Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXVII

Самойловку нельзя было бы назвать деревней, если бы приезд Сырезкина и его встреча с Серафимой остались здесь незамеченными…

Люди уже перестали стесняться Серафиму, говорили о ней только в глаза. У некоторых даже выработалась потребность проклинать войну и фашистов обязательно в присутствии Серафимы. Им казалось, что высказывая всю эту ненависть при Серафиме, они шлют эти проклятия в первые руки, сразу же по адресату. Теперь Серафима все реже могла слышать свое имя, когда люди разговаривали о ней. Его заменило теперь с ляпающими звуками слово — «предательша».

— И что с ней Советская власть нянчится? — кричала во все горло женщина у амбара с семенным зерном, где предстояло Серафиме сегодня заниматься очисткой хлеба.

Другие женщины возбуждены были не менее.

— Значит, она крутит с Сырезкиным, а когда надо было развестись с предателем, она отказалась… Да что же это такое?

— Ты глянь-ко, какая противная! Еле ноги волочит, а кобеля подавай!

— На то она и предательша! Они с этим Мишкой не то творили! Погодите: НКВД еще разберется.

— А еще надо проверить, что ей Сырезкин в мешке подсунул. Заявить надо об этом. Тут все может быть.

Возмущались шумно, от души. Казалось, делают они это для того, чтобы хорошо их слышала Серафима. Хотя та находилась здесь, совсем рядом, среди них. Лишь Танька Коржикова, молоденькая девушка, звонко засмеялась и с наслаждением сказала:

— А как он стоял перед ней на коленях! Я все видела в щелочку… А когда он стал уезжать — она бросилась к нему в сани и давай обнимать и целовать его. Аж слезьми залилась… Я аж тоже не выдержала. А он оттолкнул ее… И как это другие умеют так мужиков заманивать?.. Чего уж в ней красивого-то, в этой предательше? Неужели уж помоложе не мог найти?

Как-то Серафима встретила на улице соседку Екатерину Егорушкину, у которой она покупала молоко для Данилки. Та всплеснула руками.

— Пошто за молоком не приходишь? Дитя-то зачем моришь? Это еще что такое! — напустилась она на Серафиму. — Мало ли у нас какое горе, а дитя должно жить. Ему молоко надо. Оно не при чем!

Говорят — беда одна не приходит. Но, видимо, и удача нередко компанией заявляется. Однажды вечером в дом Волановых постучалась соседская девчонка и сказала, что бабка-нянька Данилки приглашает Серафиму зайти к ней. И после небольшого колебания Серафима все же заглянула к няньке. «Все равно хуже того, что старуха уже высказала, высказать нечего», — решила она.

Полуслепая и согбенная бабка встретила Серафиму прямо у порога. Закашлялась, прослезилась.

— Вот ведь мы какие люди: сами перед собой криводушничаем. Наговорила я вам всяких гадостей. А ушли мальчонки твои — совсем изошла слезами. И за Васеньку убиенного реву, и про твоего Данилку вспомню — на душе заскребет. Как же, с кем он теперь будет? Совсем ни про что загубим ребенка… Наговорила, а получилось — себя оплевала. Привыкла я к твоему: славный малец. Приноси его утром… Да не серчай. Русские — они ведь народ отходчивый… Без надобности зло не держат на душе…

Так решилась еще одна проблема. Данилка, подставивший на следующее утро бока для обвязки, от удивления открыл рот, узнав, что Санька собирается отвести его к бабке.

Это были настоящие дни облегчения, «роздыха» для Серафимы. Подобрел и обеденный стол. На нем вот уже неделю не переводились зайчатина, суп, заправленный настоящим маслом, а возле каждой чашки лежал ломтик хлеба.

Появление масла, хлеба и сахара — это уж было заслугой Сырезкина Как ни морщилась Серафима на подарок неугомонного Петьки, принять дар все же решилась. Рассудила она так; отшвырнуть, забросить этот куль — никому и ничего не докажешь. Даже Петька об этом не будет знать. А в такое время надо что-то предпринять, чтобы Данилка как-то выжил, продержался. А перед ее детьми Сырезкин тоже имеет немалую вину. Пусть хоть это будет его маленьким оправданием.

За неделю Санька поймал петлями двух зайцев. И у Серафимы немного отлегло на сердце. Можно было немного забыться, кое-как перебиться.

Но получилось не все так, как хотелось. Перемены в питании расстроили желудок Данилки. И он слег. Серафима на все махнула рукой и два дня не выходила на работу. Затем два дня у постели дежурил Санька.

Время относительного достатка оказалось непродолжительным. Запасы быстро таяли, а пополнять их было нечем. Вот уже более недели на дворе мела поземка, которая заметала приметы, сравнивала бугорки, засыпала приваду, которую Санька раскладывал на полянках, возле петель. Следы косого исчезли, и поймать его теперь стоило больших трудов.

Тревожную весть сообщил однажды Санька матери: в погребе начала портиться картошка. Бросились перебирать ее. Но оказалось, что это нужно было сделать давно; добрая половина клубней была уже изъедена гнилью, и после переработки в углу погреба осталась убогая кучка картофеля, пригодного в пищу.

Назойливая мысль о том, как же умудриться свести концы с концами, пуще прежнего начала донимать Серафиму. И она ничего другого не придумала, как снова, в который раз, идти к Тырнову.

— Мы с утра до вечера работаем с Санькой в колхозе — выпиши нам хоть сколь-нибудь зерна или другого чего… Все ведь подобрали — пухнуть начнем скоро с голоду!

Как всегда Тырнов внимательно выслушал Серафиму, долго не сводил с нее прищуренных глаз.

— Я и без твоих слов, Серафима, знаю, что у тебя сейчас не житье, а вытье. Время для всех тяжелое подвалило, да, по правде сказать, ты сама себя лупцуешь плеткой — чего ты вцепилась за предателя? Наперекор властям. Конечно, знамо — был отцом, мужем тоже… Так дело государственное поважней! Отказаться бы…

Серафима с шумом выдохнула воздух, посмотрела на Тырнова распаленными, ненавидящими глазами.

— Ты мне опять про это. Сейчас возьму со стола вот эту чернильницу, пробью тебе голову, а потом сажайте, стреляйте. Зато я буду знать — детей возьмут в приют, а там они выживут как-нибудь. А со мной нет… Не выживут.

Тырнов побледнел от мысли, что у Серафимы наступило помешательство… Осторожно, незаметно он начал отодвигаться к другому, дальнему концу лавки, прихватив с собой и чернильницу.

— Ты пойми, Сима… — примирительно начал он, косясь на Серафиму. — Я обязательно чем-то помогу. Ты погодь хоть малость. Вот третьего дни немножко снабдили солдаток Кожухареву, Лаптеву, Власкину… Погодь малость… Сразу все нельзя. А меня, кроме тебя, эти фронтовички доконали. Ох, знала бы ты, как с ними трудно говорить. Это не то, что с тобой… Помогу, помогу. Успокойся…

— Ну, а как насчет лошади? Сколько можно с салазками лазить по сугробам?.. Где взять сил после такой жратвы?

Закатив глаза к потолку, Тырнов начал один за другим загибать пальцы. Серафима смотрела на эту процедуру ничего непонимающими глазами. Но вот Тырнов прижал четвертый палец к ладони и посмотрел на Серафиму… Воланова молча, настойчиво ждала ответа.

— Ты пятая будешь… Четверым солдаткам привезем, а тогда уже тебе. Как-нибудь перебейтесь, а уж потом…

— Нож в сердце — к тебе ходить, — опять возмутилась Серафима. — Может быть, без напоминания сделаешь, а?

— Сделаю, сделаю… Не надо, не ходи больше… — поторопился заверить Тырнов Серафиму и облегченно вздохнул, когда та повернулась к двери.