Измена. Верну тебя, жена

Глава 41

Я смотрю на Ковалёва, в его усталые глаза и не понимаю, как мой мир рухнул за пару часов. Воронцов, с его идеальной улыбкой, с его «Анна, ты гений», подал на меня заявление?..

— Это не мои подписи, — хриплю, голос дрожит, словно я простужена. — Я ничего не выводила… Воронцов сам все операции подтверждал!

Ковалёв хмыкает, откидывается на стуле, тот скрипит. Слава стоит у шкафа, пролистывая какое-то дело, жуёт резинку и лениво косится на меня.

— Все так говорят, — тянет лениво Антон Борисович. — «Не я, не моё». Давай, Анна, конкретику. Кто в доле был? Юрист твой? Как его там? — он смотрит в папку. — Сергей Петров? Или ещё кто? Назови хоть одного своего подельника.

Юрист… Его имя — как удар под дых. Его «всё чисто», его уверенный голос, когда он листал договора, теперь звучат, как предательство. Он знал? Или это Воронцов все так удачно подстроил?

Я вспоминаю звонки Александра, его восхищения и подписи, которые я видела — или не видела?

Голова кружится, сжимаю руки, ногти впиваются в ладони, чтобы не разрыдаться. Если меня посадят, а все именно к этому и идет, что будет с сыном? Его заберет Артём? Он же обещал заботится о нем, но… после Кати, после всего, что было, я боюсь ему верить. Хотя он и поддержал меня, даже адвоката обещал…

— Я никого не обманывала, — шепчу упрямо. — Это подстава… кто-то подделал…

— Подстава, значит? — Ковалёв ухмыляется, но без злобы, просто устало, как будто слышал это тысячу раз. — Ну, это ты в суде будешь петь. А пока — шестнадцать лямов, подписи, заявление Воронцова. Всё против тебя, Анна Сергеевна. Давай, думай, кто помочь тебе может. Или и дальше будешь шептать о своей невиновности?

Я молчу. Что сказать? Артём делает всё, что может, но он не свидетель. Все кто связаны с Воронцовым ясно дело изначально были его людьми и не помогут мне. Я просто в тупике…

Ковалёв вздыхает, хлопает папкой по столу, будто ставит точку.

— Ладно, подумай, — бурчит он, потирая висок. — Слав, отведи её на досмотр, пусть Людка проверит. И не тормози, мне отчёт к утру сдавать.

Слава сплёвывает резинку в урну, машет мне:

— Пошли, Анна Сергеевна, не тушуйся. Ща всё по-быстрому оформим.

Я встаю, ноги как ватные, иду за ним по коридору. Запах сырости, застарелого табака, скрип половиц — всё как в кошмаре, от которого не проснуться. Мы заходим в маленькую комнату, где ждёт женщина-полицейский — лет тридцати, с тугим пучком, в форме, которая ей чуть велика. Она кивает Славе, тот уходит, хлопнув дверью.

— Раздевайся, — говорит она, голос равнодушный, как будто я ей мешаю чай допить. — До белья. Руки в стороны, ноги расставь.

Унижение бьёт, как кипяток. Я стою, дрожа, снимаю свитер, брюки, остаюсь в лифчике и трусах. Холодно, кожа покрывается мурашками, но стыд жжёт сильнее. Она обходит меня, проверяет швы белья, даже под стельки кроссовок заглядывает…

— Зачем это? — выдыхаю потеряно. — Я же… ничего…

— Порядок такой, — отрезает она, царапая ручкой в журнале. — Не ты первая, не ты последняя. Одевайся.

Я натягиваю одежду, пальцы не слушаются, пуговицы выскальзывают. Она кивает:

— Чисто все. Можешь идти.

Слава ждёт в коридоре, зевает, прислонившись к стене.

— Ну, всё? — бросает он, глядя на женщину. — В камеру?

— Да, — она кивает. — Ковалёв сказал, до утра.

Камера. Какое страшное слово… Я не могу сломаться, но ноги подкашиваются. Слава ведёт меня вниз, в подвал, где пахнет плесенью, хлоркой и ржавчиной. Камера — три на три, серые стены, нары с тонким матрасом, в углу — ржавая раковина. Дверь лязгает, как в фильме про тюрьму, и я остаюсь одна.

— Эй, Анна Сергеевна, — Слава стучит по решётке, — адвокат твой пришёл. Ща с Ковалёвым поговорят, может, чего решат. Не реви пока, лады?

Я киваю, но слёзы уже текут. Сажусь на нары, обхватываю колени, пытаясь согреться. Холодно...

Вспоминаю мой аромат, который покорил всех. У которого огромный потенциал. Неужели Воронцов решил отобрать его у меня? Или наказать меня за успех?

Шаги в коридоре. Дверь скрипит. Ковалёв появляется с мужчиной в деловом костюме. На вид ему лет сорок, с сединой на висках и цепким взглядом, как у ястреба.

— Анна Сергеевна, я Игорь Рязанцев, ваш адвокат, — говорит он, голос уверенный, но с теплом, как будто знает, как мне страшно. — Артём меня нанял. Ничего не подписывайте и не говорите без меня, ясно?

Я киваю, горло сдавливает.

— Макс… как он? — спрашиваю глупо, хотя откуда он может знать.

— С Артёмом, дома, — Игорь хмурится, но отвечает. — Артём не отходит от него. Они в порядке. Вы главное держись. Мы во всем разберемся.

Ковалёв, стоящий рядом, хмыкает:

— Ну, Игорь, давай без лирики, время позднее. Заявление от Воронцова есть. Что твоя клиентка скажет?

— Ничего, — Игорь отрезает, его голос как сталь. — Без протокола и меня — ни слова. И наручники зачем нужны были? Она что, на вас с вилами кинется?

Ковалёв пожимает плечами, но в его глазах раздражение.

— Порядок такой.

Игорь бросает на него недовольный взгляд.

— Порядок твой, Антон Борисович, мы знаем, — говорит он, с лёгкой иронией. — И наручники эти… цирк, а не порядок.

Ковалёв только пожимает плечами, будто ему всё равно. У него звонит телефон и он отходит в сторону. Игорь поворачивается ко мне, его голос смягчается:

— Анна, мы проверим все бумаги. Артём поднял всех, кого знает. Мы найдём того, кто вас подставляет. А пока… Он просил передать кое-что.

Он лезет в карман пиджака и достаёт маленький свёрток — бумажный пакетик, аккуратно завёрнутый, с ленточкой, как будто это подарок на день рождения. Я смотрю на него, не понимая. Игорь кладёт свёрток мне в руки, его пальцы тёплые, и это первый человеческий жест за весь этот адский день.

— Артём сказал, чтобы ты открыла, когда останешься одна, — шепчет он, так, чтобы Ковалёв не слышал. — И ещё сказал, что он мысленно с тобой. И они с Максом тебя очень любят.

Слёзы жгут глаза, но я сжимаю свёрток, как спасательный круг. Артём знает, как мне страшно. Я хочу спросить, что в пакетике, но Игорь качает головой, будто говорит: «Не здесь».

— Спасибо, — хриплю, голос едва слышный. — Скажите ему… что я тоже их очень люблю.

Игорь кивает.

— Скажу. А теперь отдыхайте. Завтра тяжёлый день, но мы справимся.

Ковалёв кашляет, сбрасывая вызов и вновь обращая на нас внимание.

— Ну всё, лирика закончилась.

Они уходят, а я сажусь обратно, прижимая свёрток к груди, и осторожно развязываю ленточку. Внутри — маленький флакончик, мой первый мужской аромат, который я создала специально для него. И записка, написанная рукой Артёма, неровным почерком, как будто он торопился:

«Ань, ты сильнее всего этого. Мы с Максом ждём тебя. Держись. Люблю.»

Слёзы текут, я не могу их остановить. Я открываю флакончик, вдыхаю — ноты бергамота, жасмина, сандала.

Артём знал, что это даст мне силы. Я прижимаю записку к губам, как будто могу почувствовать его тепло и моего сыночка.

Боже… Как я докатилась до этого?

Сворачиваюсь клубком на нарах, флакончик в руке, записка под щекой. Как? Как я, Анна Громова, которая поднялась после всех ударов, оказалась в камере?

Всё просто, шепчет голос в голове. Кто-то решил отобрать у меня моё детище, мою мечту, мой аромат, который покорил всех.

Сжимаю флакончик в пальцах. Что думает мой сын? Что его мама — преступница?

Артём сказал «люблю», но хватит ли его любви, чтобы вытащить меня?

Адвокат обещал разобраться, но что, если подписи не подделка? Что, если я, сама того не зная, сделала что-то противозаконное? Нет, я не могла. Я создавала ароматы, а не мошеннические схемы. Но страх душит, как верёвка, затягиваясь всё туже.

Я закрываю глаза, представляю суд — холодный зал, решётку, равнодушные лица. Макса, который растёт без меня.

Дыхание сбивается, грудь сдавливает, как будто стены камеры сжимаются. Я так верила в людей, в мечты, в добро. А теперь вся обстановку буквально кричит о том, что всё в моей жизни кончено.

И только записка Артёма дает силы держаться. Но надолго ли? Вера в хороший исход тает на глазах и я боюсь, что не выдержу, что сломаюсь…