. К дому своему она направилась чуть ли не бегом, словно желая там спрятаться от мыслей, которые давно и основательно уже перетрясли все ее существо. Странным для нее было то, что Тырнов, завидев Серафиму торопливо направился к ней. Еще более удивила приветливая улыбка на его лице. С тех пор, как в деревне стали Серафиму именовать «предательшей», она не помнила, чтобы кто-то поинтересовался ее здоровьем или семейными делами. Причина все та же: боялись да и не хотели оказаться сочувствующими человеку, в котором уже распознали врага народа. И вдруг — на тебе! Тырнов, едва приблизившись к ней, кивает головой и спрашивает о здоровье, о настроении, о детях!

Вначале Серафиме показалось, что делает он это ради издевки, чтобы отомстить за дерзость, за угрозу, высказанную во время разговора в правлении колхоза. Глядя на Тырнова, она ожидала, что вот-вот из этого улыбающегося рта вылетит корявое матерное слово, которое он не решился высказать тогда, рискуя остаться с дырочкой в черепе.

— А все-таки я, кажется, смогу кое-чем помочь тебе, — поразил он Серафиму каким-то странным поддразнивающим намеком.

Произнес он это все с той же незлобивой улыбкой, придирчиво осматривая Серафиму с головы до ног, точно впервые видел ее.

— Прикинул я вчера после тебя… И думается мне, что, может быть, завтра немного выделим муки и лошаденку дадим вне очереди.

— Может быть, кажись, а что — прямее нельзя сказать? А будет все-таки подмога или нет? — не веря услышанному, переспросила Серафима.

— Буду, конечно, стараться, буду, посмотрим… — все так же расплывчато пояснил Тырнов, прощально кивнул головой и свернул в сторону.

Но Тырнов сделал всего лишь несколько шагов и остановился.

— Да, Сима! — обернулся он. — Совсем ведь забылся… Не смогла бы ты мне помочь?

Всего, чего угодно могла Серафима ожидать от Тырнова, но только не такого вопроса, не такой просьбы. Какая может быть от нее — полунищей и затравленной женщины — помощь этому крепкому, пышущему здоровьем мужчине? Да и какой резон обращаться к человеку, которого нынче многие обходят стороной?

— Ты понимаешь… дело такое получилось… Моя старая хрычовка охает, ворчит, канючит… Что-то у нее с печенкой стряслось… Ну это не главное, значит. Заехал ко мне уполномоченный из района — тот, который шел вчера со мной… И вот ломаю голову — где бы устроить его на ночлег? Сама понимаешь — какой ему у меня отдых. Теща выведет из терпения… Храпит ночью, как пожарная лошадь.

— Уж не ко мне ли ты надумал его пристроить? — поняв намерение Тырнова, встрепенулась Серафима.

— А почему бы и нет, Сима? — дружелюбно подтвердил догадку Серафимы Тырнов. — У тебя целая добротная комната, отдельная. Сейчас можешь пойти домой… За три-четыре часа приберешь немного… Я скажу тут кое-кому, чтобы малость дровишек пока, на сегодня, подбросили…

— Нет, нет! — ужаснулась Серафима. — У меня дети, все запущено… Как это я перед таким начальником? Мало мне и без того всякого позора!

Но Тырнов не отступал. Что бы ни говорила Серафима, он твердил свое, то и дело подчеркивал, что такое нужно не для него, а для всего колхоза. Мужик он из простых, и не нужно будет для него никаких хлопот. Разве только кипятку приготовить… А у Тырнова другого выхода нет сейчас, как просить об этом Серафиму: уж приближается вечер — и для всяких поисков времени не остается.

Долго отпиралась Серафима, но в конце концов махнула рукой и согласилась.

— Потом на меня не пеняйте — ежели что не так, — предупредила она Тырнова и торопливо направилась к дому.

А чуть позже, как обещал Тырнов, к дому Волановых подъехали сани, наполовину нагруженные колотыми сухими дровами. Низенький старичок быстро свалил их во дворе и зашел в дом.

— Тут Тырнов велел оставить у тебя этот кулечек с мукой. Может, говорит, к ужину каких-нибудь лепешек затеешь… Гостя накормить. И сальца для приправки…

Серафима прервала мойку полов и положила на лавку доставленный провиант — два-три килограмма муки-сеянки и кусок сала граммов на триста.

Гость заявился, когда уже начало темнеть. Сопровождал его Тырнов. Еще в сенцах Серафима услышала его бодрый, жизнерадостный голос.

— Серафима Петровна, ты уж не очень-то на нас гневайся, — начал с порога председатель, — хотели мы устроиться прямо в правлении, да Нюрка-сторожиха куда-то ключи замыкала. Прямо-таки все к одному…

Тут дал знать о себе и гость. Из-за плеча Тырнова показалось его добродушное, веселое лицо.

— Воля хозяюшки — казнить нас или миловать! А незваные гости — глодают кости, — подмигнул он и, посмотрев на кожаные головки своих фетровых сапог, прошел вперед. — А где тут самые главные, которые не подчиняются никакому начальнику и даже самому царю?

Гость глазами отыскал на печке притихших Саньку и Данилку.

— А вот вам лисичка велела передать, — протянул он обе руки с небольшими свертками.

Данилка сразу вцепился в подарок, а Санька, прежде чем взять, посмотрел на мать.

Серафима стояла растерянная, раскрасневшаяся, не зная, как ей поступить, что нужно делать, чтобы все было правильно, по-человечески…

Сегодняшнее поручение председателя она считала особенным. «Знать, еще не совсем втоптали в грязь! — подумала она. Понадобилась, вспомнили…».

Гость, как показалось Серафиме, оказался человеком незаносчивым, веселым и внимательным.

— Корней Михайлович Кадкин! — звонко представился он. — Вы уж смилуйтесь, не корите нас, Серафимушка, за вторжение. Носит нас нелегкая… Все не ко двору, да не ко двору. Странники, шатуны… Но ничего — за богом молитва, за царем служба не пропадают.

Корней Михайлович энергично разделся, подал Серафиме пальто, провел расческой по жиденьким, светлым, как у младенца, волосам и осторожно, чуть ли не на цыпочках проследовал в приготовленную для него комнату.

Немного помявшись, не раздеваясь, туда же с какой-то сумкой проследовал и Тырнов. В комнате было чисто и тепло. Серафима убрала из нее все лишнее, положила на стол новую скатерку, залежавшуюся у нее со времен свадьбы. Заправила керосином лампу. Это горючее всего лишь на одну заправку, она хранила вот уже около года для особого случая.

Гости остановились за прикрытой филенчатой дверью, а Серафима, приложив палец к губам, дала знать детям, чтобы они сидели на печке смирнехонько. Несколько минут из-за дверей доносились невнятные приглушенные голоса. Потом оттуда вышел Тырнов и прощально кивнул Серафиме.

— Пусть немного поработает — ему ответ один надо написать, — пояснил он Серафиме и ушел из дому.

Серафима хлопотала у пышущей жаром печки. От сковородки отлетали один за другим коричневые пористые блины. И Санька и Данилка блаженствовали. Такую еду они уже и не помнили. Настроение детворы передалось и Серафиме. У раскаленного жерла печи она разрумянилась, повеселела. Для гостя напекла блинов отдельно. Уложила их в тарелку, сверху накрыла другой.

Через пару часов, насытившись вкусной и необыкновенной пищей, дети сладко заснули. Серафиме тоже вдруг захотелось отдохнуть. Она присела к кухонному столу и терпеливо ждала, когда откроются двери в горнице. Видимо, у Корнея Михайловича дел было много. Он то и дело шелестел какими-то бумажками, ерзал на табуретке.

Наконец, двери открылись. Гость вышел из комнаты так же осторожно, как и входил. Вначале он улыбнулся Серафиме, потом прикрыл глаза и провел рукой по лицу.

— Вот видите, Серафимушка, из-за меня и вы томитесь… Ох, уж это время! А что поделаешь, Симочка, во времени бранись, а в пору мирись! Был бы друг, а время найдется — так, кажись, говаривают…

— Я сейчас принесу вам на стол… Пока не остыли, — спохватилась Серафима, — и кипяточку… вы уж не обессудьте…

— Да, знаю, знаю, Симочка, — поспешил гость успокоить ее. — Нынче ни у кого ничего нет. Нынче только горбун с запасцем ходит. Только он что-то прячет за спиной. А к чаю у меня тут еще немного осталось…

Серафима поставила на стол блины, чайник с кипятком и стакан. Но Корней Михайлович попросил у нее для чего-то еще два стакана, холодной воды, какую-нибудь тарелку и две ложки. Пока Серафима сбегала на кухню, на столе все преобразилось. На толстом листе бумаги была горка сахара и сухарей. А рядом стояла сверкающая желтым лаком и серебряными рисунками банка консервов.

Серафима с изумлением наблюдала, как гость провел небольшой проволочный ключик вокруг банки, накрутил на него полоску жести, и крышка отпала. По комнате разнесся ароматный запах мясной тушенки.

— Не нашенская, видать? — спросила Серафима.

— Конечно же, нет, Симочка. Нам сейчас не до таких финтифлюшек. Нам нужно побольше такого, что фашистам сильнее по мозгам бьет… Давайте мы с вами поужинаем, Симочка. Вы сегодня, кажись, покружились. Позвольте хоть мне в эти минуты взять на себя обязанности хозяйки.

Ловким движением Корней Михайлович вывалил содержимое банки в алюминиевую миску и еще раз попросил Серафиму провести с ним вечернюю трапезу. Серафима уступила, нерешительно присела на уголок табуретки.

— Хоть немного раздохните, хоть малость отключитесь. Вижу, вижу — ох, нелегко вам приходится, Симочка. М-да, — участливо произнес Корней Михайлович и неторопливо извлек из сумки алюминиевую фляжку…

— Вот интересно — кто придумал такую штуку сильную? Прямо-таки нужно ему на каждом углу памятник ставить. Без нее ничего не делается — ни свадьба, ни похороны… Помогает от болезней, от хандры. Но только в меру.

Гость налил немного светлой жидкости в стакан, потянулся за другим. Но тут его остановила рука Серафимы.

— Что вы, что вы! Не дай бог! Не буду, не надо…

— А я и не собираюсь вас спаивать, Симочка, — весело пояснил Корней Михайлович, — самому мало. Вот хотел вам кое-какие вести сообщить… Но как-то, сами понимаете, на трезвянку язык не поворачивается… Так за компанию хоть пригуби малость. Все будет считаться, что не один бражничаю.

Серафима протянула руку к стакану и улыбнулась…

— А это не абиссинский морс, случайно?

— Как это — абиссинский? — с недоумением взглянул на Серафиму Корней Михайлович… — Не слышал про такой… Абиссиния — это страна в Африке. Или еще Эфиопией ее называют. Итальянские фашисты ее недавно поработили. А про морс не слышал.

— Так это я… — продолжая задумчиво улыбаться, добавила Серафима. — Был у меня один хороший знакомый — Петька Сырезкин. Напоил он меня один раз этим морсом… Никогда не забуду.

— А как он, на вкус-то какой? Сладкий, терпкий? Интересно.

— Очень сладкий, — лукаво взглянула на гостя Серафима, потом становится горький, горький…

— Интересные свойства, интересные… Но, увы, ничего подобного, к огорчению, не имею. Вот он, проверенный напиток — и вначале горький и в конце горький, а потом на душе становится легче и легче… Ну, твое здоровье, Серафимушка.

Серафима, затаив дыхание, сделала два глотка, и через несколько секунд почувствовала, что деревенеет нижняя губа, в глазах все начало перемещаться.

— Вот уже, кажись, три года не брала в рот ни капли… Да и ослабла за это время… Какой из меня питок?

Корней Михайлович с удовольствием посмотрел на Серафиму, пододвинул поближе к ней миску с консервами, потом взял фляжку и снова налил в стаканы понемногу спирта. Серафима отказалась наотрез. И после длительного упрашивания Корней Михайлович безнадежно махнул рукой.

— А! Нечего тому богу молиться, который молитву не принимает.

Гость еще более оживился в разговоре. Одну за другой он начал рассказывать истории из своей жизни, а также из того, что когда-то слышал или читал. Рассказы у него получались интересные, занятные. Серафима с изумлением слушала гостя, восхищалась его грамотностью, культурностью. Выпитое спиртное отодвинуло в сторону заботы, очистило на время душу от мрачного осадка. После пережитых презрений и гонений ей не верилось, что такие уважаемые люди могут вот так просто и незлобиво разговаривать, не называть ее «предательшей».

Чем больше рассказывал Корней Михайлович, тем все больше хотелось его слушать Волановой. Но вот он вдруг умолк и серьезно посмотрел на Серафиму.

— Знаю, Симочка, как тебе сейчас приходится… С продуктами-то как?

Неожиданный поворот беседы смутил Серафиму.

— Да как сказать… Дня три еще кое-как перебьемся, а потом будет полный голод… Ни хлеба, ни картошки, ни мяса… Санька доставал зайцев иногда, а вишь, поземка пошла, следы заметает… Только мается мальчишка.

Корней Михайлович посмотрел на свою собеседницу.

— Пропадете вы здесь, Симочка… — с грустью в голосе произнес гость. — Надо быстрее выручать, а точнее — спасать надо от погибели… Подскажу Тырнову, чтобы он срочно кое в чем вам помог… А в общем-то, Симочка, я тебе посоветовал бы переехать отсюда. Затравят тебя здесь… Знаю я кое-что от Тырнова. Переезжай в район… Ну, а я помогу тебе насчет жилья и насчет работы, и насчет детей.

— Не знаю, не знаю, что делать.

— А может быть, ты зря от развода отказалась… Нужно ведь это, очень нужно.

— Не могу я этого… Он не может сделать такое. Не верю. Кто-кто, а я-то получше знаю Михаила. Не может он этого.

— Ну вот ведь как получается, Серафимушка, у тебя только одни чувства и больше ничего, так сказать, эмоции. А у них все в документах и фактах… Неодинаково получается… Да, ну смотри сама…

Закончилась беседа поздней ночью. Керосин в лампе заканчивался, фитиль начал коптить. Кивнув Корнею Михайловичу на приготовленную в углу на полу постель, Серафима направилась в спальню, сбросила с себя платье и забралась под одеяло. Сон быстро расправился с уставшей от всяких хлопот и переживаний Серафимой. Уснула с мыслями, что ей все-таки удастся вывернуться из петли, которая, как ей казалось, уже начала затягиваться.

Но долго спать не пришлось. Сквозь сон она вдруг почувствовала, что под одеялом к спине холодным полозом пробирается чья-то рука. Серафима испуганно вздрогнула и открыла глаза. На секунду ужас парализовал голос. В нескольких сантиметрах от ее лица зависло лицо Корнея Михайловича. Оно было бледным, странным, холодным.

Серафима обеими руками уперлась ладонями в грудь Корнея Михайловича и попыталась оттолкнуть его.

— Симочка, я замерз там… Я немного побуду около тебя вот и все…

— Ах ты, гад! А я-то разинула рот, думала… Сейчас же убирайся в свою постель… А я-то считала… Сейчас же! А то детей разбужу…

— По душе ты мне пришлась, а больше…

Серафима вспыхнула.

— Чтобы никогда духу твоего тут не было, — задыхаясь, произнесла она, — одевайся и сматывайся к своему Тырнову… Ишь ты, нашли… пропащую…

— Симочка, да что с тобой? Успокойся. Я не трону тебя… Только поговорю, и все… Ну, что ты, как девочка.

— Сейчас же одевайся и уходи из моего дома, — приглушенно, но также угрожающе выпалила Серафима. — Ученый нашелся. Убирайся, не то выброшу всю твою одежду на улицу.

— Ты не сделаешь этого, ты что, спятила што ли?

— Сделаю, если сам-то не уберешься, — решительно заявила Серафима, соскочила с кровати и шагнула к лавке, на которой лежала шинель Корнея Михайловича.

— Не сделаешь… — неуверенно протянул Кадкин.

Серафима, едва не свалив лавку, схватила шинель и сунула ее под мышку. Потом забежала в горницу, отыскала там брюки, пиджак и сорочку Корнея Михайловича. Все это уместилось у нее под другой рукой.

Кадкин продолжал не верить в то, что Серафима может выкинуть такой трюк до тех пор, пока она не промелькнула мимо него с одеждой. Теперь было уже поздно. Воланова выскочила в сенцы, звонко щелкнула металлическая щеколда, скрипнула наружная дверь.

Только это заставило встрепенуться Корнея Михайловича. Пораженный выходкой Серафимы, он бросился в нательном белье к двери. У самого порога наткнулся на возвращающуюся Серафиму, ненавидяще посмотрел на нее.

— За дверью все твое лежит, — пояснила Серафима. Обескураженный Кадкин исчез в темноте. Воланова повернулась и задвинула щеколду. Возбужденная и ошеломленная, вернулась она к кровати. Хотелось заплакать, послать кому-то проклятье за то, что все в жизни — один ералаш, за то, что до сих пор не научилась распознавать, отличать истинное от фальшивого.

Через две двери до Серафимы доносились чертыханья, произносимые Кадкиным. Они иногда обрывались, затихали, потом вспыхивали вновь.

«Слава богу, кажись, одевается», — подумала Серафима и присела на кровать, но в это время со двора донесся торопливый и громкий стук в окно. Воланова вернулась в сенцы, прислушалась.

И вдруг в прихожке окно содрогнулось от сильного удара, задребезжали в раме стекла. Напуганная Серафима кинулась к окну, но через плотные узоры ничего не было видно. Во дворе неистовым голосом кричал Кадкин.

— Бурки, бурки давай, бурки выброси! — расслышала Серафима и кинулась к печи, около которой стояли фетровые сапоги.

— Боже мой, боже мой! — спохватилась Серафима. — Да как же это я?

Она подхватила обувь, сунула в один сапог портянки и после секундного размышления подскочила к столу, подставила раскрытую сумку Кадкина и сгребла в нее остатки еды вместе с миской и фляжкой.

Боясь, чтобы Корней Михайлович не ворвался в дом, Серафима лишь немного приоткрыла дверь и швырнула в темноту сначала сумку, потом один за другим — сапоги. Кадкин, продолжал что-то кричать. Но Серафима уже не слышала его. Захлопнув дверь, она вернулась в спальню. Теперь ей было уже не до сна. Все взбудоражилось, всколыхнулось, перевернулось. Она подошла к окну и через небольшую проталинку, образовавшуюся между морозной живописью, начала задумчиво смотреть на залитый лунным светом снежный сувой. Неистребимая и нудная мысль снова не давала покоя: а как же выкрутиться от напасти, как продержаться эти последние зимние дни? В раздумье простояла она у окна минут десять. Подошла к печи, посмотрела на разомлевших от тепла и сна детей, прислушалась к улице. И каково же было ее удивление, когда она вновь во дворе услышала отчаянный мужской голос, и тут же к нему примешались разъяренное рычание и взвизгивание собак…

— Неужто опять вернулся! — содрогнулась Серафима. — Громить пришел, громить. Что делать? Выскочить из дому, просить помощи? Что у него на уме?

Но отчаянный голос Кадкина начал затихать, удалиться.

— Ушел, слава богу… — успокоилась Серафима и не раздеваясь прилегла на кровать.