Хлеб печали

Глава семнадцатая. Магдалена. Маленькая ведьма

Неожиданно для себя Лене быстро привыкла к жизни в тюрьме. Здесь кормили каждый день почти досыта, дали новую одежку и каждый день ее вместе с другими заключенными, которых еще не успели осудить, выводили на улицу просить милостыню. Ей подавали больше и охотней, чем другим, и некоторые женщины уже узнавали ее и подавали ей медную монетку, а то и что-нибудь вкусненькое. Разговаривать со свободными людьми арестантам было запрещено, и нищие заключенные сидели у церкви, скованные одной цепью, мрачные, как сычи, и грязные, как кроты: кто-то стонал, кто-то жаловался на судьбу, а Лене - Лене играла с палочками, щепками и листьями, представляя себе жизнь в родной деревне. Прутик от метлы был бабкой Магдой, погнутый гвоздь от подковы - отцом, половинка гусиного пера – матушкой, а клок волос – ее любимой козочкой. Брата, по размышлению, она сделала из пучка соломы, а прочими жителями деревни были листья, камушки и засохший навоз. Из кусочка носового платка, перетянутого ниткой, Лене соорудила Матиаса, а из обломка копыта – старого барона и его дочь. Из прутьев сломанной корзины, обломков камней, которые падали со стен ветхой церкви, мха и травы Лене сооружала пейзажи родных мест и разыгрывала настоящие приключения, забывая обо всем в мире своих грез.

Однако время от времени ее одергивали, и Лене приходилось отрываться от игры. Щурясь от света и убирая с лица волосы, которые теперь свалялись и напоминали паклю, она вытягивала шею, стараясь разглядеть лица прохожих. Всякий раз она робко надеялась, что из потока людей, проходивших мимо, вдруг вынырнет бабка или отец. Лене представляла, как бабка Магда стукнет стражника своим посохом и громко скажет, что Лене ни в чем не виновата, и они пойдут домой, к матушке, где пахнет теплой пшеничной кашей с жареным луком, шерстью и железом. Но дни проходили за днями, и она падала духом, теряя надежду, что кто-нибудь из родных найдет ее.

В тюрьме ее не обижали, хотя в первый же день после возвращения у Лене отняли всю милостыню и прогнали взашей, как любимицу стражи, и она сидела в уголке, глядя, как жадные руки разламывают ее хлеб и подбирают крошки. Эти люди – приговоренные к казни, богохульники, бродяги, - казались ей стаей голодных ворон, и она не разбирала их лиц, склонившихся над куском ткани, освещенных тусклым светом из-за решетки. Ее хрипло окликнули, приказав подойти. Доверчивая, как ручной зверек, Магдалена послушалась, обрадовавшись, когда ей посулили еду; она подставила ладони, но вместо еды получила лишь шматок грязи, смешанной с навозом. Лене не успела даже толком осознать, что случилось, а ее обидчика уже скрутили, и ей помогли почистить перепачканные пальцы – щепочкой, соломой, пригоршней воды, и обращались так ласково, что Лене расплакалась от тоски, вспомнив матушкины подзатыльники.

Закостенелые сердца и искалеченные души – если не полюбили ее, то взяли под свою опеку. Горбунья-нищенка вычесывала Лене вшей, убийцы и воровки от щедрот помогли девочке залатать прорехи на одежде, и даже самые злобные и сварливые заключенные придерживали язык, когда она появлялась рядом. По вечерам, если вечер проходил мирно, Лене закутывали в теплую одежду, и она в полусне слушала рассказы разбойников и бродяг, невольно запоминая их ругательства и проклятья в адрес законников и солдат.

- Ну и времена пошли, - ворчала жена тюремщика, которая из сострадания тайком подкармливала маленькую пленницу. – Дожили, детей сажают в тюрьму! Ни совести у людей, ни страха господня! Своих бы детей этот офицеришка пожалел, а чужую девчонку что? Ты ешь давай, а то назад я нести ничего не хочу, и так спина болит, - впрочем, при этих словах она обычно выпрямлялась и удивлялась, что боль ушла.

Людям и правда становилось легче рядом с Лене. В родной деревне ее считали юродивой, совсем непохожей на других детей, и матушка вздыхала, удивляясь, в кого из родни уродилась Магдалена. Бабка Магда всегда осаживала ее, когда она слишком забывалась, и напоминала, что все произошли от Адама и Евы, значит, и род у всех одинаково знатен. Или позорен – это как посмотреть. «Ведьма, как есть ведьма», - шептала тогда матушка, но Лене не знала, о ком она говорит.

Она сделала из гнилушки стол и разложила вокруг него прутик, погнутый гвоздь, гусиное перо и клок волос. «За ваше здоровье!» - сказал обрывок платка Матиас и поднял кружку широким жестом. «Клинк!» - прошептала Магдалена, представив своих родных в богатой одежде за праздничным столом; настоящее вино пенилось в драгоценной бронзовой посуде, и они все чокнулись кубками. «Клинк!» - повторила она. Надо не забыть, чтоб и козочке дали попить. Пьет же она молоко, значит, и вина может выпить.

- Смотрите, эта девчонка издевается над святым причастием! – закричал какой-то мальчишка и бросил в нее недоеденной репкой. Лене испуганно вскинула голову, не догадавшись, что говорят о ней. Репка попала прямиком в стол-гнилушку и отскочила, попав стражнику в ногу.

- Разве это не епископ? – спросил кто-то, указывая на обрывок платка. – Разве это не месса?

- Нет, нет, - пробормотала Лене себе под нос и сгребла все свои драгоценности в подол. «Я ничего такого не делала», - добавила она, но никто ее не слушал. Священник в устах возмущенных зевак уже превратился в папу, а причастие – в коронацию, и стражник, услышавший имя императора, открыл глаза и вытянул шею, став похожим на коршуна. Он зорко оглядел своих нахохлившихся подопечных, и Лене втянули за спины заключенных, подальше от него.

- Что за шум и гам прямо у стен церкви? – спросил хорошо поставленный мужской голос.

- Здесь была девочка, - угодливо ответили ему. – Она возводила хулу на святой престол.

- Она разыгрывала непристойную сцену со священником… - начал было пояснять кто-то другой, но его перебили: «Нет, с епископом!», «И это были ведьмовские штучки!»

- И чем же эта сцена была непристойной? Объясните мне ab ovo usque ad mala!

В толпе воцарилось почтительное молчание к ученому и знатному человеку, и Лене, которая совсем не поняла, что такое «непристойный», уже не говоря о последних зловещих словах, спрятала голову в колени.

- Она сделала преподобного из грязи и мусора, господин, - наконец сказал кто-то. – И его паству тоже. Вот этот мальчик все видел.

- Я ничего не видел, - заявил тот, и его голос дрожал. – Я… Я ничего не помню.

- Ему отвели глаза! – ахнули в толпе. – Найти эту девчонку! Пусть расскажет, что сделала!

Лене задержала дыхание, но тут же тихо пискнула, когда к ней привалилась чья-то спина и вдавила в холодную стену. «Т-тихо», - зловеще послышалось со стороны.

- Где же она? – потребовал властный голос допрашивающего. – Вы! Отвечайте! Здесь была девочка?

Словно волна мычания прошла по преступникам, которые бормотали, что ничего не знают, не видели, не могут говорить. Стражник промолчал, и Лене чуть-чуть отпустило.

- Ребенок, кем бы он ни был, - вступил мягкий женский голос, - был напуган и, конечно же, убежал. Полно, расходитесь же!Не надо искать преступления там, где его нет. Впрочем, - она слегка запнулась, словно улыбнулась потайной мысли, - любой, кто хочет донести о ведовстве, может обратиться к святым братьям.

- Но доносчику – первый кнут, - мрачно подытожил ее слова тот, кто допрашивал горожан.

Люди зароптали, но тут же примолкли, и издалека послышались крики торговца, предлагающего купить у него сушеную рыбу в два раза дешевле, чем вчера.

- Расходитесь, расходитесь! – грянули слуги, и звонкий рожок требовательно затрубил, отчего Лене прикрыла уши руками. - Дайте наконец дорогу графине! И благословите ее за доброту, раз она не разрешает нам использовать палки, чтобы растолкать вас!

Настоящая графиня! Лене так захотелось увидеть знатную особу, что она дернулась, и ее тут же больно ущипнули. Она знала, что платье на графине должно быть ярким, как солнце, а лицо белым – как снег, и руки тонкими и мягкими – как пуховая подушка. О, если бы Лене хоть раз довелось прикоснуться к таким рукам или вообще поднять взгляд на такую женщину, то она, не задумываясь, прошла бы по раскаленным углям и съела бы шмат земли с кладбища! Но она сидела, задыхаясь под тяжестью чужих тел, и не смела даже пикнуть, и счастье прошло мимо нее, затихнув вдалеке вместе с криками слуг, отчего Лене забеспокоилась и огорчилась, кожей ощущая, как что-то недоброе копится вокруг нее.

Дурные предчувствия обернулись правдой вечером, когда заключенных привели назад в тюрьму, где у них забирали деньги, которые им удалось напопрошайничать за день. Солдаты выдернули Лене из объятий ее друзей по несчастью и отвели в сторону, чтобы опять запереть одну-одинешеньку в узком и высоком каменном мешке. Сверху сочился реденький свет, и на стенах мутно виднелись зеленые потеки, два вбитых железных кола с остатками цепей и седые клоки паутины по углам.

- Эх ты, пигалица, - тихо сказал ей надсмотрщик, когда Лене, дрожа от холода, пыталась согреться, съежившись в комочек. Он принес ей одеяло и теплой похлебки, но у Лене так тряслись руки, что она пролила часть себе на платье. – Чего ж ты тихо не сидишь? Или неужто у всех на глазах колдовала?

Лене замотала головой.

- Я не умею, господин, - пролепетала она. – Я хочу домой…

- Знал бы я, где твой дом… - мрачно сказал он. – А что не колдовала, ты мне сказок не рассказывай. Думаешь, все вокруг дураки? Разве ж мне самому не легче, как с тобой посидеть? А жене моей? Да и шваль эту тюремную ты приворожила…

- Я ничего не делала, - пискнула Лене, облизав ложку. Она жадно допила остатки похлебки и поскребла по дну миски, пытаясь найти еще хоть немножечко гущи.

- Пигалица, - еще раз мрачно подытожил тюремщик. – Моя хозяйка-то рвет и мечет… Ладно, посиди здесь и подумай. Но на холодный пол не ложись, а то нутро проморозишь.

После теплой еды Лене задремала, завернувшись в одеяло, и ей приснилось, как она гуляет с козочкой по берегу ручья и собирает землянику. Земляника во сне была крупной и сладкой, и Лене могла есть ее без меры, не беспокоясь о том, что надо отнести корзинку или лучше две матушке. По ту сторону ручья зашевелились высокие кусты, и Лене, охваченная необыкновенной и непонятной радостью, обняла козочку, ожидая того, кто выйдет.

- Я отведу тебя к матери, - сказала графиня, явившаяся перед ней, и ее свита в разноцветных одеждах заполнила берег ручья. – Иди ко мне, милая девочка.

Ее лица Лене не могла разглядеть, потому что платье графини было действительно ярким как солнце! Таким ярким, что на него нельзя было смотреть без слез, и оно слепило ее, и Лене, отворачиваясь и жмурясь, отпустила жесткую шерсть своей подруги, сделала шаг вперед и вдруг ощутила, что летит вниз, вниз, вниз, затянутая холодной водой ручья.

- Тссс, тише, - сказала ей графиня грубым голосом, достав из воды. – Молчи, слышишь? Если нас кто застанет, то мне несдобровать.

Спросонья Лене ткнула рукой ей в подбородок, но задела за кожаный воротник и окончательно проснулась. Ее несли куда-то в темноте, и по камням за ними бежало размытое светлое пятно – отблеск фонаря.

- Чшш, - успокаивающе сказал тот, кто держал ее. – Чшшш… Не бойся, пигалица…

Лене зажмурила глаза, опасаясь чего-то гораздо худшего, чем то, что с ней уже случилось. Она казалась самой себе тряпичной куклой, которую один раз ей сшила бабка из старых лоскутков – так ослабели ее руки и ноги.

Ее принесли в дом, где густо пахло поднимавшимся тестом, опустили на кровать и накрыли одеялом. Только здесь Лене наконец-то выдохнула и свернулась в комочек, чтобы вновь провалиться в сон без сновидений.

- Вот, дай-ка ей эту рубаху, - ей показалось, что голос прозвучал почти сразу же, стоило ей прикорнуть. – Не утонула бы она в ней… Заморыш, а не девочка.

Ее потрясли за плечо и посадили на лавку.

- Насекомых у нее нет? – озабоченно спросила жена тюремщика. – Только блох вытравили…

- Помолчи, женщина. Вечно ты не вовремя пристаешь с какими-то глупостями, - сам тюремщик прошелся взад и вперед вдоль стола, который, казалось, почти врос в пол.

- Не вовремя… - проворчала та, проворно раздевая Лене. Грязные вещи она брезгливо бросала на пол. – Вон вши у девчонки завелись… Еще месяц в вашей тюрьме – так заживо бы сожрали. Только и жрать-то нечего – что, кости да кожа у нее… Отмыть бы ее, да нельзя так рано печь топить, в городе увидят. Ты фонарь-то прикрыл, когда ее нес? – вдруг тревожно спросила она.

- Да.

- Это хорошо… Дай-то Бог, никто не заметил, что ты ее унес. И как ты на это только решился? – с осуждением и восхищением сказала она и подвинула со царапаньем корыто ближе. – Совсем под старость лет головой слаб стал!

- Сам знаю. Поторопись лучше, пока не рассвело. А то того и гляди, заметят нас, а тогда не только жалованье отнимут, но и с головой придется распрощаться.

- Вряд ли, господин, - пискнула Лене, чувствуя, как слова застревают в горле. Она поежилась, когда жена тюремщика принялась растирать ее тело. – Хорошим людям воздастся.

- Ах ты ж Боже! – воскликнула женщина, всплеснув руками, и Лене зажмурилась, когда капли воды от мокрой тряпицы попали ей на щеку. – Она еще и говорит! Помалкивай уж, проповедница! Я в твоем возрасте в разговоры взрослых лезть не смела и тебе не советую.

Она легонько шлепнула Лене по затылку, надела на нее чепчик, прикрывавший уши, и туго затянула завязки под подбородком.

- Твои бы слова да Господу в уши, девочка, - сказал тюремщик. – Или ты действительно ведьма и навела на меня морок, отчего я потерял голову и делаю то, что раньше не могло мне даже присниться?

- Вот что ты помешался, так это точно! Чтоб я таких глупостей в доме не слышала! Вы, мужчины, иногда трусливей овец – что тот святой человек, который решил, что старуха и маленькая девочка – корень всех зол и надо их для спокойствия запытать, а потом сжечь, что ты, раз рассуждаешь о том, будто невинный ребенок мог навести на тебя порчу. Это меня злит! Злит! – она резко повернула Лене спиной к себе, завязывая на ней одежду. – Сколько не живу на свете, еще никого не видела, кто был бы настолько зол, чтоб готов был разорять деревни, если не считать турок и еретиков.

- Замолчи, - напряженно ответил ей муж. – Если кто тебя услышит, то несдобровать.

Женщина фыркнула и закончила одевать Лене почти в полном молчании, лишь изредка бормоча себе под нос что-то насчет трусов, и дьявола, и тому, что некоторым хоть кол на голове теши, а так до дела и не дойдет. Лене удивлялась тому, как красива и ладна городская одежда, на которой даже были две пуговки, блестящие и гладкие – так и хотелось взять их в рот. И цвет, и мягкость ткани – в такой одежде нельзя было падать на улице или вытирать ею нос. Она так изумленно ощупывала свой наряд, забыв даже поблагодарить добрых людей, что жена тюремщика смягчилась и сунула ей кусок пирога с печенкой, наказав немедленно его съесть.

Как неприятно время перед рассветом, когда за окном стоит туман, и лишь бледный огонь виден вдалеке, на вершине караульной башни! Оно вдвойне неприятней, когда нужно выходить из жарко натопленного дома, и сырость сразу проникает за шиворот, и хочется сунуть пальцы под мышки, и зубы выбивают дробь, и самое толстое сукно кажется тонким как сухой лист, опавший с дерева.

В этот час в городе царила мутная темнота, и Лене на мгновение показалось, будто кто-то подстерегает их за углом, и тяжело дышит, как пес после долгого бега, и роняет в пыль слюни. Тюремщик поднял ее и усадил на лошадь, велев схватиться за гриву, и она прижалась к теплой лошадиной шее, от которой приятно пахло потом, конюшней и кожей – совсем как от отцовского фартука. Тюремщик грузно устроился сзади, потеснив девочку, приобнял ее и закутал в плащ, отчего Лене показалось, будто она сидит в большом коконе. Она не видела ничего, кроме куска светлеющего неба над головой.

- С Богом, - послышался голос жены тюремщика со стороны. – Осторожней там.

Звякнула дужка фонаря, и лошадь нетерпеливо фыркнула, а затем степенно пошла вперед, укачивая Лене, как в люльке. В ее пещеру из сукна заглядывала звезда, качаясь и кивая в такт неспешным шагам, и Лене глядела на нее в ответ. Она загадала вновь оказаться дома, в отцовской кузнице, и чтобы матушка ругалась на нее, а потом посадила бы к себе на колени, чтобы расчесать волосы, и дала бы сладкую морковную булочку, которые пекла летом по праздникам, и пообещала бы взять с собой на ярмарку, если Лене будет вести себя хорошо, если она не будет делать странные вещи, если она не вырастет ведьмой…

Она все-таки задремала и проснулась только от того, что объятья ее спасителя слегка ослабли. Лене испугалась, заерзала, но на плечо ей легла тяжелая рука, и она примолкла.

- Куда едешь так рано? – лениво спросил кто-то из темноты.

- В Зильберхоф, - ответил тюремщик. – Отворяй ворота.

- Все куда-то спешат, - с упреком отозвался стражник. – Помнишь, добрый господин Майер, что ты мне ответил, когда меня привели к тебе посидеть денек?

- Не помню. Да и некогда мне болтать сейчас. У меня дитя больное; везу ее к матери.

- Ты сказал, - гнул свою линию солдат, - что, мол, один день на земле ничто по сравнению с вечной жизнью. Так что же ты сейчас злишься и ропщешь? А дитю, может, и легче в раю будет, чем здесь, среди людей, мучиться.

- Послушай, магистр богословия, - с раздражением ответил тюремщик. – Я тебе заплатил за выезд из города? Заплатил. Значит, делай свое дело!

- Не знал, что у тебя есть дитя, - уныло протянул тот, не торопясь шевелиться, и Лене замерла. – Вроде вы всех похоронили.

- У меня и нет. Это троюродная племянница моей жены.

- А-а. А что она тут делала, добрый господин Майер?

- Ее привезли помолиться о выздоровлении и прикоснуться к мощам святой Агнессы, обойти святой крест и получить благословение.

- А-а. Может, ведьма на нее порчу навела?

- Не знаю. Долго там еще?

Заскрипела цепь, но ворот почти тут же остановился.

- Ты ведь с ведьмами то водишься, - многозначительно сказал солдат.

- Что-о?

- Ну, как, кормишь их, поишь, пытаешь опять же. Как знать, вдруг от их проклятий все твои беды?

- Пытаю не я, а палач. И делай свое дело, чтоб тебя черти взяли! – внезапно гневно закричал тюремщик, приподнимаясь в стременах. – Иначе вобью твою глупую голову в плечи! Чтоб язык не распускал.

- Ну-ну, - только и ответил тот, но ворота наконец-то отворил. Лене чувствовала, как дрожит ее спаситель, но не знала: от гнева или от холода.

- А ведь когда будут жечь ведьму, то тебе придется и о костре заботиться, - сказал вслед солдат, когда они уже оказались на мосту, и Лене слышала гулкий стук подков по дереву. О какой ведьме они все время твердят? Может быть, это ведьма похитила ее козочку? Или ведьма заставила ее обидчиц исчезнуть?..

Тюремщик выругался, негромко, но очень зло. Лене пошевелилась, но тут же замерла, когда он одернул ее:

- Сиди тихо, - сквозь зубы протянул он и добавил: - Что ж за тоска вокруг…

Магдалена не знала, как его утешить, и спряталась назад, в свой собственный мир, где стоило только закрыть глаза, чтобы оказаться среди друзей и родных. Она изо всех сил пожелала доброму тюремщику и его жене счастья и спокойствия и представила, как они приходят в гости к ее родным, и бабка Магда встречает их, одетая в нарядное платье, почти как у нее самой, только лучше: с вышивкой, с настоящей игольницей на поясе, и, может быть, даже в кольцах, как у жены мельника, и угощает морковным пирогом, целым запеченным поросенком, кашей на молоке и сладким напитком из яблок! Магдалене было так тепло и уютно мечтать, что она опять быстро заснула. Лене никогда не узнала, что тюремщик, колебавшийся, не отвезти ли девчонку назад в тюрьму, чтобы самому не оказаться на плахе за преступление против святой церкви и добрых горожан, в тот самый миг наконец-то набрался уверенности и спокойствия. Все, что он делает, - на благо невинного, а, значит, - зачтется перед Господом.

Так, он довез спящую Лене до дома в Зильберхофе, где жили дальние родственники его жены: ткач Михель Кольхарт с семьей, в которую, кроме супруги и многочисленных детей, входил чей-то ослепший дед, пара осиротевших племянников и подмастерья, задержавшиеся у хозяина настолько, что чувствовали себя роднее двоюродных братьев. Появлению еще одного ребенка здесь никто не удивился, а на расспросы не было ни времени, ни охоты даже у самого главы дома. «Главное, - сказал он, уперев руки в боки, - чтобы девочка была работящая, нянчится-то с ней никто здесь не будет».

- Не говори никому, что это я тебе ее привез, - предупредил тюремщик, не спешиваясь. – Вот ладанка, которую я обещал – благословленная епископом: от сглаза, боли в спине и плохого зрения, - и он передал ткачу мешочек с ладаном и пряностями.

- Что ж, договорились, - ответил тот, повертев его в руке и бережно спрятав за пазуху. – Ты приехал ради нее, понятно. Благодарю тебя, свояк. Как хоть зовут девчонку?

- Магдалена, - неохотно ответил тюремщик. – А рода ее ни я не знаю, ни она сама.

Ткач кивнул.

- Останешься завтракать? Хлеб как раз поспеет.

- Поеду назад. Утро коротко. День сегодня будет тяжелым.

- Как и всякий день, что Бог нам отмерил.

- Точно так, свояк. Точно так.

Дверь дома уже была плотно закрыта, чтобы не выпускать тепло наружу, и тюремщик подумал о полусонной Лене, которую передал из рук в руки жене своего свояка; о том, как удивленно и непонимающе блеснули ее глаза, когда ее внесли в дом. Нет, он сделал все верно, и пора возвращаться домой.

Свояки крепко пожали друг другу руки на прощание, и он вновь забрался на покорную лошадку, которая больше годилась на то, чтобы таскать за собой телегу, чем ездить на ней верхом. Пока он возился в седле, натягивая перчатки из чертовой кожи, Лене уютно зарылась в постели среди других ребятишек, забравшись с головой под лоскутное одеяло. «Все будет хорошо», - еще раз сказала она в соломенный матрас, и тюремщик на улице вздрогнул, будто услышал ее.