Хлеб печали

Глава двадцать четвертая. Матильда. Приказ

После той ночи, когда Матильда узнала о себе правду, она не могла найти себе места: у нее все валилось из рук, и слуги жаловались, что она стала непоседливой и гневливой. Она больше не выходила к гостям, ссылаясь на недомогание, и упросила графиню фон Дитценроде освободить ее от латыни, французского, алгебры и ужасного правописания. Когда же мысли от безделья становились совсем тяжелыми и начинали ходить по второму кругу, то Матильда переодевалась в мальчишескую одежду, купленную у сына конюха, и бежала на задний двор, к конюшне. Здесь, вдохновившись рассказами учителя фехтования про знаменитых итальянских бойцов, которые могли сражаться без продыху в течении нескольких дней, не чувствуя усталости, Матильда бегала, распугивая забредших куриц, и лазила по деревьям, не обращая внимания на слуг, выделывала невообразимые прыжки из позиции en garde и фехтовала среди травы по пояс и в грязи по щиколотку. Ей становилось хорошо, когда она изматывала себя настолько, что едва удавалось дышать; думать о будущем было слишком страшно. Она чувствовала на себе взгляд графини, которая следила за ней пристально, но не пыталась утешать, и Матильда была ей за это благодарна.

Каждый вечер и каждое утро Матильда внимательно осматривала свои руки – не выросла ли на них шерсть, и любое пятнышко на светлых ногтях заставляло ее паниковать: она представляла, как ровные ногти твердеют, становятся желтыми, закручиваются, превращаясь в волчьи когти. Затем она вертелась перед зеркалом, скаля зубы и оттягивая верхнюю губу: ей казалось, что ее клыки подозрительно вытянулись, а сколотый зуб добавлял ее облику дикости. Одна из служанок, любившая байки про оживших мертвецов, про чертей и ведьм, как-то обронила, что оборотни не терпят серебра, и Матильда нарочно потребовала себе серебряные столовые приборы, всякий раз опасаясь о них обжечься.

И все-таки она не могла поверить, что не принадлежит к человеческому роду.

- Разве люди думают иначе, чем я? – спрашивала она время от времени у графини, когда они оставались наедине. – Разве они чувствуют иначе? Разве мне не так же больно, как все остальным, если я порежусь или обожгусь?

- Если бы мы знали, что и как чувствуют другие, - неизменно отвечала та, - в мире было бы гораздо меньше войн и споров.

Матильде хотелось расспросить ее о дедушке и о смерти своих родителей. Как они могли быть оборотнями, если она помнила теплый зал и мягкую подушку, на которую ее сажали, и вкусный воздушный крем, и шуршание платья матери, и ее смех, и ласку, и теплое прикосновение. «Неужели я все придумала? – спрашивала она себя, когда не могла заснуть, глядя на уходящую луну. – Где я родилась? В волчьем логове? Неужели дедушка держал меня взаперти, потому что боялся не за меня, а за других людей?» Иногда она начинала ненавидеть деда, но потом неизменно стыдилась своих чувств и с еще большим пылом доводила себя до изнеможения.

Радовало ее разве только то, что человек, которому она обещала мстить, почти не появлялся в их доме, словно чувствовал опасность. Однако Матильда не могла почувствовать к нему прежней ненависти – та будто увяла и осыпалась, как обгоревший лист, и совсем другие чувства пылали теперь у нее в груди. Она чуралась людей и стыдилась себя, но настоящей мукой были обеды и ужины, когда графиня снисходила до того, чтобы позволить Матильде есть с ней за одним столом.

- Ты стала похожа на чумазого мальчишку, - с неодобрением заметила графиня как-то раз во время ужина. – Это нехорошо, что теперь ты не желаешь носить платья.

Матильда насупилась, разрезая мясо.

- Зато вы стали еще красивей, - неуклюже сказала она, желая умаслить графиню, но та вздохнула и сплела пальцы над тарелкой.

- Ты не должна винить себя, - сказала графиня. – Нет твоей вины в том, что ты такая – какая есть.

Матильда сжалась, чувствуя в груди тяжелый, твердый комок.

- Но ты не должна и чересчур жалеть себя, - закончила та.

- Я не жалею, - воскликнула Матильда, покраснев от обиды. – Я… - она не нашлась, что сказать, и схватилась за бокал с разбавленным вином.

- Принеси кофе, - велела графиня служанке, ожидавшей распоряжений у двери. – И к нему тот пирог с персиками, который прислали утром. Заодно проверь, готовы ли пирожные. Я подумала, что их можно украсить засахаренными веточками сирени, поэтому скажи экономке, что я велю выдать на кухню сахарную голову. – Служанка кивала при каждой паузе, будто это помогало ей легче запоминать сказанное, а затем выскользнула из комнаты.

- Глупая девочка, - совсем другим тоном сказала графиня. – Неужели ты считаешь себя злом?

- Из-за меня пропал наш дом, - произнесла Матильда. В глазах щипало от подступающих слез, и она пригубила вино, чтобы отсрочить плач. – И дед. Из-за моего непослушания.

- Ах, ерунда, - рассеянно отозвалась графиня. – Какое же это зло? Всякий человек делает глупости: и ребенок, и взрослый. Зачем винить себя? – она цепко взглянула на Матильду. – Я не узнаю в тебе той смелой и храброй девочки, которая так не хотела просить милостыню, что решила обокрасть придорожный трактир. Я вижу истощенную и бледную девочку, которая предпочитает замучить себя, потому что она сдалась и не хочет бороться.

- Я не сдалась, - быстро возразила Матильда. Ей казалось, что щеки у нее горячей раскаленной печи. - Что я могу, сидя здесь?

Вместо ответа графиня фон Дитценроде кусочком белого хлеба собрала подливу с тарелки, и даже это вышло у нее так красиво, что Матильда засмотрелась на ее движения. Служанка принесла поднос с кофейником, молочником и двумя серебряными чашками. Она быстро разлила дорогой и редкий напиток (до встречи с графиней Матильда понятия не имела о том, что на свете существуют подобные вещи): хозяйке больше кофе, Матильде – больше молока, и отошла в сторонку, прижимая поднос к груди.

- Пирог будет через четверть часа, госпожа, - сказала она. – Очаг сегодня плохо горит, и кухарке приходится то и дело разводить огонь.

Графиня холодно кивнула.

- Тогда иди и помоги ей, - велела она, и служанка затворила за собой дверь. Матильда глядела, как графиня размешивает молоко, и белизна исчезает в темной гуще.

- Я полагаю, - мягко сказала графиня фон Дитценроде, - что тот волк охотится за тобой не случайно. Говорят, если один оборотень убьет другого, то сможет вновь стать человеком.

Матильда моргнула.

- Правда? – глупо спросила она.

- Так говорят. Кроме того, в книге Бытия – об этом мне напомнил господин Штальмайер – есть строчка об одном из сыновей Иакова: «Беньямин – волк хищный, утром будет есть ловитву, а вечером делить добычу». Значит, оборотни произошли от людей и могут к людям вернуться.

- Он хочет убить меня?

- Вполне вероятно, - совершенно хладнокровно ответила графиня. – Поэтому тебе нужно нанести удар первой. Как жаль, что тебе пришлось столкнуться со злом в таком юном возрасте и брать на себя ношу, от которой может сломаться спина и у зрелого мужчина.

Подавленная Матильда промолчала. Аппетит у нее пропал, как только она представила, что ей нужно кого-то убить. Убийство было смертным грехом, правда, священник никогда не говорил про убийство тех, кто только притворяется человеком.

- Но как я справлюсь… - начала она и умолкла в сомнении. Она никак не могла поверить, что графиня предлагает ей настоящее дело, которое по плечу только настоящему благородному воину. Волк разорял невеликие стада, убивал людей и стал бичом крестьян, особенно после того, как его попытались затравить; Матильда помнила, как он силен и страшен, и стиснула зубы, чтобы ужас не выплеснулся наружу.

- Господин Штальмайер поможет тебе, - и первого упоминания имени этого человека Матильде было довольно, и она вспыхнула, как порох.

- Я его ненавижу, - выпалила Матильда. – Неужели мне не может помочь кто-то другой?

- Он знает, как травить волков.

- Таких, как я? Что если я стану… - она обернулась к дверям, чтобы убедиться в том, что никто их не подслушивает, и продолжила, значительно понизив голос, - если я обернусь в… - Матильда запнулась, не в силах выговорить это слово, и благоразумно опустила его, - на его глазах? Меня ведь тоже сожгут на костре? Почему он тогда не справится один?

- У него нет столь замечательного нюха. Ты можешь найти логово, а он сможет помочь убить его – вот и все. Ты ведь хотела понять, чего стоишь, разве нет? Что достойна своих предков? Разве не для этого ты каждый день фехтуешь как заправский дуэлянт?

- Я… - Матильда сглотнула неприятный комок в горле. Графиня фон Дитценроде смотрела в свою тарелку, и голос у нее звучал странно и глухо, словно она не до конца была уверена в том, что говорила. – Да, я хотела… Да…

- Тогда глупо не воспользоваться шансом. Или ты боишься?

- Нет! Я ничего не боюсь! – Матильда от волнения уронила двузубую вилку на пол, и ей пришлось, краснея от собственной неловкости, лезть за ней под стол, раз рядом не было служанки.

- Я устрою вам встречу, - сказала графиня сверху. – Разумеется, ты не должна говорить ему о своем нюхе... Скажи, что знаешь, где он прячется – вот и все.

- Хорошо, - буркнула Матильда и пригладила волосы, завитые в кудельки. – Что-нибудь придумаю. Я уже выросла, чтобы понимать такие вещи.

- Знаю. Хотя я бы предпочла, чтоб ты оставалась маленькой девочкой, о которой можно заботиться, - она снова стала прежней, и хоть Матильде не понравилось, что ее не воспринимают всерьез, все-таки на душе стало чуть легче. Задание, лежавшее перед ней, казалось ледяной бездной, в которой таилось неведомое зло, но Матильда стиснула в кулаке вилку, стараясь не поддаваться страху. Дед доблестно воевал, а на войне куда как страшней, чем оказаться лицом к лицу с любым волком.

Она открыла было рот, чтобы заявить о том, что ничего не боится и сделает все, что велено, несмотря на то, что все равно будет ненавидеть этого человека, но служанка внесла пирог, и Матильде пришлось оставить все свои слова внутри себя, похоронить их вместе со страхом и неуверенностью.