Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XIII

Председатель колхоза Курбатов понимал, что положение Серафимы не из легких. Через кого-то узнавал о нуждах Серафимы и нередко чуть ли не насильно заставлял ее брать в счет трудодней мясо, сметану, муку.

Серафиме было непонятно такое обращение. Она наломала дров, стала беспутной, а он благотворит, хлопочет, беспокоится…

«Может, на слабинке моей хочет сыграть, к себе приблизить? — терзали ее иногда сомнения. — Да нет уж, председатель, остынь — я вам не расхлебочная чашка! Хватит морочить голову!».

Но, к удивлению Серафимы, Курбатов никаких видов на нее не обнаруживал. При встрече не многословничал.

— Ты получше смотри, Серафима, за ребятками своими. Сама знаешь: если сызмальства заморишь — на всю жизнь крючками останутся, как огурцы неполивные…

Через Агафью Серафима знала еще несколько женщин, которые более-менее понимали ее положение. Зато к Агафье Серафима не знала уж как относиться. Если в первые дни после семейного разлада ее пожелания свести Агафью с Михаилом были искренними, то сейчас она ловила себя на том, что этой бесхитростной и наивной женщине за все доброе оплачивает фальшью. Нет, не ей быть советчицей в этом деле. Прожитые годы, заботы, думки о детях, которые были одинаковые и у Михаила и у Серафимы, давали о себе знать, щемили, напоминали о потере.

Ну, а как поступить дальше с Агафьей — Серафима не знала. Слишком сильно загорелась та своим воображаемым счастьем, сознанием, что она может жить так же, как все нормальные люди, что у нее, как у других, могут быть дети, семья. Не хотелось все это отнимать у женщины, обиженной жизнью.

Упрекала Серафима себя в том, что не может честно высказать Агафье правду, позволяет кощунствовать над ее светлыми надеждами и чувствами…

И не может она этого сделать сейчас лишь потому, что не знает, зачем к Михаилу стала приходить Клавка Макарушкина. Понимала, что без помощи Агафьи ей выяснить ничего не удастся.

После каждого посещения Воланова Серафима перво наперво задавала Агафье такие вопросы, которые, хотя были и окольные, но всегда клонили речь к тому, кого Агафья видела в доме Михаила.

Радостно рассказала Агафья Серафиме о том, что Михаил внимания на Клавку не обращает и ей тоже, как и Агафье, за все услуги предлагает плату — деньги. Но Серафиму такое не успокаивало, и она ждала от Агафьи новых вестей.

Агафья нередко стала захаживать и в дом Волановых с Данилкой на руках. Ей было приятно, что Михаила не раздражает такое гостевание. Теперь же при появлении Агафьи Макарушкина быстро исчезала из дома. В душе Горюнова торжествовала победу, но все же, как и прежде, она после каждого посещения дома Волановых шла прямо к Серафиме. Была она радостной и возбужденной, ей казалось, что Михаил начинает посматривать на нее, говорить какие то путанные слова, которые можно понимать по-всякому: и как шутку, и как объяснение в любви. Особенно часто, с мечтательностью в голосе, Агафья твердила Серафиме слова Михаила: «Золотые руки у тебя, Агафья. А хозяйка из тебя будет превосходная». С разными «приправами» она их пересказывала иногда по нескольку раз, не беспокоясь о том, что не всем приятно это слушать.

Но однажды Агафья вернулась от Михаила неузнаваемой. Слой пудры, наложенный на щеках, превратился в сероватое размазанное месиво. Сбитая набок косынка неряшливо прикрывала старательно расчесанные волосы, Серафима встретила ее у порога и изумилась. Агафья молча прошла мимо, пластом упала на кровать, закрыла ладонями лицо и заплакала навзрыд.

Серафима, чувствуя недоброе, подошла к кровати и положила ладонь на плечо Агафье.

— Что с тобой, кто тебя? Чего изводишься? Да мы вдвоем хоть с кем справимся… Только скажи…

Серафима нетерпеливо требовала назвать обидчика. Подчиняясь предчувствию, она в том неизвестном человеке видела не Агафьиного обидчика, а своего.

Еще долго не могла перебороть себя и сказать что-нибудь вразумительное Агафья. Наконец она умолкла, приподнялась и села на край кровати. В другое время вид Агафьи здорово бы развеселил Серафиму. С такой причудой размалевать себя смог бы даже не каждый клоун. Но сейчас всего этого Серафима не замечала. Не отрывая от Агафьи пристального взгляда, она ждала разъяснения.

— Подходим, значит, мы к воротам с Данилкой, а она нас там поджидает, — еще раз всхлипнув, начала наконец рассказывать Агафья.

— Кто она? — вспыхнула Серафима.

— Ну, кто? Известно кто: эта пупавка лупоглазая — Клавка Макарушкина.

Серафима умолкла, опустила глаза.

— Стоит вся разнаряженная, руками за бока держится, харю кверху задрала и на меня воровскими зенками поглядывает. Долго мы стояли друг против друга. Она молчит и я молчу. Смотрю — открылся у нее рот.

«Ты чего сюда приковыляла, рохля неухоженная? — говорит мне. — Иль мое счастье пожелала прибрать к рукам? Чего тут шастаешь?» А у меня язык как присох — ничего не могу ей ответить… А она-то как пошла меня всякими пакостями обливать. Шустрая вошка скорее на гребешок попадется и ты так же, говорит. Вырвала у меня из рук Данила — и за калитку. Тот как заревет, а она что-то причитает ему, уговаривает. Задвинула засов — и в дом…

Постояла я, постояла малость… И вот…

Агафья что-то еще хотела прибавить к этому рассказу, но Серафима схватила ее за руку.

— Беги, скорее беги к Михаилу! Какая же ты простодыра, клуша неповоротливая! Да ты так всю жизнь в девках будешь! Иди и не уходи, пока она там. Скажи: за Данилкой пришла… Будь понахальнее; не отдавай своего.

Каждое слово Серафимы звучало, как резкий приказ, но воспринималось Агафьей, как теплый и сердечный совет. Глазами, полными искренней благодарности, смотрела Агафья на распалившуюся Серафиму — человека, решившего помочь ей совершить целый переворот в жизни.

В эту минуту Серафиме и самой казалось, что делает доброе дело для своей подруги. Но когда та вновь убежала к Михаилу, Воланова криво усмехнулась и задумчиво вполголоса сказала; «Ох, и гадюка я какая! За что доброй женщине голову морочу? Нет! Бежать, бежать надо отсюда. Пусть тогда как хотят. Знать не буду. Не то с ума сойду… Зачем докучать себе?».

Время шло. Быстро и незаметно летели дни. Только сейчас Серафима по-настоящему начинала осознавать, сколько нужно было вкладывать труда и усердия, чтобы сделать житье просто нормальным, человеческим, и как легко все пустить по миру.

Но не потеря зажиточности разъедала душу Серафимы. Уходя из дому, она предполагала предстоящую голощапскую жизнь. Но сегодня она как бы со стороны стала рассматривать себя и Михаила.

И Михаил поднимался в ее глазах все выше и выше. Теперь, когда все потеряно, почему-то чаще начала вспоминать ранние утренние часы, когда этот неуклюжий человек, не боясь утренней стужи, выходил во двор к верстаку, прилаженному около сарая, и начинал свое плотницкое дело. Плавно, без рывков водил отшлифованным рубанком по сухому бруску, осторожно, чтобы не разбудить никого в доме, постукивал молотком. При надобности, этот нескладный, угловатый человек бесшумно входил в дом, на цыпочках прокрадывался к столу, брал что-то нужное и так же тихо исчезал. Наблюдая в эти минуты за Михаилом, Серафима не могла удержаться от веселой улыбки: плохо обтесанная махина — и так легко, как балерина, пробирается по комнатным закоулкам.

Удивлялась сейчас Серафима и тому, почему тогда все это не замечалось, не задерживалось в сознании, а сейчас начало вылазить из каких-то тайников. Вырисовывались картины, которые, как она считала, давно исчезли из памяти.

Бабка Прасковья была, пожалуй, единственным человеком, заметившим, что в жизни Серафимы становится все больше горечи и несолонностей. Работать Серафиме приходилось теперь намного больше. Но на людях она была такой же задористой, неунывающей. И многие с завистью верили, что Серафима переживает сейчас самое радостное и счастливое время, что она все-таки добилась своего, выдержала натиск молвы и лающего навета.

Как-то во время ужина Прасковья подошла и заглянула в чашку, в которой ковырял ложкой Данилка.

— Матушки мои родные! — взмахнула руками бабка. — Сима, да ты што? Чем это ты кормишь ребятенков? Никак ржаную затируху заболтала им? Да мы этаким разве только в голодный год перебивались…

— Да что вы, бабушка, — положив деревянную ложку на стол, возразила Серафима. — Не все же скоромное да скоромное. Пусть и этого отведают…

— Ой, гляжу я на тебя, девка… Неладное с тобой в жизни творится. Раньше, бывалыча, радостно было посмотреть на тебя. Вся такая полненькая, беленькая ходила, бедра от мясца круглились, а сейчас… Матеньки… синевой какой-то подернулась, угри на лице повылазили… Тоска-то в глаза прокралась… Гляжу я на тебя, девка, и думаю: и никакого ты Сырезкина не ждешь, никто за тобой не приедет… Одной гордыней и живешь. А сама мучаешься. И детей волтузишь. Запуталась, ты уж не серчай… Ведь правду говорю, а, Сима?

— Ешьте, ешьте, не слушайте ее, старую, — доставая большой ложкой из прокопченного чугуна ржаное варево, отвлекла внимание насторожившихся мальчишек Серафима. Потом подлила детям рыжеватой массы в чашки, вытерла полотенцем размазанную на щеках Данилки затируху и торопливо выскочила в сенцы.

Прасковья проводила ее строгим вопросительным взглядом и положила сухую ладонь на вихрастую голову малыша…