Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

VI

Для деревни эти утренние часы были уже не ранними. После первой кормежки приглушился птичий гвалт, со дворов уж выгнали вечно голодных и привередливых уток, белыми пушинками заполнили пруд чистюли-гуси. Вдали по самому косогору рассыпалось разномастное стадо.

Появление гостей вызвало немалое любопытство и у взрослых и у детей. Как и в других селах, такие гости — явление нечастое. Никогда ни Серафима, ни ее подруги не ощущали на себе такого множества удивленных, вопросительных и праздных взглядов. От них становилось не по себе. Непривычный наряд, казалось, повсюду давит, мешает двигаться. Хотелось как-то вырваться из-под прицелов этих несносных взоров, избавиться от необычной одежды…

Только что открылись лавки сельпо. Агафья сразу же шмыгнула в промтоварную лавку. Серафима с Анной сначала хотели последовать за ней, но замешкались и забежали в продовольственную. Здесь еще никого не было, и подруги начали рассматривать разложенные на узких столиках и в витрине продтовары. Горкой коричневых лепешек лежали лещи, стеклянные банки, похожие на пузатые бочата, были наполнены черной икрой. Манили румянцем тульские медовые пряники, прозрачными цветными стекляшками красовались в открытых жестяных коробках леденцы. На полках чинно, по-военному выстроились портвейны, ликеры.

Серафима задержалась у широкой, но неглубокой коробки, наполненной какими-то белыми бесформенными кусками. Раньше ей не доводилось видеть что-нибудь подобное. Склонившись над витриной, она с любопытством рассматривала незнакомое лакомство.

— Интересно, что это такое?

— Это рахат-лукум — хорошая восточная сладость, — услышала Серафима совсем рядом ровный мужской голос и вздрогнула.

Перед ней был мужчина средних лет. Он встретил ее испуганный взгляд широкой улыбкой. В больших карих глазах светились приветливые живые искорки. Голову мужчины украшали густые волнистые темно-каштановые волосы, но уже с вкрапленными, как у бобра, сединами. Подкупали своей правильностью черты лица. Казалось, что недавно этот человек побывал в театральной уборной и загримировался. Ровными скобками нависали на глаза брови. С маленькой горбинкой и заостренный, как веретено, нос, а тонкие губы прятались под пышными усами с подусниками.

— Если вас интересует рецепт приготовления этого восточного лакомства, — продолжая улыбаться, доброжелательно предложил мужчина, — вы сможете его получить…

Серафима еще раз внимательно посмотрела в лицо мужчины и чуть не вскрикнула от изумления.

— Не может быть? Вы ли это, Петр Фролович! Ба!.. Сколько годов-то…

— Ну вот, наконец-то и ты узнала. А я стою и гадаю — узнает ли меня давнишняя казнительница? — негромко воскликнул Сырезкин и от удивления покачал головой. — А ты все такая же обворожительная…

Серафима почувствовала, что горячими пятнами расплывается по ее щекам румянец.

— Ну уж, полно вам, Петр Фролович… Я смотрю, вы так балагуром и остались, — преодолев растерянность, произнесла Серафима, — как у вас жизнь-то получилась?

— Кто жалуется на свою жизнь — самый несчастный человек, — подмигнул Сырезкин. — Но мне обижаться не приходится… Все вроде бы есть… Немного учился, закончил годичные курсы товароведов, и вот месяц назад направили меня сюда завмагом сельпо…

Собирался заскочить в Самойловку… Как-никак тянет. Такая уж, наверное, у человека натура… Надо, надо заскочить.

Серафима следила за каждым движением рук Сырезкина, которым он сопровождал свой воркующий говорок. Наблюдала за ним с лукавинкой в глазах. Яркими картинками мелькнуло в памяти все, что было связано с Сырезкиным — покорителем девичьих сердец, с его неожиданным и запоздалым объяснением: изуродованная Михаилом двухрядка, последние угрозы…

Петр продолжал с неубывающим азартом рассказывать о себе, о своих заботах. И хотя в этом рассказе много было туманного и недомолвок, Серафима заметила, что за эти годы Сырезкин «окультурился», подучился. Одет Петр был в новый, хорошо отутюженный костюм темно-синего цвета. Под пиджаком — белая косоворотка. Сырезкин то и дело водил пальцами по лацкану пиджака, точно пытался сбить с него пылинку. К Серафиме подошла Анна, рассматривавшая до сих пор товары в самом дальнем углу магазина.

— Пойдем, што ли? — сказала она, с недоверием взглянув на ее собеседника.

Эти слова больше встревожили Сырезкина чем Серафиму. Он косо посмотрел на подругу Серафимы, и ни с того ни с сего заговорщицким голосом спросил:

— А вы знаете, что… в промтоварную лавку сегодня должны завезти крепдешин хорошей расцветки? Если сейчас не займете очередь — не достанете.

С минуту Анна размышляла, как будто старалась уяснить смысл слов. Затем она резко повернулась, и, не, сказан ни слова, вышла из магазина.

Сырезкин пристально посмотрел на Серафиму, как бы еще раз проверяя, действительно ли перед ним давнишняя знакомая. Потом встрепенулся, видимо, от появившейся вдруг идеи.

— Я приглашаю тебя в гости! — торопливо и с жаром выпалил он. — Мы живем здесь совсем рядом. Через дом. Вот моя Ксения будет рада! Уж больно она у меня гостеприимная. Ей только подавай нового человека. Любит знакомиться с людьми…

— Спасибо, Петр Фролович, как-нибудь в другой раз я уж обязательно навещу старых знакомых…

— Да ты что! Когда-нибудь! Прямо сейчас зайдем, а то Ксюша мотанет к соседке, и жди ее два часа… Идем, идем! Чего тут рассусоливать?

Сырезкин вышел из-за прилавка и слегка дотронулся до талии Серафимы. Та посторонилась и покачала головой.

— А вы как были чудным, так им и остались. Вы-то знаете — я ведь делегатка от нашего колхоза, на слет мы приехали — Агафья, Нюрка и я. Лучшими доярками нас считают… И председатель тоже скоро подъедет сюда.

— Ну, поздравляю, поздравляю! — Сырезкин схватил руку и сжал ладонь. — Это очень прекрасно, очень прекрасно. Но до собрания еще три часа. Все равно где-то надо убивать время. Зайдем на полчасика…

— Другой раз, другой раз, Петр Фролович, — улыбалась Серафима, польщенная таким вниманием. — Заявлюсь ни с того ни с сего… Зачем твоей Ксенье канителиться из-за кого-то? Знаю, приходилось…

Но слова Серафимы, казалось, не доходили до Петра. У него было свое на языке.

— Вот обрадуется Ксения, вот обрадуется… Столько лет прошло, а? Все плохое уже давно вылетело из башки. Зачем оно теперь? Уж образумились все, остепенились…

Удивило Серафиму и то, что Сырезкин действовал так, будто уж получил ее согласие зайти к нему в гости. Он бесцеремонно взял Серафиму за руку, повел к выходу. У дверей остановился, обернулся.

— Архип! Ты тут поглядывай… Я скоро ворочусь…

Кто-то в глубине служебного отделения откликнулся, но не вышел. Сырезкин, не отпуская руки, провел Серафиму мимо груды пустых ящиков, валявшихся позади магазина, свернул резко в сторону и по задворкам направился к своему дому, который, оказалось, находился значительно дальше, чем через один двор. Серафима попыталась еще раз заупрямиться, но Петр ничего не хотел слышать. Сейчас ей было как-то неловко отвечать на такую учтивость старого знакомого упрямством, тем более, что времени свободного еще предостаточно. Подошли к большому рубленому дому, напоминавшему скорее всего общинный амбар, нежели жилое здание. Сырезкин помог Серафиме подняться на дощатое крыльцо из четырех ступенек. У самых дверей остановился, полез в карман и вытащил ключ. Но прежде чем вставить его в скважину, посмотрел по сторонам.

— Так жены-то вашей нет дома! — отпрянула назад Серафима. — Чего ж нам туда идти?

Сырезкин широко распахнул скрипучую дверь, что-то пробурчал под нос.

— Я постою здесь, — настаивала на своем Серафима. — А лучше всего-то пойду-ка назад… Агафья с Анной теперь уж затревожились. Ведь ни слова не сказала — ушла. Как-нибудь еще свидимся, Петр Фролович. Пока!

Но она не успела сойти даже на вторую ступеньку. Могучая рука Сырезкина вытянулась перед Серафимой, как шлагбаум.

— Сима, Симочка — это уже обида. Сколько лет не виделись — и даже в дом не войти. Прошу, прошу, хоть на минуточку, а то и здороваться не стану. Уж не за зверя ли ты меня считаешь? Ксения сейчас подойдет!

С этими словами Сырезкин и ввел Серафиму в свою квартиру. Это была всего лишь одна-единственная комната без прихожки и сеней. От стен, сложенных из огромных почерневших от времени бревен и пропитанных какой-то затхлой пылью, веяло запустением. Единственное, зашторенное серой занавеской небольшое окно, процеживало хилый матовый свет, который с трудом добирался до массивного стола, стоявшего почти на середине комнаты.

Постепенно в полумраке начала проглядываться длинная полка, заставленная банками, бутылками и какими-то свертками. На столе стояла пузатая керосиновая лампа-семилинейка с прокопченным доверху стеклом.

— Это нас здесь поселили, пока не подготовят хорошую квартиру. На новоселье обязательно тебя приглашу. Приедешь?

Серафима начала злиться на то, что приходится здесь без толку терять время, топтаться у порога этого затхлого отсека амбара. Она теперь уж не пыталась вырваться отсюда, но Петр по-прежнему не отпускал руки. Подошли к грубой табуретке с хорошо отшлифованным сиденьем.

— Посидим, милашка, — воркующим голосом произнес Сырезкин.

— А когда же придет ваша жена? — продолжала выпытывать Серафима, робко осматривая нехитрую обстановку.

— Будет, будет скоро, потерпи. А чтобы нам не скучно было…

Он потянулся к полочке и снял бутылку с напитком темно-рубинового цвета. Потом убрал тряпицу, накрывавшую на столе загадочный бугорок. Это были щедро насыпанные в одну кучу шоколадные конфеты и крупные розовобокие яблоки. Рядом стояли маленькие тарелочки с паюсной икрой, маслом, сыром. В руках Сырезкина вдруг оказался штопор, который он быстро ввернул в пробку бутылки.

— Прекрасный крюшон! Слыхала ты про такой напиток? Что-то вроде морса или лимонада, но немного смачнее, — приговаривал Сырезкин, наполняя стаканы. — Говорят, привозят его откуда-то из Абиссинии. У нас не могут пока делать…

Сырезкин пододвинул к себе тарелочку с икрой и подмигнул гостье.

— Только пьют его без роздыху, сразу… Я тоже, правда, еще не пробовал такого… Друг Терентий рассказывал… Специально для омоложения пьют…

— Так что же мы так… Одни… Нехорошо ведь. Надо подождать вашу Ксению…

— Да ты брось об этом. Да, я совсем забыл тебе сказать. Только сейчас вспомнил. У нее зуб коренной бабахает. Никакой жидкости в рот нельзя брать. Может, она сгоряча даже в город махнула к врачу. Все утро галдела мне об этом. Ну, ладно, давай отпробуем этой заграничной водички! — чуть ли не приказным тоном заявил Петр и, не моргнув глазом, быстро осушил стакан.

Серафима, сделала несколько крупных глотков, потом с испугом оторвалась от питья и прикрыла ладонью рот. Секунды две выпученными глазами смотрела на Сырезкина. Потом убрала руку и глубоко вздохнула.

— Что ты мне налил? Что ты наделал? — с тревогой произнесла Серафима. — Я же сейчас опьянею, а мне на слет, грамоту, сказали, вручать будут… Это же… Не знаю…

— А я и вправду, конча-епанча, что-то сморозил, — допив стакан и скосив в сторону глаза, согласился Петр. И вдруг спохватился: — Эх-ма! Да я же вместо крюшона ликер в этих потемках хватанул! А крюшон вот он, стоит и ухмыляется. Гостей я поджидал, ну и принес эту бутылочку. Вот-вот тронзель-мензель проклятый, слышь… Не найдешь такую… По блату в городе достали… Ты, конечно, не подумай, что мне-то жалко для тебя… Ни в коем случае! Для тебя ничего не жалко! Хоть и золота. Лишь бы приятность доставить. А то, вижу, ты на меня уже волком смотришь, разорвать готова… Ты яблоки, конфеты… вот икру. Ничего плохого от мизера не будет. Сухость только во рту пропадает…

Серафима протянула руку к яблокам. В голове начало расплываться что-то теплое, убаюкивающее. Она перестала ворчать на Сырезкина. Сразу же заявил о себе и аппетит. От сладкого перекинулась на икру, на сыр, масло.

— Угощайся, угощайся, милашка! — пододвинул Петр коробку с пересыпанными сахарной пудрой кусками рахат-лукума и взглянул на недопитый стакан. — Что ж добру-то пропадать? Раз так уж вышло, давай держи малость, и я себе немного добавлю… Хорошая штука. Говорят, через границу тайком провозят.

— Ты же говорил, что крюшон у тебя какой-то абиссинский, а теперь и ликер…

— И ликер тоже из-за кордона. Эх, и штука… Попробуй, попробуй еще. Он вовсе не пьянит. Для аппетита создан. Тебе после дороги очень хорошо… А то там еще долго толкаться… Голодушка измором любит брать.

От слов Сырезкина веяло добродушностью, способной размыть угловатую скованность, изгнать неловкость. И Серафима снова протянула руку к стакану. Безобидный сладкий напиток, от которого слегка слипаются губы, вряд ли может таить в себе какие-то коварства.

Но оказалось, что напиток требовал к себе гораздо большего внимания и уважения, чем показалось гостье вначале.

Голова приятно тяжелела, захотелось о чем-то поговорить, что-то спрашивать, рассуждать.

Все меньше оставалось от того, что заставляет соблюдать рамки приличия, контролировать, напоминать о делах. Серафима с удовольствием закусила рахат-лукумом, потом выбрала яблоко покрупнее, с румянцем утреннего востока, и хрумкнула зубами.

— А что случилось с твоей Ксеньей? Почему так долго?.. Я не знаю, какая она у тебя… А то устроит скандал…

С минуту Петр с удовольствием наблюдал за Серафимой.

— Она у меня не из таких. Очень уж любит, когда у меня хорошие гости… Сама велит их чаще приводить.

Что-то хотела сказать и Серафима, но нужные слова не подбирались, а мысли расползались в разные стороны, делались неуловимыми.

— Дай я хоть немного тобой полюбуюсь, — подсаживаясь поближе, заглянул в глаза Серафиме Петр. — Ведь столько лет! А еще не забыл… Все годы ты у меня вот здесь… Жалею — упустил я тебя. Кто знал, как бы мы с тобой жили! Когда мил душе человек — вся жизнь твоя — рай небесный!

— К чему это теперь, Петя? Годы, они ведь, как покойники: обратно не возвращаются. У тебя семья и v меня семья. Двое детей. Теперь уж и забыть пора пришла. Я живу хорошо, все ладно.

Сырезкин пропустил за ее спину руку и легким движением притянул Серафиму к себе.

Гостья продолжала что-то тараторить, вряд ли отдавая в том себе отчет, а Петр все это время с трепетом касался ее талии. Наконец Серафима почувствовала, что для выражения лишь одной вежливости столько усилий не требуется. Рука его, подобно обручу, все увереннее и бесцеремоннее сдавливала Серафиму.

Серафима вздрогнула при виде багровеющего лица и дергающихся век Сырезкина. И она не выдержала.

— Ну, это вы что-то раздурачились, Петр Фролович, — переходя вновь на «вы», предупредила Серафима. — Вот подойдет вскорости Ксения, а вы давнишнюю знакомую обнимаете… Нельзя так…

Серафима попыталась убрать руку Петра, но Сырезкин сделал еще более энергичное движение и достиг пуговиц блузки…

— Это еще что? Я к вам разве за таким хамством пришла? — вспылила Серафима. — Не стыдно? У вас жена и у меня дети, муж! Пустите! Мне надо убираться отсюда! Это я знаю, как вы такие штучки в молодости проделывали!..

Серафима еще раз рванулась в сторону от Петра, свалила со стола бокал, разбила его вдребезги.

— Я буду кричать…

Петр быстро и с силой притянул к себе лицо Серафимы, развернул его ладонями и алчно впился в губы. Слова, которые хотела было выкрикнуть Серафима, мгновенно прервались… Тяжелым свинцовым грузом запрокинулась голова. Горячее и прерывистое дыхание обдало лицо Серафимы.

Через полусомкнутые веки ей виделось пылающее жаром красивое лицо Петра. Появилось желание, вначале робкое, потом более решительное — ответить ему…

Чувство обеспокоенности не покидало Серафиму и сейчас. Но беспокойство это было уже о другом. Ей просто не хотелось, чтобы кто-то сейчас отнял то, что неожиданно и в первый раз в жизни послал ей бог или дьявол.

— А как же Ксенья?.. — задыхаясь, успела она произнести.

— Дверь уже закрыта… Никакой Ксении у меня нет…

Серафима теперь уже и не думала упрекать Петра за обман, не стала она возмущаться и тем, что на блузке уже не было ни единой пуговицы, не заметила она и то, что волосы, утром собранные в «молодушку», распустились, расползлись по раскрасневшемуся лицу. От каждого энергичного движения Петра и горячего поцелуя все громче стучало сердце.

Петр почувствовал, что все преграды уже сметены и можно считать себя владыкой той, к которой так воспылал в молодости и которая оставила его тогда с душевными муками неразделенной любви. Разгоряченными ладонями Серафима сжала щеки Петра, пристально посмотрела в глаза, затем резко отодвинула лицо от себя.

— Погоди же, какой ты нетерпеливый…

— Сколько лет я мечтал об этих минутах… Радость ты моя… Весь мир для тебя не пожалею…

…В желанном уединении мигом пролетели несколько часов. Не обращая внимания на свое убранство, в котором теперь уже трудно было узнать праздничный наряд или хотя бы что-нибудь приличное «для выхода», Серафима и Петр вновь сидели за столом и не спеша допивали ликер, наслаждались закусками.

Разговаривали о всякой всячине. Благо, не было взыскательности ни к словам, ни к мыслям. На этот раз, с помощью ликера, Серафима вновь обрела все качества своего жизнерадостного и общительного характера. С искоркой восхищения и грусти смотрел и слушал Сырезкин неугомонное и беспечное воркованье той, которая отвергла его, нанесла тогда удар по его самолюбию. А вот сейчас, хотя и с большим опозданием, наконец, стала покорной, понявшей, что представляет собой он, настоящий мужчина — Петр Сырезкин.

Торжественные звуки духового оркестра, долетевшие через неплотно прикрытую створку окна до слуха Серафимы, кольнули ее напоминанием о главной цели приезда в Куражеское.

Серафиме показалось, что она в своей жизни сделала какое-то огромное открытие, нашла в душе то, что называют нехоженными тропками или белыми пятнами. И если бы не он, этот красивый мужчина — Петр Сырезкин, — все это — таинственное и радостное навсегда оставалось бы для нее дремучим лесом.

Пододвигая к Серафиме закуски, Петр все рассказывал о себе, о том, как прожиты были годы, как учился в соседнем городе на курсах торговых работников, разъезжал по участкам строительства железной дороги с вагон-лавкой, был завхозом, экспедитором, продавцом и вот совсем недавно переселился сюда. Раза два-три пытался обзавестись семьей, но всякий раз находились какие-то причины, упреждавшие это намерение.

После того, как на свадьбе ему «навешали лапшу на уши», жизнь Петра стала на многие годы тягостной. Хотел бежать ото всего на свете, как от зачумленного, но всякий выезд лишь растравливал его, напоминал о несмытом позоре.

И только сейчас, когда перед ним была Серафима. Сырезкин почувствовал, что от души начинает отлегать, слабее становится налет полынной горечи. Вот она, та, которая заставила его на долгие годы познать чувство унижения. «А все-таки и она Петьку Сырезкина не победила!» — упивался он сейчас сладкой мыслью. Вот она, вся истерзанная, полуобнаженная, покоренная, но со счастливой улыбкой подле него. Знать, сила все равно свое берет. Так размышлял Сырезкин, наблюдая за Серафимой и радуясь, что так себе потрафил, что так быстро избавился от прежних терзаний.

Было уже далеко за полдень, когда через окно снова залетели звуки духового оркестра. От испуга Серафима съежилась, запахнула блузку с оторванными пуговицами, бросила на Петра полный мольбы взгляд, точно прося защиты от этого бесцеремонно ворвавшегося бодрого марша. Только сейчас она вспомнила, зачем сюда приехала. Всполошилась: слет уже начался. Появились трезвые мыслишки. Как быть?

«Уже давно, наверное, приехал председатель. Как же так? Ее теперь уже ищут… Может, из-за нее там задерживается все. Никто не знает, где она… Что там творится?» — лихорадили ее вопросы.

Сырезкин мгновенно догадался о причине смятения Серафимы. Поставил на стол недопитый стакан с лимонадом, расправил большим пальцем концы усов.

— Малость мы, конечно, перетолковали с тобой… подзабылись. А что поделаешь — за столько лет можно и наголодаться, — начал он будто успокаивать Серафиму, но по возбужденному и растерянному виду ее догадался, что не таких утешений ждет она. — До вечера тебе нельзя уже будет выходить… Я, кажись, перестарался… Да и пуговицы надо бы попришивать.

— Что ты, Петя! — воскликнула с отчаянием в голосе Серафима. — Что ж я натворила? А что же теперь?

С перерывами за окном раздавались торжественные обрывки марша, аплодисменты. Серафима, охваченная волнением, соскочила с табуретки и молча, дрожащими руками начала перебирать свою одежду… Путаные мысли ее уже витали там — на слете, среди мужа и детей.

«Скорее, скорее же!» — лихорадочно торопила она себя, словно только так можно избавиться, убежать от того, что произошло, исправить, выправить все!

Петр с минуту молчал, смотрел на растерянную и охваченную нервозными порывами Серафиму, потом также молча подошел к ней, бесцеремонно вырвал из ее рук одежду, собрал все в единый ком и швырнул в угол, на скамейку. С той же бесцеремонностью он вернулся к полуобнаженной Серафиме и поднял ее на руки…

В испуганном шепоте Серафимы после затяжного поцелуя теперь уже не было упоминания ни о слете, ни о доме, ни о муже, ни о детях…