Грехи в наследство

1919 год. Осень

— Лили, суп готов. Беги в столовую и принеси супницу. И не забудь прихватить блюдо для второго, — приказала Варвара Федоровна, осторожно снимая с плиты кастрюлю.

Из темноты огромной гулкой кухни раздался смешок:

— Мама, ну не смешно ли именовать похлебку из картофельных очистков супом? Это все равно не суп, а варево. Даже если ты его приготовила в дорогой кастрюле из белой меди.

Освещенное слабым язычком пламенем лицо Варвары Федоровны затвердело.

— Совсем не смешно. Все так живут. Что касается супа, так ты не прав. Сегодня он из настоящего мяса, — сухо произнесла она.

— Правда? — совсем по-детски восхитилась дочь, а Варвара Федоровна грустно подумала, что слишком строга с ней. Лили всего четырнадцать, и она просто не способна все время грустить.

— А где ты мясо взяла? — не унималась девочка.

— Из деревни принесли. Прокоп зарезал ягненка, и сегодня утром его жена принесла кусочек.

— Догадались, что папа вернулся?

— Не думаю, — рассеянно отозвалась Варвара Федоровна. — Он ведь ночью пришел, деревня уже спала.

— Конечно, догадались, — упрямо стояла на своем дочь. — Обязательно кто-нибудь заметил его и всем остальным раззвонил.

— Даже если так, что в том плохого? Если учесть, какую злобу разжигают против нас на митингах, мы должны быть благодарны крестьянам за их доброту.

— Чем одарила?

— Дала две льняные простыни и фарфоровую пастушку.

— Свою любимую? Из коллекции?! — ахнула Лили.

— Какие глупости ты болтаешь! — Варвара Федоровна нахмурилась. — Это была всего лишь красивая безделушка.

— Тебе, наверное, не легко было с ней расстаться…

— А легко, зарезав овцу, оторвать у своих детей кусок и принести нам? Мы ведь им чужие! А в стране, не забывай, голод.

Лили тихонько, так, чтобы не услышала мама, вздохнула. Все правильно. Кладовая пуста. Пусты и огромные кухонные шкафы для провианта. И лари для муки тоже пусты. Лили сглотнула набежавшую слюну. Хлеба давно уже нет. Она даже вкус его давно забыла… На одну короткую минутку стало грустно, но долго печалится она не умела. Задорно тряхнув головой, отгоняя черные мысли, и, подхватив лампадку, опрометью понеслась к двери. Керосина, как и хлеба, давно не было в помине. Сначала они с мамой обходились свечами из люстр и подсвечников, но постепенно и они кончились. Сидели при лучине, но потом Лили обнаружила в шкафу запасы деревянного масла для лампад и придумала освещать комнату ими. Лампады много света не давали, но зато были изготовлены из разноцветного стекла. Лили, несмотря на протесты разумной мамы, всегда зажигала несколько штук одновременно, и сразу возникало ощущение праздника. Красные, лиловые и зеленые огоньки весело расцвечивали унылый мрак, в комнате становилось уютно, а на сердце опускалось умиротворение.

— Осторожнее, не споткнись в темноте, — крикнула ей вдогонку Варвара Федоровна, но дочь в ответ только хихикнула.

Как можно оступиться, если она здесь каждую половицу знает?

Назад девочка вернулась с супницей и огромным людом под мышкой.

— Не урони, — только и успела вымолвить мать, как Лили бухнула супницу на стол и весело объявила:

— Блюдо взяла самое лучшее. Из парадного сервиза.

Пока Варвара Федоровна осторожно переливала содержимое кастрюли в супницу, дочь нетерпеливо вертелась рядом.

— И правда чудесно пахнет. Настоящим мясом, — восторженно заметила она, принюхиваясь к поднимающемуся пару.

Мать продолжала сосредоточенно орудовать половником, не обращая на нее внимания.

— А на блюдо что класть? Тоже мясо?

— Лепешки.

— Опять?! Терпеть их не могу. Они шершавые и все время в горле застревают. Будто опилки с песком жуешь, — фыркнула Лили.

Варвара Федоровна была с ней полностью согласна. Обвяленные в отрубях кособокие лепешки из картофельных очистков действительно нельзя было назвать лакомством, но поощрять брюзжание дочери она тоже не собиралась. Подхватив супницу, строго приказала:

— Бери блюдо и марш за мной. Отец уже заждался.

Войдя в столовую, Варвара Федоровна обежала комнату быстрым взглядом. Все знакомо до мелочей. Ноги привычно утопают в коврах, над старинными пузатыми комодами тускло поблескивают в полутьме зеркала, в корках стоит посуда и фарфоровые безделушки. Со стен глядят фамильные портреты, но даже эти родные лица уже здесь чужие… Этот дом больше не принадлежит их семье. Дворец заняли под больницу, они живут во флигеле. Пока.

«Нет, не так я мечтала встретить своего мужа после долгой разлуки», — горько подумала Варвара Федоровна, машинальным жестом тронула прическу и улыбнулась сидящему за столом мужу.

— Скучаешь?

— Нет. Просто не верится, что домой вернулся.

— Где ты был все это время? Последняя весточка от тебя пришла в январе семнадцатого… А потом?

— Долго рассказывать, но там не было ни вышитых скатертей, ни сервизов, — с неохотой отозвался он, и Варвара Федоровна вдруг с болью заметила, как изменился муж.

Он остался по-прежнему строен (в их роду все мужчины были поджарыми) и спину держал прямо, и плечи по-военному развернуты, а вот лицо стало другим. Осунувшееся, с холодным взглядом, с жесткими, незнакомыми ей морщинками в уголках рта. Даже сюртук, в который он переоделся утром, выглядел как с чужого плеча. Почувствовав ее смятение, он мягко улыбнулся:

— В моей жизни не происходило ничего такого, о чем хотелось бы говорить. Расскажи, как вы тут живете.

— Ужасно! — выпалила Лили. — Они в нашем доме устроили больницу! Мебель свалили в дальних комнатах, а на ее место расставили кровати. Представляешь? И в парке все переломали! В скульптуры солдаты из винтовок палили, я видела. И памятные плиты прикладами разбили. Варвары!

— Не слушай ее. Все это не имеет значения. Отлично мы живем, — перебила дочь Варвара Федоровна и успокаивающе улыбнулась помрачневшему мужу.

— Не обижают?

— Кто? Крестьяне? Нет, конечно. Продуктами помогают. Раньше больше несли, сейчас меньше. Голод. И волисполкома конечно боятся. Их можно понять, теперь это наша местная власть.

— И что волисполком?

— Принял меры. Узнали, что крестьяне к нам ходят, и провели работу среди мужиков. Собрали, припугнули и приказали прекратить сношение с «чуждым элементом». Тем, кто попытался возразить, пригрозили зачислить в контрреволюционеры.

— Послушались?

— Мужики не ходят, а бабы прибегают. Плачут, говорят: «Ты живи, не бойся. Мы тебе с дочкой плохого не сделаем». — Варвара Федоровна искоса взглянула на мужа и неуверенно спросила:

— Ты надолго приехал?

Тот дернулся, как от удара, и, некрасиво кривя уголком рта, процедил:

— Не рада?

Варвара Федоровна отпрянула и со слезами в голосе прошептала:

— Господь с тобой! Что ты такое говоришь? Я ночей не спала, молилась за тебя…

Муж перегнулся через стол и нежно погладил ее по руке.

— Прости. Сорвалось.

Варвара Федоровна вздохнула:

— Я почему спрашиваю… здесь небезопасно. Вдруг узнают?

— Я должен был приехать и забрать тебя с Лили. И потом, у меня здесь есть еще одно дело.

— Боюсь я, — прошептала Варвара Федоровна.

— Мама, ну что такое ты говоришь? — вмешалась Лили. — Кто узнает? Неужели мужики побегут доносить?

Мать покосилась на нее, но возразить не успела. Входная дверь задрожала от ударов. В нее ломились так, что в окнах задребезжали стекла. Расширенными от ужаса глазами Варвара Федоровна посмотрела на мужа. Отшвырнув стул в сторону, тот вскочил на ноги и отрывисто приказал:

— Сидите и ничего не бойтесь.

Снаружи между тем бушевала толпа. Тяжелая дубовая створка трещала и вздрагивала от мерных ударов прикладов. Казалось, еще немного, и она разлетится в щепки.

— Открывай! Дверь высадим! — ревели на улице.

Варвара Федоровна кинулась к мужу и вцепилась в него мертвой хваткой.

— Ты туда не пойдешь. Они тебя убьют!

Тот решительно отцепил ее руки от своего сюртука и, твердо ступая, пошел к выходу.

Стоило ему отодвинуть засов, как в дверной проем хлынула бушующая толпа. Толкая друг друга и громко матерясь, в дом один за другим вваливались разгоряченные люди. Варвара Федоровна видела, как под их напором ее муж шаг за шагом отступает назад. Ей хотелось броситься к нему, закрыть своим телом, но она боялась сделать ложный шаг. Боялась помешать мужу и боялась спровоцировать гнев толпы. Сцепив руки у груди, она мысленно молила Господа о милости и снисхождении. Молитва ее была горячей и искренней, но глаза сами собой замечали каждую мелочь. Толпа была не такой уж и большой. Человек десять, а то и меньше. Местные мужики. Все из тех, кто на каждом сходе горланит. А чужаков всего один. Вон тот, рябой. И она его знала.

Пока она присматривалась, нежданные гости заполонили комнату, и рябой вышел вперед. Теперь ее муж и тот, другой, стояли друг против друга. Лицом к лицу.

— Что, ваше благородие, глядишь? Не узнаешь меня? — ощерился Рябой.

— Отчего ж, Сидельников, узнаю.

— Ты мне, барин, тоже по ночам снился. Печалился я крепко, что не доведется с тобой поквитаться. А ты, вона, вернулся! Где ж ты столько времени был? Небось у беляков?

— Служил в Красной армии. Вот мои документы.

Сидельников на протягиваемые бумаги внимания не обратил и, страшно выкатив глаза, заорал:

— Липа все! Липа! Купленные документики! Фикция! Ты эти сказки кому другому рассказывай, а я-то знаю твои принципы! Наслушался! Забыл, как задушевные разговоры со мной разговаривал? Забыл? А я все-е-е, барин, помню! Тебе твоя вера не позволяет нашу революцию принять!

— Законная власть свята, и никому не дано права на нее посягать.

— Ишь как запел! — Рябой погрозил мужу корявым пальцем. — А что ж ты с такими взглядами к золотопогонникам подался? Или, когда дело своих касается, принципы побоку?

— То, что я был у золотопогонников, как ты изволил выразиться, еще доказать нужно. А если говорить абстрактно, то в той ситуации, что сейчас сложилась, и принципах приходится забывать. Господа большевики залили страну кровью, совершается преступление против целого народа, гибнут невинные люди, и в такие моменты, хочешь ты того или нет, честному человеку приходится становиться на чью-то сторону. Даже помимо собственных убеждений.

— Убеждений? — вроде бы даже удивился Рябой. Приступ гнева у него кончился так же неожиданно, как и начался. Сидельников шагнул вперед и, склонив голову набок, спросил нараспев:

— А где же были твои убеждения, когда ты, ваше благородие, за большевистскую агитацию приказал меня расстрелять? Или ты тогда забыл, что твоя вера не велит тебе по своей воле человека жизни лишать?

— Решение вынес не я, а трибунал из трех офицеров. И не за агитацию, а за мародерство. Ты, Сидельников, по карманам мертвых товарищей шарил.

— Молча-а-а-ть! — диким голосом заверещал Рябой. — Молчать, не то пристрелю! Ты от меня не уйдешь! За все заплатишь!

— Собрался стрелять, стреляй, тем более что убивать безоружных тебе не привыкать. А орать зря не стоит. Людей пугаешь.

Сидельников действительно замолчал. Склонил голову к плечу и с любопытством посмотрел на своего врага:

— Разнюхал, значит? Выходит, еще тогда все знал?

Муж нехотя, с каким-то одному ему понятным сожалением кивнул. Варвара Федоровна не понимала сути того разговора, что вели между собой эти двое, но сердцем чувствовала: именно в нем содержится ключ к беде, что внезапно свалилась на их семью.

— Вона как! А я тогда голову ломал, с чего это ты вдруг на попятный пошел… Всякое думал, но чтоб ты мою подноготную раскопал… такого, скажу, на ум не приходило.

— Мы с убийцами дела не имеем.

— Ишь ты как повернул! Убийца я! А не боишься, барин? Теперь у меня еще одна причина появилась шлепнуть тебя. Или героем себя чувствуешь? Думаешь, выстрелю, и все для тебя кончится?

Он тихо рассмеялся:

— Нет, ваше благородие, на легкую смерть ты зря рассчитываешь. Умирать будешь медленно, потому как я тебя на куски рвать стану. Я не такой чистоплюй, как ты. Другим твою смертушку не доверю. Самолично кончать буду.

— По какому праву? У тебя есть ордер на мой арест?

— Ишь ты! Про права заговорил! — злобно расхохотался Сидельников.

Толпа за его спиной заволновалась, послышались короткие смешки и сдержанный шепот. Сидельников вытащил из кармана мятый клочок бумаги и торжествующе помахал им в воздухе:

— Вот, предписание местной ЧК! Арестовать тебя и расстрелять без суда и следствия.

— Дай сюда. Я хочу ознакомиться.

Сидельников быстро сунул бумажку в карман и деловито объявил:

— И так хорош будешь. Тебе что с бумагой, что без нее, все одно помирать придется.

Повернувшись к соратникам, резко спросил:

— А вы чего там топчитесь? Бар испугались? Нечего их бояться! Теперь на нашей улице праздник!

Выхватив из рук одетого в солдатскую шинель мужика ружье, подошел к висящему на стене портрету и проткнул полотно картины штыком. Раздался резкий звук рвущейся ткани, и это послужило сигналом всем остальным. Толпа сорвалась с места и принялась крушить все, что попадало под руку. Рассыпались вдребезги зеркала, летели на пол сорванные со стен картины, каблуки яростно давили падавшие на паркет хрупкие фарфоровые безделушки. Захмелевшие от злобы пришельцы с упоением разносили в щепки все, что олицетворяло для них сытую жизнь ненавистных господ. Не прошло и четверти часа, как пол покрылся слоем битого стекла, обломков рам, растоптанных фотографий и обрывков ткани.

— Ну все! Будя! — остановил расходившихся сотоварищей Сидельников. — На пока хватит. Забирайте этого, и айда!