Хлеб печали

Глава четырнадцатая. Магдалена. Арест

Лене не успела даже замерзнуть, сидя на земле; ее согнала с места кавалькада из знатных кавалеров, и она уткнулась головой в землю, как учила ее бабка Магда, и застыла в этой позе до тех пор, пока господа не проехали. Сильно хотелось есть. Хотелось отдохнуть. Но она не смела никуда уходить, как приказал ей Матиас. Странным он был – иногда заговаривался и называл себя, как девчонка, то принимал высокомерный вид и злился без толку и без повода, то был добр с ней. Она поняла, что он приходился барону внуком, но ей казалось, что у старого барона была только внучка… Впрочем, откуда Лене было об этом знать на самом деле, и она быстро перестала думать о своем спутнике.

Ее укусил муравей, и она почесала голую лодыжку. Слуга с постоялого двора хмуро на нее посматривал, взвешивая в руке кнут. Лене на всякий случай встала и поклонилась ему, но его лицо ничуть не смягчилось. «Я просто дождусь здесь Матиаса», - сказала она себе, проведя большим пальцем ноги перед собой, но внезапно ее охватило ощущение, что Матиас не вернется, что он попал в беду. Сложно было объяснить внезапный холод, но в животе будто заворочалась большая жаба, и Лене поняла, что ей не стоит здесь оставаться.

Она еще раз посмотрела на слугу, и тот с отвращением отвернулся и ушел. Лене переступила с ноги на ногу, размышляя, куда ей пойти, но не успела сделать и шага, как ее окликнули. Слуга, не меняя брезгливого выражения лица, кинул ей половинку подсохшего хлеба, и Лене, не веря своим глазам, прижала его к животу и мелкими шажками отошла прочь.

Лене съела половинку, как только отошла подальше от двора, вторую завернула в подол рубашки и решила оставить на черный час. Заходящее солнце золотило край деревьев, над полем стоял звон кузнечиков, и над дорогой лениво пролетали толстые шмели. Лене не знала, в какой стороне ее дом, а идти в другое место ей было незачем. Она оглянулась на хутор, где остался Матиас, гадая, не подождать ли ее или его, но увидела телегу, скрипевшую и вздыхавшую, будто существо, старше которого не было на свете, и подняла руку, чтобы спросить у добрых людей, как вернуться домой.

Это были крестьяне из другой деревни, ехавшие в город, чтобы привезти господину управляющему шерсть, и они не знали никого из деревни Лене, разве что слышали, что два года назад кого-то из их деревни задрал волк. Женщина смотрела на Лене с жалостью, пока та смущенно и сбивчиво рассказывала о том, как потерялась в лесу и теперь ищет свою бабку. Они долго судили и рядили, как лучше поступить с Лене, пока запряженный в телегу бык медленно вздыхал, отгоняя мух, и, в конце концов, решили отвезти ее в город, где можно было найти кого-нибудь, кто позаботится о ней и знает дорогу назад. Они ничего не слышали ни о пожаре, ни о господине, который переполошил всю их деревню, ни о смерти старого барона, да и вообще говорили мало и веско, предпочитая держаться вещей знакомых. Лене усадили на кучу мягких тюков, и она свернулась на них калачиком, радостная, что можно передохнуть и больше не идти не пешком. Она так уютно прикорнула среди мешковины, остро пахнувших шерстью, что быстро уснула, и ей приснилось, что они с Матиасом вернулись домой, и он катает ее на запряженной в телегу огромной собаке.

У ворот города ее разбудили, и, полусонную, стащили на землю, пока офицер досматривал груз и допытывался, кто они такие. У него были огромные усы, которые топорщились, как у таракана, и выпученные голубые глаза, а на каждом слове он лязгал зубами столь страшно, что Лене спряталась за телегой. Она слышала, как крестьянин с извинениями и поклонами вручил офицеру деньги, и тот, пересчитав их, наконец смягчился, но быстро отвлеклась, поскольку рядом на подставке стояла блестящая кираса. Поверхность ее отражала все, как застоявшаяся вода, и Лене не сразу узнала себя; настолько ее лицо и фигура исказились в ней. Она поглядела на себя сбоку, затем скорчила рожу, потом показала язык и обомлела, когда кираса неожиданно поднялась вверх, а ей самой достался такой подзатыльник, что она упала прямиком на барабан и свалила его на бок, отчего он покатился и оказался прямиком за злым офицером, который только-только подал сигнал, чтобы пропустить их. Тот не заметил его, сделал большой шаг назад и проткнул каблуком сапога баранью кожу, изумился и чуть было не упал навзничь. Среди солдат послышались смешки, и офицер покраснел и выпучил глаза еще больше.

- Какой негодяй осмелился это сделать? – он крикнул так, что спокойный бык прижал уши и попятился. – Всех запорю!

Сразу несколько рук вытолкнули Лене к нему, и, когда он наклонился к ней, хмурясь и пытаясь ее рассмотреть, она от ужаса икнула прямо ему в лицо.

- Что это за девчонка? – брезгливо спросил он, больно ткнув жестким пальцем ей в грудь.

- Это наша девочка, господин капитан, - сказала крестьянка одновременно с мужем, который заявил, что видит ее в первый раз. Они растерянно переглянулись, и крестьянин погрозил жене кулаком.

- Ничего не понял из вашего бормотания! Отвечать!

Они совсем смешались и принялись говорить, перебивая друг друга, но из их речи нельзя было ничего понять. Офицер плюнул им под ноги, и они дружно повалились перед ним, умоляя не наказывать их.

- Ты чья? – спросил он у Лене.

- Бабкина, - пролепетала она, окаменев от его близости.

- Где твоя бабка?

- Я… - она взглянула на своих благодетелей, но те подавали ей знаки ужимками, которых она не могла понять, и пожала плечами.

- Так ты что, бродяга? – его голос загремел прямо над ее головой, и Лене сжалась, стараясь стать совсем незаметной, и совсем потеряла дар речи.

Он отпустил крестьян восвояси, а Лене, за порчу полкового имущества и за бродяжничество – хотя она знала, что не ее была в этом вина! – приказал отвести в тюрьму, куда по приказу императора отправляли всех бродяг в окрестностях. Она не посмела даже пикнуть, хотя и слышала от бабки, что хуже тюрьмы места нет

- Опять привели девчонку, - ворчал тюремщик, когда ее ввели под своды старой квадратной башни. Холод здесь пробирал до костей. – Что прикажете мне с ней делать? С работой она не справится, заболеет, умрет до всякого суда. И что, кто будет виноват? Я буду виноват!

Лицо у него было землистое, неподвижное. У него болело что-то внутри, и, пока они спускались вниз, Лене осторожно дотронулась до его рукава, стараясь почувствовать его беду. Он удивленно посмотрел на нее, отдернув руку, но потом почему-то передумал, и она про себя пожелала его боли уйти. Лицо его ничуть не изменилось, словно заговор не подействовал, но, когда он запирал ей в камере с сеном, то сказал, что принесет ей поесть.

Тюремщик не обманул и накормил ее супом на настоящем мясном бульоне с большим ломтем хлеба. Если в тюрьме всегда кормили так сытно и обильно, Лене была согласна задержаться там на долгое время, несмотря на сырость и мокриц, ползавших по стенам. От щедрот ей дали теплое одеяло, и, когда она завернулась в него, ей стало совсем хорошо; в тепле и сытости Лене заснула безмятежным сном – впервые с того времени, как в их деревню приехал тот человек, из-за которого прежняя жизнь пошла прахом.

Ее разбудила крыса, задевшая хвостом ее лицо, и Лене вскрикнула от неожиданности и испуга, когда жесткий и щетинистый бок коснулся ее руки. Дома крыс она редко не видела; те были слишком осторожны, да и брать у них было нечего. Она села, не раскутываясь из одеяла, и обхватила колени; крыса напомнила ей о том, что у Лене больше не было дома, и оставалось надеяться лишь на чудо, что она вновь встретит своих родных.

Она тихонько всхлипнула, вспомнив матушку и отца, свою козочку и даже детей из их деревни, которые дразнили ее. Ей стало так тоскливо, что слезы полились ручьем, и за собственным плачем Лене не сразу заметила, что где-то недалеко застонал и завздыхал кто-то еще.

Стоны стали громче, прерываясь взрывами ужасного кашля. Лене поднялась на ноги, вытерев слезы краем одеяла, и пошла на звук, слепо прислушиваясь к темноте. Стена появилась на ее пути неожиданно; Лене больно ударилась лбом и коленкой о камень, но стоны точно доносились из-за нее и были такими явственными, будто больной находился на расстоянии вытянутой руки.

- Ох, Господи ты мой… Когда же приберешь меня, - бормотал голос между стонами, такой хриплый и бледный, что трудно было понять: мужчина это говорит или женщина. – Сил моих нет. Казнили бы поскорей. Все лучше там… Чем здесь…

- Не говорите так, - застенчиво попросила Лене у стены, и стоны смолкли, сменившись кряхтением.

- Кто это тут? – недоверчиво спросил голос, когда откряхтелся и отплевался.

- Это я… - ответила она, не придумав ничего умней.

- Живой человек! Послушай, сделай мне одолжение, девочка, - теперь он говорил сбивчиво и плаксиво, словно боялся, что Лене – лишь выдумка. – Дай мне подержаться за твою руку.

- Но здесь стена…

- Внизу есть решетка, - перебил ее голос. – Туда выливают нечистоты, чтоб господа не падали в обморок, когда приходят на допросы. Просунь туда свою руку!

- Х-хорошо.

Она послушно исполнила все, что ее просил незнакомый голос, хоть и опасалась, что он может укусить ее или отрезать ей пальцы.

- Ты сделала это? – спросил голос. – Сделала?

Лене робко ответила «да» и почувствовала, как чья-то холодная и костлявая рука касается ее пальцев. Она вздрогнула, и голос заметил это.

- Не бойся меня… - раздался долгий кашель, и она терпеливо ждала, пока чужак перестанет сильно сжимать ее руку с каждым приступом кашля. – Мне уже осталось немного здесь… Я ничего не могу видеть и уже не хочу есть, когда мне приносят пищу. Сколько тебе лет?

- Я не знаю…

- Ты уже была на первом причастии?

- Нет…

- Звери, - и голос звучно выругался с неожиданной силой. – Чего еще от них ждать?

Лене попыталась представить себе тюремщика в виде зверя, и он показался ей похожим на большого медведя, баюкавшего в руках детеныша, как бабка брала на руки заболевших младенцев. Только офицер по-прежнему напоминал не то таракана, не то выдру, и она вздохнула.

- Где твои родители?

- Я не знаю, - опять сказала она.

- Бедняжка… - голос потеплел. – Наверное, и моя дочь сейчас скитается невесть где.

- Вы – разбойник? – осмелилась спросить Лене, но вместо ответа услышала смех, который опять перешел в кашель.

- Хотела бы я быть им, - мрачно ответил голос после долгой паузы. – Их хотя бы вешают сразу и не затягивают суд. Нет, девочка, я не разбойница. Я лишь несчастная женщина, которая на свою беду помогла родным… Я помогла бежать своей сестре, когда ту ославили ведьмой. Это было очень давно, когда война с турками была в самом разгаре. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор… Здесь нет ни дня, ни ночи.

- А как же ваша дочь? – заикнулась было Лене, но тут же зажала себе рот рукой; она прекрасно знала, что у старух не может быть детей ее возраста.

- Ты еще слишком мала, чтобы понимать здешние нравы, - непонятно вздохнула ее собеседница. Она замолчала, по-прежнему не отпуская руку девочки. – Мне стало легче дышать. Может быть, теперь я смогу поспать спокойно.

- Меня тоже называли ведьмой, - сказала Лене решетке, пахнувшей нечистотами. – И мою бабку Магду… Я так скучаю по ней. Мы хотели найти ее с Матиасом, но с ним тоже случилось что-то нехорошее.

- Не верю я теперь в ведьм, - тоскливо протянул голос. – И ты не верь, девочка. У кого дурной глаз, тот как раз хорошую личину натягивает.

Женщина замолчала и больше не говорила с ней. Лене замерзла сидеть на каменном полу, она не знала, что ей делать дальше: спать больше не хотелось, зато снова вернулся аппетит, и потому Лене терпеливо принялась ждать, когда ей принесут поесть.