Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XII

По-разному сельчане промывали косточки Серафимы, но большинство из них было едино в том, что Воланова перебралась к бабке Прасковье для того, чтобы подождать приезда Петра Сырезкина, который, наверное, занялся устройством жилья для новой семьи.

Все полагали, что не сегодня-завтра к дому бабки подкатит тройка, а может, даже грузовик (Петька ведь может показать свою удаль) и потихоньку угаснут разгоревшиеся страсти.

Но Сырезкин не приезжал, и по селу снова холерной привязчивостью поползли слухи. Любители посплетничать донимали друг друга своими «соображениями и предположениями».

Наиболее нетерпеливые на чужие тайны всячески пытались подтолкнуть Серафиму на откровенный разговор. В ее присутствии, делая вид, что не замечают Серафиму, они обращались друг к другу с такими вопросами, которые по их мнению, обязательно должны задеть за живое, затянуть ее в словесную перестрелку.

— Сырезкин, сказывают, дом для Серафимы в Могутовке купил… Там такая горница! У царей таких светелок не бывает!

— Сотворила такое чудо, а теперь помалкивает…

— Интересно, а свадьбу-то вторую будут играть?

— Будет, будет… это уж обязательно! Говорят, даже Мишку своего бывшего хочет пригласить… Вот ведь какая охулка!

Чаще всего Серафима оставляла без ответов таких заводил и тем окончательно выводила их из себя, распаливала любопытство, заставляла мучиться в догадках. Но были случаи, когда и у Серафимы появлялось желание побалагурить с выпытчиками. Забывая о своем вовсе невеселом положении, она подбрасывала им новые закавыки.

— Обещал Петенька увезти меня в новый дом сразу, как только я рожу ему дочку… Уж больно ему хочется дочку. Умирает прямо-таки. — Ошарашила она однажды доярок, с которыми вместе возвращалась с фермы.

— От ить дура какая! — не удержалась от восклицания шагавшая рядом низкорослая и присушенная в теле Таисия Мовкина, прозванная в селе Высевкой. — Он насулил, а она сразки — на тебе дите! С двоими мотатается да еще третьего на тебе сразки… А куль обманет — тады как? Ай-яй-яй. Взяла да сразки поверила!

— А почему бы не поверить? — улыбнулась Серафима. — Он у меня такой веселый. Как гармонию растянет, так я сразки вся плясать иду, как задрожу, — делая ударение на «сразки», откликнулась Серафима. — А что вот ты, Высевка, небо коптишь? Промаячила на свете без малого сорок лет, а ни ребенка, ни кутенка. А ты побыла бы хоть разок с моим Петенькой — сразу бы все нашла…

Ужаленная Высевка зло покосилась на Серафиму, громко брякнула пустыми ведрами, что-то под нос прогугнила, но ядовитого словечка для ответа не нашла.

На помощь Высевке пришла другая доярка — Евдокия Касьянова.

— Язык-то прикусила бы, беспутная! — громовым голосом произнесла она. — Не по своей воле у человека так вышло. Господу так угодно было, а ты.

— А ты-то куда еще! — обернулась Серафима, — вспомни-то про себя. Выдавали замуж, позарилась на комолую корову жениха: три ведра молока в сутки дает! А она возьми на третий день после свадьбы копытки-то и отбросила. Да и добришко, которым хвастался жених перед свадьбой, начало потихоньку уплывать: хозяева настоящие нашлись… Вот и осталась ты одна со старым да кривоногим Лексеем Егорычем… А что поделаешь? Мучайся — живи… Вот тебе и комолая корова. Сейчас бы небось уж и три комолых коровы отдала, чтобы Петенька Сырезкин подошел… Видела я, когда ты еще в девках на него слюнями исходила. А вот шиш! Живи теперь со своим хрычом, почесывай ему шелудивую спину!

Все ожидали, что Серафима сейчас сполна получит за такую дерзость от властной Касьяновой. Но получилось по-другому, неожиданно. Евдокия резко опустила голову и, не удостоив Серафиму ответом, всхлипнула и размашисто провела ладонью по щеке.

Взглянув на нее, Серафима поостыла, пожалела и незлобиво добавила:

— Сначала облапошиваем себя, потом выкобениваемся, оправдываемся перед кем-то… Притворяемся, что лучше всех живем.

Все притихли, признавая, что им не следует топыриться, хорохориться перед Серафимой.

Хуже было Серафиме самой с собой. Не хватало воображения увидеть себя и все свое положение через месяц, год… Никому она не решалась признаться, что с Петькиной любовью попала как кур в ощип. Узнай про это другие — никогда не переведутся в ее адрес насмешки, изживут со света те, кому по душе пересуды, кто сегодня прячет в себе завистливую мыслишку — увидеть в ближайшие дни на тройке Сырезкина, о счастливом отъезде этой обласканной, умеющей постоять за свое счастье Серафимы.

Мысли о том, что нужно сделать, чтобы люди не догадались о ее провале, все сильнее донимали Серафиму Ведь не может же без конца длиться ожидание приезда возлюбленного. Через некоторое время все всплывет само собой. А раз запасных вариантов нет, то никакие уловки не помогут. Нужно куда-то перебраться подальше и сгинуть…

Довольна Серафима была лишь тем, что старая хозяйка оказалась женщиной безвредной, сочувственно относившейся к молодой женщине, споткнувшейся на жизненном пути.

Как-то вечером Серафима решила привести в порядок детскую одежонку. Со временем этой работой ей приходилось заниматься все чаще и чаще. Подошло лето — пора, когда на мальчуганах начало все «гореть», рваться.

Увлекшись работой, Серафима не заметила, как к ней подсела хозяйка. Бабка с минуту молча наблюдала за Серафимой, штопавшей свежую дырку на штанишках Данилки.

— Бойкая ты баба, Симочка, — наконец дала о себе знать Прасковья. — Да ведь только хорошо тому жить, v кого бабка ворожит. А вот у тебя для всех дырьев одна голова, две руки. Но, это небольшая беда. Ты только тоске не поддавайся! Та быстро умеет со свету сжить. С людьми с хорошими надо быть поласковее, а поганцев стороной обходить. А еще скажу тебе по правде — хоть гудит от тебя вся деревня, а все одно: ты праведная душа, не криводушничаешь. В молодые годы со мной тоже такое случилось. Батюшке взбрело в голову отдать меня замуж. Сказал мне об этом, а за кого — ни слова и спросить не смей. Волюшка-то его. А потом как-то подходит ко мне и приказывает: «Вытащи-ка из сундука свою паневую юбку, да кофту посвежей подбери — жених твой сейчас придет».

Как сейчас помню, жаром меня вдруг всю обдало, а потом нутрячка, лихорадка холодная по телу пошла. Это ведь надо — жених мой! Чудно как-то! Шестнадцать годков мне тогда было!

Ушел батюшка, а я заметалась, как угорелая, все из рук валится, не знаю, за что хвататься. Потом кое-как совладала с собой, забилась в угол и жду…

Вскорости зашел в избу отец с каким-то стариком. Начали болтать о том, о сем, о муке-крупчатке, которую нужно отвезти поморам на Онегу. А мне не до них. Стою, нет-нет да и на окно поглядываю, а сама гадаю: каков он, жених-то мой? А вдруг он кудрявый. А может быть, русый да статный, все в сказках про эдаких сказывают. А может быть, черный? Да где же он? Нервничать стала. Надо бы, думаю, сбегать к Дуняшке, подруге, сказать про такую новость. И говорю батюшке:

— Я сейчас ворочусь. Успею, пока жениха нет.

А батюшка стоит и во весь рот щерится: «Ну, как это нет, говорит, вот же он перед тобой».

Ой, что со мной стряслось тогда — не говори. Как взглянула на этого старичка, и аж ноги подкосились! Стоит, как коромысло согнулся, кости через рубаху выпирают. Лицо все пожелтело, как солома, худущее…

Боже мой! В гроб краше кладут. Смотрит на меня слезливыми белесыми глазами и пальцами бороду замусоленную пощипывает.

Меня как мешком кто пришиб. Ни слова ни полслова не могу сказать.

Догадался, наверное, отец мой и разъясняет: «Ты, Параша, не смотри, что Лукьян Макарыч малость постарше. Царевной заживешь с ним, он один, почитай, всех поморов почти до самых соловецких монастырей крупчаткой снабжает. Две баржи его ходют по Волге».

Не стала я дальше слушать батюшку. Упала на колени и при этом женихе давай голосить: «Не буду я с этим хрычом жить». Думала я тогда, что этот самый Лукьян Макарыч возгордится, плюнет на меня и хлопнет дверью. Ан нет, уставил на меня сморщенную харю, как прошлогодний соленый огурец, и улыбается.

Видать, уж больно хотелось батюшке через меня капиталец приобрести. Схватил меня за косу да как рванет:

— Вон отсюда! Как договорено, так и будет! Только так не было. Убежала я из дому в соседнюю деревню. Кое-чем и кое-как перебивалась потом встретила людей хороших. К богу они меня приблизили, поддержали, накормили, а потом, вскорости, батюшка помер, и воротилась я опять в дом. Вот и ты, ежели он постылый — зачем с ним жить? Пусть будет хоть трудно — зато счастливо. Когда же он за тобой придет? Чего тянет? Иль он не знает, что тут над тобой измываются? И кто ведь над тобой потрунивает? Самые-то что ни на есть сморчки зачуханные. А тоже туда… Голову-то не опускай перед ними!

Еще день-два крепилась Серафима, а потом сдалась, рассказала хозяйке о своих тяготах, но про Петьку рассказала не все. Бабка вздыхала, слушая безрадостный рассказ своей квартирантки, но ни единым словом не упрекнула ее.

— Спокон веков на земле водились злые люди. От зависти заплакать могут. И правильно ты делаешь. Не перед кем носы-то вешать. А я подсоблю тебе, вот посмотришь.

После этого откровения Серафима почувствовала некоторое душевное облегчение, разрядку. Утешала себя тем, что нужно лишь внимательнее присмотреться, чтобы обнаружить около себя хороших людей.