Измена. Верну тебя, жена

Глава 18

Тишина давит, режет, и я жду, кулаки сжаты так, что ногти впиваются в ладони, оставляют красные полумесяцы.

— Да, — выдавливает он наконец, голос хрипит, низкий, как будто его через силу вытолкнули. — Я был с ней.

Это как выстрел в упор. Всё внутри рвётся — не трещит, а ломается с хрустом, как сухая ветка под ногой. Грудь сжимает, воздух застревает, и я чувствую, как что-то живое, что ещё теплилось во мне — надежда, любовь, вера в него, — умирает, гаснет, как свеча под дождём. Конец. Это конец. Его «да» — как нож, что он сам вонзил мне в сердце, и я не хочу больше его слушать, не хочу слышать этот голос, что был мне родным, а теперь — просто яд.

— Ань, послушай, я… — начинает он, пытается коснуться меня, но я отступаю, резко, как от огня, и он замирает.

— Заткнись! — кричу я, голос срывается, хрипит, режет горло, и я сама не узнаю его — он дикий, злой, как у зверя, что загнали в угол. — Мне плевать, что ты там скажешь! Всё, Артём, всё кончено!

Он открывает рот, хочет перечить, глаза бегают, как будто ищут, за что зацепиться.

— Я не хотел, Ань, я… это не то, что ты думаешь, я просто… — мямлит он, слова звучат обтекаемо, ничего конкретного, ничего настоящего, только эта жалкая попытка выкрутиться. — Я был пьян, я…

— Не то, что я думаю? — перебиваю я, все же шагаю к нему, ближе, и улавливаю что-то сладкое, её духи, чёрт возьми, её! — Ты был с ней! С ней, Артём! Ты мне противен, ты… ты просто мразь!

Слова рвутся из меня, как лава, горячие, неудержимые, и я не могу остановиться. Он стоит, пытается вставить хоть слово, но я не слышу, не хочу, это как разговор глухого со слепым — он лепечет что-то невнятное, а я вижу только его ложь, его слабость, его предательство.

— Ань, я не… это не так, как… мы просто говорили… — бормочет он.

— Говорили? — кричу я, и слёзы текут, горячие, злые, как кипяток, я смахиваю их тыльной стороной ладони, кожа горит, но они льются снова, бесконечные, солёные, как море, в котором я тону. — Серьёзно, говорили? Ты совсем меня за дуру держишь, Артём? Ты сам сказал, что хочешь её, сам вывалил мне это в лицо, а теперь, оказавшись с ней наедине, ты решил просто поболтать? Какого чёрта ты врёшь мне в глаза? А знаешь что? Мне плевать, что вы там делали — говорили, пили, трахались, мне всё равно! Ты был с ней, и этого достаточно! Убирайся!

Голос срывается, режет горло, как осколки стекла, и я поворачиваюсь, резко, почти теряю равновесие, хватаю первое, что попадается под руку — кружку с остывшим кофе и я швыряю её в него — с силой, с яростью, что рвётся из груди. Она летит, врезается в стену рядом с его головой, разлетается на куски с оглушительным звоном, кофе брызжет тёмными каплями на обои, и он вздрагивает, отступает, глаза расширяются, но я не останавливаюсь. Хватаю сахарницу и она летит следом, врезается в дверной косяк, сахар рассыпается по полу, как снег. Потом тарелка и она разбивается о стену, осколки падают к его ногам, как мои надежды, что он был моим. Меня трясёт, руки дрожат, как у эпилептика, грудь разрывает, и я хочу выплеснуть всю эту боль, что горит внутри, как пожар, что нельзя потушить.

— Уходи! — ору я, голос срывается до хрипа, до воя, грудь болит, как будто её раздавили камнем, и я задыхаюсь, но кричу громче. — Убирайся к ней, к своей желанной, к кому угодно, только уходи из моей жизни! Ты мне не нужен, слышишь? Не нужен!

Он стоит, смотрит на меня, глаза красные, блестят, но я не вижу в них ничего — ни стыда, ни правды, только эту пустоту, что он принёс с собой.

— Ань, я… я не хотел, это… я был пьян, я… — пытается он снова, голос тонет в этом бормотании, слабый, жалкий, как у ребёнка, что разбил вазу и теперь лепечет оправдания, но я перебиваю, кричу громче, и мой голос — как вой раненой волчицы

— Вон! Убирайся вон из моего дома! И больше не смей сюда приходить! — я шагаю к нему, ноги дрожат, но я заставляю их двигаться, толкаю его в грудь — сильно, зло, и он отступает к двери. — Ты мне противен, Артём! Ты воняешь ею! Уходи!

Он ловит мою руку, холодные пальцы сжимают запястье, и я чувствую, как его прикосновение жжёт, как кислота, что разъедает кожу. Я вырываю руку, резко, с силой, как будто он ядовитый.

— Ань, послушай, я теперь точно знаю, что она мне не нужна… что это было наваждением… — лепечет он, глаза бегают, как у загнанного зверя, но я не слушаю, не хочу, мне тошно от его слов, от его запаха, от его лица, что я любила, а теперь ненавижу.

Более не слушаю его, хлопаю дверью перед его носом — с такой силой, что рама дрожит, замок щёлкает, как выстрел, и я слышу, как он ударяет в дверь, что-то еще говорит. Но я не слушаю, не хочу, поворачиваюсь спиной, прижимаюсь затылком к стене, холодный бетон остужает кожу, но не сердце, что колотится, как пойманный зверь. Это конец. Всё. Его шаги затихают за дверью, шаркают по лестнице, и тишина падает на меня, тяжёлая, но уже не такая липкая, не такая душная.

Шатаясь, иду к столу, ноги дрожат, как у старухи, что еле держится, хватаю телефон — пальцы скользят, экран мигает, и я бормочу, тихо, зло, как заклинание: «Мне нужен адвокат. Причём срочно!»