Измена. Верну тебя, жена

Глава 9

Артём молчит. Смотрит на меня усталыми, красными глазами, в которых плещется что-то мутное, непроглядное — я вглядываюсь, но не могу разобрать. Ни злость, ни раздражение, ни растерянность. Просто… пустота, как выжженная земля.

Я не отступаю, стою, скрестив руки на груди, жду. Жду, пока он скажет хоть что-то, что объяснит этот холод, что растёт между нами.

— Ань… — он сжимает пальцами переносицу, морщится, как будто голова раскалывается, и голос его — хриплый — звучит устало, почти умоляюще. — Не сейчас, хорошо?

— Нет, не хорошо, — произношу твердо, хоть внутри всё переворачивается. — Ты явился за полночь, пьяный, даже не удосужился предупредить, что не заберёшь Максима. Оставил сына ждать, пока тренер мне позвонит, а я понесусь через весь город за ним. И ты думаешь, я просто промолчу? Закрою глаза и притворюсь, что всё в порядке?

Он вздыхает — тяжёлый, надрывный звук, как будто воздух выдавливают из него силой. Расстёгивает ещё одну пуговицу на рубашке — пальцы дрожат, длинные, сильные, те самые, что держали меня сегодня днём в машине, сжимали мои бёдра слишком грубо, оставляя красные следы. Он проводит рукой по лицу, трёт щетину.

— Работа, — бросает он коротко.

— Работа? — я усмехаюсь, горько, почти задыхаясь от этого слова. Оно повисает между нами, нелепое, фальшивое, как дешёвая ложь. — Правда?

Артем молчит, отводит взгляд — смотрит куда-то в угол, лишь бы только не на меня. Его молчание — как стена, что растёт с каждой секундой, и я чувствую, как сердце бьётся в груди — быстро, неровно.

— Ты хоть понимаешь, что творишь? — я делаю шаг к нему, голос дрожит от напряжения, но я держу его, не даю сорваться. — Ты меня не слышишь? Ты не видишь, что я чувствую? Что я места себе не нахожу, пока ты где-то шатаешься, напиваешься?

Он поднимает глаза — серые, мутные, с усталостью на дне, как у человека, который тонет, но не зовёт на помощь.

— А что ты чувствуешь? — спрашивает он ровно.

— Что ты мне врёшь, — чеканю сухо.

Тишина. Я слышу своё дыхание — быстрое, сбивчивое, как у загнанного зверя, и его — ровное, тяжёлое, как будто он сдерживает бурю. Она гудит где-то внутри него, я чувствую это, но он не даёт ей выхода.

— Аня… — начинает он, но замолкает, проводит языком по пересохшим губам, и я вижу, как его пальцы сжимаются в кулак, а потом разжимаются — бессильно, устало.

— Нет, — перебиваю я, качаю головой, делаю шаг назад, и в груди разливается холод — ледяной, колючий, как февральский ветер. — Не делай вид, что всё нормально. Это не нормально. Ты не звонишь, не отвечаешь, бросаешь нас, а потом вваливаешься сюда, как ни в чём не бывало. Я не железная, Артём.

Артем смотрит на меня, молчит. И эта тишина сводит с ума.

— Ты не скажешь мне правду? — спрашиваю еле слышно.

— Я сказал — работа, — повторяет он, но это звучит фальшиво, как заезженная пластинка, и я вижу, как его глаза бегают — не от злости, а от чего-то другого. От стыда? От лжи?

— Я тебе не верю, — бросаю я, и это не обвинение, а факт — холодный, голый, как правда, которую он прячет.

Муж смотрит долго, слишком долго, и я чувствую, как этот взгляд давит на меня, словно бетонная стена.

— Так и скажи тогда уже, что думаешь, — говорит он наконец. — Хватит ходить вокруг, да около.

Я открываю рот, но слова застревают — горькие, тяжёлые. Потому что если я скажу — пути назад не будет. Если я озвучу все свои подозрения и страхи, — всё рухнет. Двенадцать лет рухнут, как карточный домик.

Жду, что он скажет хоть что-то, даст мне зацепку, но он просто стоит, медленно расстёгивает пиджак — движения вялые, механические, — снимает его, бросает на спинку дивана. Он ведёт себя так, будто этот разговор — мелочь, будто я не стою его времени.

— Я спать, — говорит он, шагает мимо меня, и его плечо задевает моё — лёгкий, случайный толчок

Хватаю его за запястье, пальцы впиваются в горячую кожу, и я чувствую, как его пульс бьётся — быстрый, неровный. Артем замирает, не оборачивается, но я вижу, как его шея напрягается, как мышцы под рубашкой каменеют.

— Ты меня не любишь больше? — слова вырываются тихо, с хрипотцой, и я сама ненавижу себя за эту слабость, за эту мольбу, что прячется в них.

Секунда тишины — длинная, вязкая, как смола. Я чувствую его дыхание — рваное, горячее, слышу, как он судорожно глотает, будто слова душат его изнутри. Потом он вырывает руку из моей хватки — резко, грубо, и я отступаю.

— Не говори глупостей, — цедит он, голос низкий, сдавленный, и я вижу, как его челюсть сжимается.

— Тогда скажи мне правду, — шепчу я, и слёзы жгут глаза, но я прогоняю их прочь, держусь.

Артем качает головой, губы сжаты в тонкую линию, глаза опущены — он не смотрит на меня, и это хуже всего. Этот взгляд в пол — как признание, как стена, что он строит между нами.

— Аня, иди спать, — бросает он.

И уходит в спальню.

Я остаюсь стоять в коридоре, слушаю, как скрипит кровать, как он тяжело падает на неё. Но я знаю — он не заснёт. Так же, как и я, он будет лежать в темноте, глядя в потолок, с этой недосказанностью, что режет нас обоих.

Я не знаю, сколько времени сижу на кухне, уставившись в чашку холодного чая.

Всё это не похоже на моего Артёма.

Или, может, я просто не хотела видеть, что он изменился?

Может, не хотела замечать, что в последние месяцы он смотрит на меня по-другому, что его прикосновения стали реже, а ночи — короче?

Я долго пыталась убедить себя, что это просто стресс, работа, выгорание.

Но сегодня…

Сегодня я увидела, что дело в другом. И я боюсь узнать правду. Боюсь, что когда она всплывёт, она уничтожит меня.

Встаю, выливаю остывший чай в раковину и иду в спальню.

Дверь приоткрыта, свет из коридора падает косой полосой на кровать, и я вижу его — Артём лежит на спине, одна рука закинута за голову. Его грудь поднимается ровно, но я знаю — он не спит. Он никогда не засыпает так быстро, тем более после таких разговоров.

Медленно, почти неслышно, забираюсь под одеяло. Отворачиваюсь к стене, подтягиваю колени к груди. Лежу, уставившись в темноту. Сердце колотится, неровно, глухо, и в груди тлеет что-то тяжёлое, как угли в давно забытом камине — не горит, но жжёт, медленно, неотвратимо.

Переворачиваюсь, смотрю на его силуэт в тусклом свете луны.

— Тём… — мой голос почти не слышно.

Он не реагирует. Его грудь поднимается, опускается, но я знаю — он слышит. Я касаюсь его плеча — кожа горячая, и он вздрагивает, резко, как будто я выдернула его из какого-то тёмного омута его мыслей.

— Ты тоже не спишь? — спрашиваю осторожно.

Не отвечает. Молчит, смотрит в потолок, и я вижу, как его челюсть напрягается, как вены на шее проступают под кожей.

— Поговори со мной, — шепчу я, и в этом шепоте — не просьба, а требование, отчаянное, рвущееся из груди.

Артем выдыхает, тяжело, с хрипом.

— Тём, пожалуйста. Что с тобой? — мой голос ломается, слёзы жгут глаза, тянусь к нему, пальцы дрожат, подрагивают в воздухе, замирают над его грудью. Я хочу коснуться его, почувствовать тепло, но рука повисает — нерешительная, как будто между нами невидимая стена.

Тишина давит, как бетонная плита, и я жду — жду, пока он посмотрит на меня, пока скажет хоть слово, которое объяснит эту пустоту в его глазах, эту ложь, что я чувствую всем телом. И вдруг…

— Я хочу другую, — голос его — низкий, грубый, как рёв раненого зверя, вырывается из него. Он рвёт эту тишину, рвёт меня, и я чувствую, как слова впиваются в грудь, как ножи.