Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XIX

К полуночи Серафима заметалась в жару. Она сбросила с себя одеяло, горячими руками разорвала на себе рубашку. Голова не находила места на подушке. В глазах все заплясало, запестрело. То и дело перед Серафимой появлялись громадные и круглые головы с перекореженными лицами, которые потом вдруг уменьшались до булавочной головки и через секунду вновь наплывали на Серафиму горячей массой.

Потом ей показалось, что кто-то из нее выпускает кровь и вместо нее в жилы заливает из чайника кипяток…

Начавшийся бред разбудил Прасковью и детей. Заспанная и что-то бормочущая хозяйка поднялась и зажгла семилинейку. С лампой в руках подошла к больной и дотронулась иссохшей ладонью до лба Серафимы.

— Простудилась, сестрица. Кто ж так ходит по двору? Лето еще как следует не началось, а без косынки… Ну, ладно. Сейчас мы это с божьей помощью, с божьей…

Прасковья проковыляла в сенцы, сняла со стены два пучка сушеной травы, отделила от каждого по три стебля, переломила растения надвое, положила их на дно консервной банки, залила водой и начала варить на примусе.

Старший сын, не вставая с постели, пытался несколько раз разузнать у матери, что с ней случилось, но, услышав от нее бессвязную околесицу, испуганно вытаращил глаза. Данилка же, услышав голос матери, захныкал, закапризничал. Минут двадцать звал он ее к себе, потом голос начал слабеть и наконец совсем стих.

Быстрого выздоровления не получилось. Жар несколько спал, зато появились головные боли. Снадобья Прасковьи вызывали мучительную рвоту. Но это не останавливало хозяйку. Она упорно продолжала свои эксперименты, варила травы, делала примочки.

— И как это я сразу не догадалась сварить вот из этой травы? — полушепотом иногда она спрашивала себя. — Давно бы уже все прошло.

Но от каждого нового варева желудку становилось все хуже. Теперь уже Серафима не жаловалась на головные боли. Она лежала на спине, обхватив руками живот.

Через несколько дней болезни Серафиму уже было не узнать. На лице теперь было больше признаков покойника, нежели живого человека. Обозначились темные глазные впадины, острию колючки уподобился нос, на руках вырисовывались синеватые прожилки.

Прасковье нелегко приходилось. Занимаясь врачеванием, она не забывала о детях: готовила еду, присматривала за Данилкой. Как назло, Агафья уехала в соседнюю деревню. Разные нехитрые поручения выполнялись теперь только Санькой.

Других средств для излечения, кроме настоев и отваров из травы, Прасковья не знала. Да и знать не хотела. Она была твердо уверена: рано или поздно что-нибудь обязательно должно подойти: ежели не щавель, то девясил или зверобой, а может быть, донник или любка…

Но Серафима уже отказывалась от всех снадобьев, и это выводило из себя хозяйку. Сперва она лишь чертыхалась, ворчала на Серафиму, потом стала насильно совать ей в рот ложку, наполненную зеленоватой жидкостью.

Отвергая варево, Серафима иногда резко отталкивала ложку, проливая на себя ее содержимое. И во многих местах на белье виднелись грязно-зеленые и красноватые пятна…

Прошло еще два дня борьбы за здоровье Серафимы Наконец Прасковья поняла, что все ее старания — не нужная суета. Больная угасала на глазах. Силы оставляли Серафиму. К безжизненной белизне кожи начали примешиваться синеватые оттенки. Теперь Серафима уже не дышала, а хватала жадно воздух.

Выпроводив во двор детей, Прасковья подошла к окну, встала на колени и, прижав ладонь к груди, начала издавать какие-то несуразные звуки. Закончив общение с богом, она торопливо вскочила, стряхнула пыль с юбки и тихо приблизилась к постели.

— Сима, Симочка, сестричка… А ты слышишь меня? Симочка… С богом я сейчас разговаривала на ангельском языке…

Серафима с трудом подняла веки, обнажив подернутые желтизной белки, но ничего не ответила…

— Понравилась ты господу… Такая кроткая, смиренная… Заметил он тебя на молении. Взлюбил мученицу… Вот. А я всю жизнь молюсь, а не открывает он передо мной райские ворота, а ты… Смерть — это радость для человека… Ее надобно заслужить…

— Значит, я умираю? — затухающим голосом произнесла Серафима. — А как же дети? Позови их, им напоследок кое-что скажу. К отцу, к отцу пусть идут… Им хорошо будет у него… Хорошо будет… Позови их… Данилка еще совсем…

— Богу угодно взять твою праведную душу, — негромко, но назидательно промолвила Прасковья. — Ты счастливая, ангелы в раю о тебе уж поют. Ты домой, домой, сестричка, идешь.

За спиной Прасковьи раздался громкий и удивленный голос.

— Кто тут домой собрался, кого вы тут хоронить собрались?

Хозяйка от испуга встрепенулась и резко обернулась. Перед ней была Агафья. Холодные огоньки неподвижных зрачков заставили Прасковью вздрогнуть.

— Приглянулась она богу, занедужила, уж больно понравилась… И вот чуть-чуть… И заберет он ее к себе, голубушку… До заката спадут оковы души… и райской птичкой вспорхнет она к небесам… Ты, Агафьюшка, постарайся бога ради, в зачет тебе это будет… Ты сходи в Краюшкино… Адресок дам… По-христиански надо чтобы все получилось… Все чтобы к утру было готово… Как ты думаешь, Воланов Мишка станет гроб для нее делать?

Агафья не сразу догадалась, что здесь произошло. Что за спектакль разыгрывает Прасковья? При чем тут Серафима, при чем тут гроб? Но, приглядевшись к больной, оцепенела.

— А что фельдшер говорит? Фельдшер что сказал? — чуть не вскрикнула опомнившаяся наконец Агафья.

Она еще что-то хотела сказать, но осеклась, накрыла ладонью глаза и всхлипнула.

— Не надо, голубушка, — вкрадчиво произнесла Прасковья. — Дело тут божественное, нельзя гневать его… Он сделает так, как ему угодно… он — наш владыка…

— Как? Фельдшера не надо? — уже без хныканья резко прервала Агафья. — Ты что — ведьма, что ли?

Агафья бросилась к двери, едва не свалив с табуретки Прасковью.

— Постой, постой, куда ты? Подожди, слово скажу.

Но остановить Агафью уже было нельзя. Прасковья увидела ее уже бегущей по переулку. Одной рукой она придерживала сзади на голове косынку, другой уцепилась за новенькую пестрядевую юбку, в которую нарядилась, идя в гости.

— Никого я не пущу в дом! — кричала Прасковья Агафье вслед. — Ноги твоей чтобы не было на пороге. Гадина шелудивая, подпруга скрюченная!

Накричавшись вдоволь, трясущаяся от невымещенной злобы, Прасковья торопливо направилась в курятник и через минуту выскочила из него, держа в руке ржавый, весь изгаженный белесым пометом лом.

— Аспиды, божья воля им не нравится, козявки, червяки дождевые… Ишь, против бога, — не успокаивалась Прасковья, таща волоком лом в сенцы. — Не пропущу гадов!

Притихла хозяйка уже после того как подперла ломом дверь с внутренней стороны.

Серафима уже никак не реагировала на это. Уставившись в потолок пустым, безразличным взглядом, она по-прежнему содрогалась от частого поверхностного дыхания. Не услышала она и когда к дому с грохотом подкатил по сухой и твердой дороге тарантас. С него соскочили двое: мужчина и женщина. Это были местный фельдшер Ладухин и Агафья. В одной руке фельдшер держал большую брезентовую сумку защитного цвета, на второй лежал белый халат.

Приезд незваных гостей был встречен ненавистным взглядом Прасковьи, притаившейся у маленького, годами нечищенного окошечка, встроенного в стенку у самых дверей.

— Убирайтесь подобру! Не пушу! Мой здесь дом! — донесся из сенцев дрожащий и злой голос Прасковьи. — Кара вам будет за грех!

Фельдшер и Агафья растерялись. Торкнувшись в дверь, они убедились, что старуха хорошо приладила подпорку. Попробовали уговорить Прасковью допустить к больной, но ничего не получилось. Попытались грозить — бесполезно. После многих попыток мирно решить проблему терпение Ладухина кончилось. Он повернулся спиной к двери и стал наотмашь бить в нее подошвой сапога. Сухие доски, из которых была собрана дверь, гулко забрякали, с верхней части косяка посыпалась мелкая древесная труха. Почувствовав, что после таких ударов дверь может не выдержать, старуха начала подтаскивать к ней табуретки, какие-то ящики. Для страховки рядом с ломом приладила в виде подпорок ухват и кочергу. Прасковье показалось, что она полностью сорвала замысел Ладухина и Агафьи войти в дом, поэтому позволила себе высунуться из окошечка.

— Ироды, слуги дьявола, подавитесь вы своей гордыней… Уходите. Не нарушить вам волю божью. Как ему будет угодно, так и получится… Он смотрит на вас, он покарает вас.

Фельдшер — человек уже немолодой — быстро израсходовал все свои силы при штурме Прасковьевой цитадели и теперь стоял, понурив голову, то и дело вытирая платком обильный пот. Понял он, что не с его красноречием убеждать таких, как Прасковья. Агафья, тоже вдоволь накричавшаяся, не знала, как поступить дальше.

Ладухин смотрел на мрачное Прасковьино окошечко, схватившись рукой за затылок. Он нервничал, понимая, что если сейчас не сумеет оказать помощи умирающей, то вряд ли сможет когда-нибудь поладить со своей совестью. Даже такие «уважительные» доводы, как старухины баррикады, ее религиозная фанатичность не будут перед совестью оправданием. Все равно это будет означать, что он стоял около умирающей и не оказал ей помощи.

— Вот что, Прасковья, — начал он уже спокойнее. — Выбирай одно: или я сейчас выбиваю сапогом все твои рамы, чтобы войти, или сейчас Агафья созовет народ… Тогда разнесем вдребезги твою халупу.

Ладухин облегченно вздохнул, услышав, как Прасковья с чертыханием и проклятием начала разбирать завал.

— Насильники, антихристы. Душу хотели из меня вытряхнуть. Сама поеду, милицию привезу… Сама…

Ладухина бесило, что старуха не слишком торопилась очистить проход. Она не спеша, по одной, уносила в комнату табуретки, скамейки, кочергу, ухват… Фельдшер изо всей силы навалился на дверь, раздвинул остатки баррикады и метнулся вовнутрь. На весь дом раздался истошный вопль хозяйки.

— Помогите, убивают, грабители! Да что же это творится на свете? — Прасковья обхватила руками ногу. — Ноженька ты, моя ноженька… Нарошно это он тебя изуродовал… Боже ты мой, боже… Помоги ты мне в страшную минуту…

— Так и есть! — выпалил Ладухин, взглянув уже на почти безжизненную Серафиму. — Отравление… Эй, Прасковья, быстро сюда! Чем поила?

Но в сенцах голос уже утих: старуха куда-то исчезла. Ладухин торопливо провел по лавкам и полкам глазами.

— Ага, вон чем травила. Это, кажется, стебель цикуты, сушеная ягода вороньего глаза зачем-то ей понадобилась… Вот ведь холера какая!

Двое суток шла борьба за жизнь Серафимы. Сильные яды, попавшие в снадобье Прасковьи, доконали бы больную, не появись фельдшер еще полчаса.

Ладухин денно и нощно дежурил у постели больной, наблюдая за каждым ее движением, за действием лекарств. И крепкий организм с помощью медицины в конце концов победил. Тот день, когда стало ясно, что жизнь Серафимы уже вне опасности, для фельдшера был праздником.

Ладухин пришел к своей пациентке в новом суконном костюме, начищенных сапогах.

— Так мы ее, так эту проклятую хворь! — расхаживая по комнате, он без конца твердил с упоением одни и те же слова. Чувствовалось, что старый медик гордится своей службой людям, своей важной работой.

Агафья тоже ходила сияющая. Словно играючи, она перемыла посуду, полы, выбросила из дому вместе с банками вареные стебли побуревших растений, которыми бабка усердно потчевала свою квартирантку.

Вскоре Серафима начала разговаривать, а потом и принимать пищу. Правда, слабость еще не позволяла ей подниматься, не исчезла еще бледность. Но Ладухин уже пришел к выводу, что дальнейший уход за больной можно полностью доверить Агафье. С тем фельдшер и ушел, предупредив Агафью, чтобы та в случае каких-то непредвиденных осложнений, не мешкая, бежала за ним.

Узнав о болезни, дом Прасковьи стали навещать подруги Серафимы по работе. Председатель колхоза Курбатов велел конюху постоянно держать наготове повозку, которая может вдруг понадобиться, чтобы увезти Воланову в районную больницу.

За все дни болезни Прасковья ни разу не показалась дома. Никому не было известно, куда отправилась она и с какой целью.

— Может быть, эта таракашка сама от злости подалась издыхать, — смеялась Агафья. — Ладно я курей подкармливаю, а то всех бы уже в яму постаскивала… Да что ей? Где бы вороне не летать — все равно навоз клевать…

Но дому бесхозному долго не довелось быть. Среди бела дня нежданно-негаданно Прасковья появилась. И не одна. В сопровождении двух женщин, в которых Серафима узнала членов их общины — пятидесятников. К удивлению Агафьи, старуха вошла в дом со светлым ликом, с каким обычно идут люди к самым желанным и дорогим. Несуразными и неуместными после всего случившегося казались ее шутки и прибаутки. Даже незлобивая и незлопамятная натура Агафьи не могла принять их. Гости Прасковьи были несловоохотливыми. Они еле слышно поздоровались, затем тихо опустились на скамейку, стоявшую у входа, и больше не издали ни звука. Прасковья же безудержно продолжала тарабарить, то и дело кивая пришедшим женщинам.

Агафья стояла у стола и вытирала обветшалой тряпкой посуду. Она старалась не слушать хозяйку, не обращать внимания на ее суету. Но удавалось ей это с трудом, слова хозяйки гудели, как полуденные мухи.

— Чего это уж тебе подушку никто не может поправить? Не своя голова — не жалко. — Прасковья подошла к больной и потянула за уголочек подушки. Хворому нужна мягкота и теплота…

Потом хозяйка повернулась к гостям и пояснила:

— Была бы уж наша Серафимушка в раю, да я уговорила бога оставить ее средь нас. Пусть детки ее подрастут. Три дня стояла на коленях, слезами изошла. И вот видите — смилостивился: не взял. А уж больно она ему понравилась, аж слов сказать нету: и умная, и смиренная, и бояться стала радостей жизни. А ты, Агафьюшка, поди, сестрица, отдохни. Потом свидимся…

— Что это ты заумь какую-то несешь, старая? — вспыхнула Агафья. — Тогда совсем по-другому баяла…

Чувствуя, что надвигается ссора, Серафима поманила пальцем Агафью и что-то прошептала ей на ухо. Та сначала зло посмотрела на хозяйку, потом махнула рукой, подняла надменно голову кверху и, едва не наступив на ноги гостям, вышла из дому.

Только этого и ждали пришельцы.

— От пресвитера мы, — пояснила негромко одна из них, которую Серафима знала под именем Ксения. — Опечалила ты нас своей болезнью, сестрица. Пресвитер сказал, что богу угодно твое быстрейшее поправление. Гостинец от него мы принесли. Медок вот липовый, варенье клубничное, да пряников тульских для малолетних.

— А еще побыть нам у тебя, сказал, надо. Помочь на ноги встать велел. Можа, деток обкупать да обстирать надо, а глядишь, и еще что-то потребуется.

В первый же день, когда начала приходить в себя Серафима дала себе зарок никогда не появляться больше в молитвенном доме, никогда не вспоминать кошмар. Однако сейчас эти бесхитростные, хлопочущие возле нее женщины, пришедшие с поручением от пресвитера за многие километры пешком, снова заставляют ее радоваться тому, что она кому-то нужна, что она не остается одна в трудные минуты.

— А ты, сестрица, не расстраивайся, — словно угадывая мысли Серафимы, добавила Ксения, — мы ведь не за корыстию пришли. — Помогать ближним велит наша вера евангельских христиан. И на харчи у тебя не будет расхода. Деньжонок немного есть у нас, и с тобой поделимся… Ведь царство божие внутри нас…

Сестры от пресвитера Парамона пробыли около Серафимы несколько дней. Это были не только хлопоты по изгнанию физической болезни, но и по укреплению здоровья религиозного, веры в «небесную родину» и бессмертие души, в загробную жизнь, в необходимость страдать плотью во имя Христа.

Сестры не раз напоминали, что пресвитер на ангельском языке сумел упросить спасителя нашего дать Серафиме здоровье, чтобы продлить ее труды, направленные во имя отца, сына и святого духа.

Кризисное состояние позади. Организм вновь набирал силу. Впервые за дни болезни в доме услышали от Серафимы негромкий смех, возвестивший об успехе в борьбе за жизнь. И сестры во Христе отметили, что они не дали угаснуть святому духу, не позволили овечке стать заблудшей.

После выздоровления возвратились к Серафиме и умение снова смотреть на все жизнерадостным взглядом, радоваться всякому пустяку не обращать внимание на все, что каркает, ворчит или брюзжит. Она внушила себе, что после того, как ее вырвали из лап смерти, жизнь нужно считать подарком, как награду за все перенесенное. Теперь она, как радостная находка.

Многие подруги вновь увидели в Волановой ту Серафиму, которую они знали до размолвки с Михаилом. Тот же смех переливчатого горного ручья, те же задиристые, но незлобивые подтрунивания над тем, кто беспричинно вешал нос, кто пуще всего на свете боялся шуток. Так же, как и раньше, не скупилась Серафима и на помощь другим.

Сказывалось влияние Волановой на подруг во многом. Невольно она готовила себе подобных шутниц и весельчаков, которым со временем палец в рот тоже нельзя стало класть.

— Ты у нас снова передовица стала, — поддела ее однажды доярка Полина Глазикова. — Скоро опять слет ударниц намечается. Хотим тебя еще раз послать. Как ты думаешь?

— Можно было и тебя, да у тебя разве так получится? — под дружный хохот отпарировала Серафима. — Ты ведь вон какая гыля вымахала. Не всякому дотянуться, чтобы поцеловать. А какому мужику такое понравится? Нынче они какие пошли? Лодыри, заставишь их…

— Ты бы лучше про Петьку-то своего сказала, — с примесью злобинки ухмыльнулась Глазикова. — Он, что тоже лодырем оказался? Мы уж и то умаялись ждать, а каково тебе?

— А что тебе ждать? Зачем по соседу сохнуть? Так ведь можно и совсем изойти. Не верь брату своему родному, а верь глазу своему кривому!

В деревне много было таких, которым невтерпеж было от не выясненной до конца истории. Им сладко не спалось, аппетитно не елось. Ведь, таких смачных явлений в деревне не было, может быть, лет двести и, может быть, столько же не будет…

И Петька Сырезкин, словно накликанный и притянутый гипнотической силой всех, кто жаждет сплетен, вдруг появился в деревне. Он шел вольной походкой, с легким выбросом в сторону ступней, которую позволяют себе люди, считающие, что все на свете — дерьмо, и им на все можно глядеть сверху.

И несмотря на то, что после выезда из деревни прошло более десяти лет, в глазах Петра не полыхнул огонек радости, не щипнула за душу тоска по оставленным здесь лучшим годам юности. Он не вздохнул, проходя мимо полуразрушенного и разворошенного дома, у завалинки которого сводил с ума своей гармонью девок, не удивился появлению нового добротного жилища или другой какой-нибудь перемене.

Шел Петр посередине просторной улицы, как будто для того, чтобы его было хорошо видно и с той, и с другой стороны. И его увидели. Увидели его сразу как он подкатил на своей двуколке к самому крайнему дому. Сразу узнали того самого Петьку, который в былые годы был одновременно и гордостью, и срамом для деревни.

Еще не успел Сырезкин пройти половины улицы, как местное «радио» — очень чувствительные к новостям женщины — разнесли эту важную весть по всему селу.

— Батеньки мои Петька заявился! — удивленно рассматривали нежданного гостя сельчане. — А важность все такая же при нем! Холера! И годы-то ему нипочем! Ишь вышагивает, нос-то как завернул, как гусак!

— А и вправду-то мужичишка ничего, — с издевкой над старшими говорили девки. — В такого и сейчас можно втюриться по самые уши…

Но мнение многих выразила, пожалуй, Варвара Сметанкина — крупная дебелая женщина, ровесница Петьки, не раз пытавшаяся в те годы добиться его расположения. С засученными рукавами и грозным видом она решительно приблизилась к Петру и перегородила ему дорогу.

— Ага! Значит, за Симой пожаловал! И как это ты так долго голову носишь? — громко сказала она и умолкла, пристально рассматривая давнего сердцееда.

— Посторонись, Варька, — не глядя на старую товарку, процедил сквозь зубы Сырезкин и неторопливо обошел ее.

Варвара посмотрела ему вслед, хотела еще что-то сказать, но потом махнула рукой, побрела к своей калитке.

— Симу ищет! — переговариваясь между собой, сообщали друг другу новость сидевшие на скамейке женщины. — Надо бы подсказать ему. А то будет бродить полдня… Ему же перевозить ее надо…

Но подсказывать ему местонахождение Серафимы не потребовалось. То ли по своей воле, то ли случайно, но Серафима вдруг появилась перед Сырезкиным. Она вышла из-за угла, попыталась пересечь улицу, но наткнулась на Петра. Остановилась как вкопанная, потупив взгляд. Сперва ей захотелось пройти мимо, как бы не замечая Сырезкина, но вспомнила о своей роли, которую она разыгрывает перед сельчанами, решила задержаться: ведь сейчас многие таращат на нее глаза через окна и заборы.

— Ба! Мой дорогой явился! А я уж все глаза проглядела…

Петр растерялся. Он смотрел в глаза Серафимы и не знал, с чего начать. Зачем-то стянул с плеча пиджак, зацепил ворот за скрюченный палец и закинул обновку за плечо.

— О делах опосля, есть они у меня, конечно, здесь. Ну, как ты, милашка, тут поживаешь? — начал он, сбиваясь, искоса поглядывая на Серафиму.

— Хочешь, я тебя провожу вон до того дома, а там и сам дорогу найдешь? — кивнула Серафима в сторону жилья Прасковьи.

— Сделай милость! — улыбнулся Петр и левой рукой подкрутил кончики усов. — Нам все таки господь велит быть попутчиками. А?

— Чего это ты так выпендрился? Прямо в магазине, что ли, напялил?

— При чем тут магазин? — притворно обиделся Петр. — Хочу поделиться с тобой радостью: хотят заведующим базой меня назначить. Теперь каждодневно буду ходить таким нарядным. Как ты думаешь, стоит ли? Так-то я справлюсь, конечно, но уж ответственность больно большая. Одних товаров на десятки тысяч рублей. А дела вести, сама знаешь, не бородой трясти.

— О, молодец! Таким мужем каждая бы загордилась…

— Ну, ладно, про дело потом. А как ты поживаешь? Вижу, цветешь прямо-таки. Белая, гладкая, румяная — уж не из роддома ли пришла?

Серафима от души расхохоталась. Ее звонкий голос разносился по улице, вызывая к изгородям и заборам все больше и больше любопытных. Петр смутился: ему никогда не доводилось видеть Серафиму такой. Он любовался и глубокими ямочками на щеках, и яркими искорками, сверкающими из-под полуприкрытых веками глаз, и прядкой волос, рассыпавшейся над бровью.

— Ты шибко на меня тогда осерчала? — не дожидаясь, когда прекратится смех, спросил Сырезкин. — Я уж потом здорово себя проклинал. Рожу некому было набить. Каюсь, слышишь? Дошло до меня, что у тебя из-за меня неприятности. Может быть, поладим, а? Гложет, проклятая. Проснулась — требует. Это я про совесть…

Утихший было смех снова вспыхнул, как огонь от новой порции топлива.

— Да перестань же ты! — нервничал Петька, чувствуя, что лицо обдает жаром. — Нашла смешного…

Серафима умолкла и, чуть приподняв голову, уставилась в какую-то невидимую точку. Петьке вдруг увиделась она такой, какой впервые ее заметил тогда на вечернике. Вот так, со вздернутым кверху кончиком носа, с таким сосредоточенным взглядом сидела она на завалинке, а в руках держала большую подсолнечную шляпу. Много тогда она перепортила ему кровушки. Но все же он, Петька хотя и с опозданием, взял свое. А сейчас он владыка. Вздумалось пожалеть и обласкать — и вот пришел. Не нашлось бы такой доброты — так бы говела весь пост.

— Так чего же ты слова не проронишь? — с легкой досадой произнес Сырезкин.

— А чего тут говорить? Значит, ты еще не совсем пропащий, ежели совесть гложет, — опять подмигнула Серафима. — У нас тут один мужик был без совести. Любил подсматривать, как бабы в бане моются. Заметили они его однажды за этим занятием — цап! И в парную! Измазали с ног до головы пеной и в глаза мыла понабивали да и вытолкнули его наружу. Вот уж покрутился да покричал, пометался… Вот этот, правда, пропащий… совести-то никакой… А тебя раз гложет — значит, есть она. Только не пойму, зачем она тебя гложет? Разве ты в чем провинился?

— Слушай, милашка, — перешел Петька на ласкательный тон, — меня вон там двуколка дожидается. Давай к Светлому ручью проскачем. Изолью тебе свою душу. Как с богом, с тобой обойдусь… Надо мне с тобой… Надо мне с тобой серьезно поговорить…

— А домой уж не хочешь меня пригласить? Или этот самый абиссинский морс, што ли, кончился? — Серафима лукаво взглянула в лицо Петра.

— А что? И домой можно! — буркнул Сырезкин.

В это время они завернули за угол дома Прасковьи, и Петька сразу же положил на талию Серафимы руку. Та снова рассмеялась, но руку не отстранила.

— Что же ты при людях побоялся обнять?.. Э, дожил до седых волос, а все прячешься, как ворованное утаиваешь…

— Кто? Это ты про меня такое варганишь? Про меня, да? — передернулся Петр и начал лихорадочно надевать пиджак. — Заумь ты какую-то несешь. А хочешь, я тебе докажу? Хочешь, а?

Ребяческий азарт этого детины вовсе развеселил Серафиму. Она отошла от Петра и прикрыла ладонями лицо.

— Пойдем на самую середину улицы! При всех обниму! Пущай смотрют и облизываются. Чай, еще не все они меня забыли. Пошли, пошли, чего там! — багровея, произнес он.

Серафима толкнула Петра в плечо и, не скрывая сияющего лица, побежала прочь.

— Не могу, Петенька! У меня гости, гости ждут… До свиданьица! Другой раз…

Серафима скрылась за калиткой. Петр постоял с минуту в нерешительности. Хотел было вначале кинуться за Волановой, но, немного поразмыслив, отказался от этого намерения. Со злостью дернул лакированный козырек и, свернув на другую улицу, быстро зашагал к своей двуколке.