Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXIX

После неожиданного призыва Михаила Воланова в армию прошло несколько месяцев, и Серафима мало-помалу начала успокаиваться, приобретать душевное равновесие. Она все чаще вспоминала слова Михаила перед отъездом о детях, о той благодарности, которую он выразит за заботу о них, когда возвратится после войны. Радостное, чуть-чуть опьяняющее чувство испытывала Серафима, когда еще и еще раз вспоминала минуты последней встречи с Михаилом. Она вспоминала каждое слово, сказанное им, придирчиво восстанавливала каждую нотку его голоса. И всякий раз с удовлетворением отмечала, что ни злопыхательства, ни упрека не было. И тогда Серафима позволяла себе, как это она сама считала, самое дерзкое — спросить у себя: «А может, он все-таки простит меня?».

Нет, ей, конечно, не хотелось такого прощения, о котором говорил Петька Сырезкин: «Простить, чтобы смыть пятно рогоносца, а потом пинком выпроводить из дома». Ей казалось, что простить всей душой может лишь сильный человек, наделенный настоящими благородными чувствами, способный зачеркнуть все прошлое черное ради будущего. Такое не каждому дано. А Михаилу дано такое. И пусть он сделает это грубо, по медвежьи, без оханья и аханья, но зато верно, надежно. И уж коль он решит — его не смутят ни суды, ни пересуды.

Сейчас, когда уже нет здесь Михаила, Серафима все чаще и чаще стала упрекать себя в том, что упустила время для попытки выправить положение.

После всего, что случилось с семьей Волановых, Серафиму угнетали и другие чувства. Только сейчас она по-настоящему ощутила, как нужен этот неторопливый, спокойный, мешковатый человек ее детям, которые жили и живут своей детской надеждой, что скоро в их доме все будет по-прежнему.

Как и многие другие родители, Серафима в этом году не записала Саньку в школу. Пешком до района ходить далеко, а будет ли выделяться транспорт для доставки детей в школу и обратно — никто не знал.

Тянулись безрадостные военные будни. Непосильная работа, недоедание, холод — все это теперь было не в диковинку. Уставшие, еле двигавшие ноги после изнурительного труда люди утешали себя тем, что им все-таки гораздо лучше, чем тем, которые сутками мокнут в глинистых окопах или ползут на развороченную воронками высоту. Ползут, чтобы выбить оттуда врага или оставить там свою жизнь.

И хотя у Серафимы не было никаких уговоров с Михаилом насчет переписки, все же письма от него она ждала со дня на день. Первое время она старалась где-то у околицы как бы случайно задержать почтальоншу, прибывшую из района, задать ей один-два вопроса и потом косвенно выведать, нет ли в толстой сумке чего-нибудь для нее. Сказать поточнее она не решалась, боясь вызвать у многих едкую улыбку или ухмылку насчет того, что когда Михаил был дома — блудила, а теперь вот бегает, письмецо ждет.

Ну, а чуть позже махнула Серафима на все рукой и начала интересоваться почтой в открытую. Не боясь новых пересудов, она стала всем заявлять, что с Михаилом они вновь поладили, договорились жить, не помня лиха.

Внушая такое другим, она вдруг уверовала и сама в то, что ошибка уже исправлена, у детей снова есть и мать, и отец.

Серафиме очень нужно было письмецо от Михаила. Именно по письму она намеревалась и определить — ждать Михаила, как мужа, отца двоих детей, или она всего-навсего временная квартирантка в пустующем доме?

И письмо вскоре появилось. Серафима чуть ли не вырвала из рук почтальонши треугольник, свернутый из тетрадного листа, и тут же вскрыла его. Глаза торопливо пробежали по корявым строчкам. Серафиму порадовало то, что в строке приветствия в одном ряду с именами детей стояло и ее имя — Сима. Михаил снова повторял свою просьбу; беречь детей. Писал, что очень соскучился «за ними» и ему очень хотелось бы их повидать. И еще одна просьба: если в селе объявится «съемщик», пусть Серафима снимет детвору и пришлет ему фотокарточку. О Михаиле Серафима узнала лишь то, что он в запасном полку, готовят его на пешего разведчика.

На другой день Серафима с письмом Михаила обежала всех знакомых. Она совала его под нос каждому встречному-поперечному, не спрашивая, желает ли тот видеть это письмо. Ей казалось, что своим сообщением о Михаиле она повергла всех в восторг, что наконец-то люди дождались того, что так ожидали в эти дни. Тыча завернутым листом. Серафима твердила: «Вот мои муж письмо прислал». При этом слово «муж» выговаривала с ударением, точно хотела доказать этим, что не такая она уж пропащая, как некоторые считают.

После письма настроение Серафимы поднялось. И многие дивились тому, как она смогла так быстро преобразиться, и как прежде, все чаще и чаще стал звенеть ее бодрый с живинкой голос, чаще стала появляться на лице улыбка.

В октябре по деревне был объявлен сбор теплых вещей для бойцов Красной Армии. Прямо у дверей сельсовета установили длинный грубый стол, похожий на аляпистый топчан. Старичок — колхозный счетовод с разбитым в очках стеклом — придирчиво проверял каждую вещь, принесенную для красноармейцев. Казалось, он обнюхивал ее, рассматривал каждую пылинку на ней. Потом отрывал взгляд от вещи и исподлобья смотрел на хозяина. Все эту манеру приемщика понимали, как вопрос; «А подвоха здесь нет? Уж не гниль ли какую вздумали сбагрить в армию?». Но подозрения счетовода были напрасными. Вещи люди приносили добротные. На столе уже возвышалась горка валенок, попарно связанных шпагатом, шерстяных носков, варежек, овчинных полушубков. Работу по приему вещей контролировал председатель колхоза Курбатов. Собственно, агитации здесь никакой не нужно было. Люди несли добровольно, от души. Через три-четыре часа сбор уже закончился.

За последнее время Курбатов заметно сдал, осунулся, глаза глубже осели в темные глазницы, а на лбу четко прорезались морщины. Целыми днями он был там, где велась нелегкая сельская работа, с горечью замечал, как все сильнее и сильнее ощущается недостаток рабочих рук.

К удивлению некоторых, к Серафиме относился Курбатов по-прежнему хорошо. Грехопадение ее считал случайным. Он знал, что все половинчатое ей не по душе. Работать — так работать, если гореть — так уж дотла.

Курбатов много раз поощрял Воланову за хорошую работу. Он не боялся при всех лишний раз назвать ее фамилию, когда нужно было подстегнуть бездельников, чрезмерных любителей прохлады в знойное время. Знал, что никто не посмеет упрекнуть его в этом или сплетническим шепотом назвать Серафиму «любимицей» председателя. На это не шли даже самые заядлые завистницы.

— Тут уж ничего не скажешь, — соглашались все люди. — Что уж хваткая, так хваткая, удалая. Этого у нее не отнять.

На пункт приема теплых вещей Серафима пришла вместе с Данилкой и Санькой. Принесла длиннющий, как поповская риза, овчинный тулуп и новые колючие шерстяные варежки.

— Это мы папе… пошлем, чтобы не холодно ему было, — растолковала по дороге детям Серафима.

Мальчишкам растолковывала, а самой хотелось, чтобы эти добротные вещи и взаправду угодили Михаилу. И не только как одежда, но и как весть из дому, от нее и детей. И, не соглашаясь со всякими теориями вероятности, Серафима сунула в карман шубы записку: «Миша, мы все тебя ждем домой! Соскучилась страшно. После победы у нас все будет, как у людей. Целуем. Я, Санька и Данилка (он растет с каждым днем)». Положила бумажку и задумчиво улыбнулась.

— Это я так… Слова-то домашние каждому солдату душу обогреют. А вдруг? Мало ли на свете чудес.