Марк Антоний

Послание двадцать четвертое: Море

Марк Антоний брату своему, Луцию, теперь уже окончательно мертвому и в воспоминаниях тоже.

Здравствуй, Луций! Вот все и закончилось, а я все-таки рад тебе писать. До предыдущего письма у меня было ощущение, странное, дурацкое ощущение, что ты жив, и где-то ныне есть. Теперь я заново осознаю, что это не так. Вот мы и дошли до той части моей истории, где тебя уже нет.

И начинать ее странно. Вдруг оказывается, что я обращаюсь к мертвому — вещь очевидная, а все-таки грустно. И странно мне само твое отсутствие. Впрочем, что говорить об этом долго?

Послушай про меня в мире, где нет ни тебя, ни Гая, и я один. Это сейчас я ною и расстраиваюсь, а тогда, скажу тебе честно, жизнь пошла своим чередом, и дикая боль сменилась каким-то холодным и спокойным ощущением, долгим, как сон.

Я потерял и тебя и Фульвию по своей вине. Думаю, вмешайся я в ту войну, вы были бы живы и здоровы. Фульвию истощило горе, тебя — осада Перузии. А, может, было все и вовсе не так, как считаешь?

Может, это Октавиан отравил тебя и Фульвию, могло такое быть, правда? Во всяком случае, это объясняло бы ваши внезапные смерти. Тогда я об этом не думал, думаю только сейчас, когда уже ничего не изменить.

А тогда я винил себя одного, мол, это я тебя убил. Должно быть, я ищу сейчас какие-то оправдания, сам себя пытаюсь выгородить перед тобой и Фульвией, но все-таки могло ведь быть такое, что это Октавиан?

Впрочем, что сваливать мою безответственность на ответственного мальчика. Он сделал все от него зависящее и, думаю, ему не надо ни перед кем оправдываться.

Так вот, на меня нахлынуло после твоей смерти, и довольно быстро, это чувство, похожее на сон после болезни, холодный сон, наследник спадающего жара.

Казалось, я не могу больше чувствовать. С ужасом я всегда думал о том, что будет, если я потеряю тебя. Думаю, не ошибусь, когда скажу, что, во всяком случае долгое время, ты восхищался мною больше всех на свете. И это осознание нужно мне было как воздух. Звучит эгоистично, но я нуждался в твоей любви куда больше, чем ты нуждался в моей.

Так или иначе, но жизнь продолжалась, как продолжалась она и без Фульвии, и без Гая. В этом последняя грустная правда о нас с тобой, о людях вообще — мы всегда одни. Кто-то умирает, а мы живем дальше, и небо не падает на землю. Каждый должен пройти свою дистанцию, определенную богами заранее, на какой-то части этой дороги у нас одни попутчики, а на какой-то — другие.

Лично я всегда хотел, чтобы после моей смерти мир рухнул, это эгоистичная мечта, кроме того, она жестокая. Однако этого не будет. Проклятие не в смерти самой по себе, а в безразличии к ней мира. Однажды и Октавиан умрет, очень быстро он станет достоянием истории и перестанет интересовать людей в каком-либо другом качестве. Так неизбежно случается.

Но я солгу тебе, если скажу, что горе мое было невелико. Думаю, напротив, оно было слишком сильным, чтобы я мог его осознать. Вина, страх, любовь — все мешалось во мне, но, как это часто бывает, смешиваясь, вещества теряют свой истинный цвет и консистенцию, оставляя невнятное месиво. Так и случилось.

Моя Октавия всегда была рядом, она и вправду оказалась верной подругой. На некоторое время я даже забыл о царице Египта, странной, вычурной и холодной женщине. Зачем, думал я, мне она, когда рядом милая, красивая, добрая Октавия, главная забота которой теперь — любовь ко мне. Я даже злился на мою детку за то, что она никогда не была такой ласковой, такой преданной и безропотной. В ней всегда оставалась вязкая, липкая темнота, тогда как Октавия была чистым светом.

Октавия вскоре родила дочку, последнего ребенка своего умершего мужа, девчушка была очень милая, спокойная и мало плакала, так что она меня не раздражала. Вскоре после этого мне пришло письмо от царицы Египта, в котором она сообщала мне:

"Марку Антонию, кто владеет моим сердцем, и чьим сердцем еще владею я.

Здравствуй, Антоний, сообщаю тебе о том, что боги были милостивы к нам настолько, что дали тебе и мне не одного наследника, а двоих, девочку и мальчика — прекрасный знак благоволения к нам Исиды и Осириса.

Теперь мы оба знаем, что твоя судьба лежит на Востоке. Незадолго до родов гадатель сказал мне, что детей будет двое. Если, сказал он, ты родишь двоих мальчиков, подобных Ромулу и Рему, значит судьба их отца — Запад, если же ты получишь мальчишку и девчонку, значит его ждет Восток. Но что же, спросила я, делать, если оба младенца будут женского пола? Он не нашелся, что мне ответить. Ты знаешь, Антоний, что я не слишком верю в гадания, но ты любишь их, и я решила, что тебе будет интересно.

В любом случае, дети здоровы, оба. Мальчика я назвала Александром, а девочку — Клеопатрой. Однако, вспомнив о милых прозвищах, что ты дал своим братьям, Солнце и Луна, я позволила себе добавить к традиционным именам эти. Александр Гелиос и Клеопатра Селена. По-моему, звучит неплохо. Подумала, что тебе будет приятно знать — ласковые прозвища твоих братьев достались твоим детям.

Соболезную тебе по поводу смерти Луция. Я понимаю тебя, как никто не понимает. Великая потеря. То же самое можно сказать и о Фульвии, что бы ты ни говорил мне, ты ее любил. Что касается твоей свадьбы, то с ней я тебя поздравляю. Не скрою, я хотела бы обладать тобой единолично, но, пожалуй, это неподвластно ни одной женщине, ни смертной, ни богине. Такова уж твоя природа — ты принадлежишь каждой, которая полюбит тебя. Женщину с таким характером назвали бы блудницей, как же назвать тебя? Впрочем, для мужчины такая ветреность, позволяющая получить многих женщин, считается доблестью, мы об этом уже говорили. Я желаю тебе счастья с твоей новой женой, но знаю, что ты вернешься ко мне, и мы еще будем вместе. Твоя природа для меня и благо и печаль.

Кстати говоря, Цезарион скучает по Антиллу. Они стали настоящими друзьями. Так что, когда ты будешь собираться ко мне, я хочу, чтобы ты привез с собой и Антилла. Верная дружба для мужчины многое значит, а мы ведь желаем счастья нашим детям.

Ответь мне как можно скорее. К тому времени, как это письмо дойдет до тебя, твои дети, возможно, уже улыбнутся своей матери."

Я немедленно ответил ей.

"Здравствуй, Клеопатра Филопатор, царица Верхнего и Нижнего Египта, и все такое, ну и земное воплощение Исиды, разумеется, тоже.

Как ты поживаешь сейчас, моя детка? В порядке ли твое здоровье и здоровье наших детей? Я счастлив их рождению, и мне не терпится увидеть Гелиоса и Селену. Видно ли уже, на кого похожи малыши? Мечтаю, чтобы девочка была похожа на тебя, а мальчишка — на меня, но предчувствую, что все будет совсем наоборот. В любом случае, спасибо тебе за этот дар. Теперь мы с тобой соединились в новых существах, будем надеяться, что им досталось лучшее от нас — твой божественный разум, моя героическая смелость, твое спокойствие, моя решительность, и харизма, присущая нам обоим.

Что касается Луция и Фульвии, мне странно, но боль прошла. Я спрашиваю себя, почему она прошла? И думаю в этот момент о тебе, о том, что ты могла бы ответить мне. Ты разбираешься в таких вещах.

О моей женитьбе: у меня прекрасная жена, но ты, должно быть, уже навела о ней справки и знаешь, о чем я говорю. Вы совсем не похожи, и тебе незачем ревновать, никто не заменит Антонию Клеопатру, потому как Клеопатра единственная в своем роде и для него и для мира вокруг него.

Будь спокойна, я однажды вернусь, однако сейчас дела не позволяют мне попасть к тебе. Но я храню в сердце все, что между нами было.

Антилл скучает по Цезариону тоже, ему печально без своего друга, но я утешаю Антилла скорой встречей. Здорово, что они подружились. Мое дитя и дитя Цезаря играют вместе — прекрасная картина.

В любом случае, я рад твоему посланию, моя милая детка, и счастлив, что наши дети здоровы.

Твой Марк Антоний."

Сдуру я ляпнул Октавии:

— Представляешь, у царицы Египта родились близнецы.

И тут же я устыдился этой фразы. Но Октавия только протянула руку и коснулась моей щеки.

— Марк, твой роман с ней — давно не новость. Я могу лишь поздравить тебя.

О, моя милая мученица. Она называла меня Марком. Представляешь? Редко кто называет меня по личному имени, разве что ты, Гай или мама, да Фульвия еще, но только по особым случаям. И вот Фульвия умерла, и ты умер, и Гай, а маму я не видел очень давно. Я думал, никто и никогда больше не назовет меня так, а вот.

Октавия называла, и я был ей за это благодарен.

Так или иначе, стоило мне получить письмо от царицы Египта, и вот я думал уже о ней. У Октавии и моей детки было кое-что общее. Обе они понимали, что есть я, и ни одна не стремилась меня изменить. Вот такая вот ситуация, весьма так себе эта ситуация, правда?

Еще одна так себе ситуация сложилась на Сицилии, которую контролировал Секст Помпей. Его огромное влияние на море затрудняло поставки продовольствия в Рим, чего оставлять просто так было никак нельзя.

Кроме того, вся эта бодяга с Секстом Помпеем тянулась еще с незапамятных времен. Уже и Цезарь умер, а Секст Помпей не унимался, и все старался отомстить за бедного своего папашу, столь несправедливо ушедшего.

Тогда мы с Октавианом решили: надо с ним мириться. Во всяком случае, пока у нас полно проблем и в Риме и на Востоке, не имело смысла ввязываться в войну с Помпеем, который, грамотно используя своих ручных пиратов, мог изрядно попортить нам жизнь.

Парень уже объявил себя проклятым Нептуном, можешь себе представить? Впрочем, стоит ли мне говорить, что у него поехала крыша, мне, объявившему себя Новым Дионисом. Все мы друг друга стоили.

Так или иначе, мы с Октавианом отправились на переговоры. Причем, без Лепида, настолько невнятный пацанчик мало значил в этой компашке.

Я сказал Октавиану:

— Мы должны быть готовы ко всему с тобой. В том числе и повоевать прямо там. У Помпея огромные основания нас ненавидеть.

— Да? — спросил Октавиан. — Но у тебя ведь были огромные основания ненавидеть Цицерона, однако ты ждал удобного момента. Мне кажется, не стоит настраивать себя на войну, если ты ее не хочешь. Это может дать тебе повод вести себя грубо.

Я хмыкнул.

— О, дружочек, ты и представить себе не можешь, как много войн развязываются без какого-либо участия разума.

— И все они проигрываются.

— Нет, — сказал я. — По-разному. Зависит от силы, с которой ты хочешь победить.

— И больше ни от чего? — спросил Октавиан с улыбкой. Ох уж мне эти его мягкие насмешки. Но я свято убежден: и больше ни от чего.

Так я ему и сказал.

— Так что, — добавил я. — Зависит от того, кто из нас кого достал больше, мы Помпея, или Помпей — нас.

Встретились мы красиво. У моря — наша армия, на море — многочисленные корабли Помпея, и между ними, в красном шатре, мы втроем. Я люблю это все — зримый облик силы, ощущение собственного величия, явного присутствия в мире. Но в то же время, не скрою, во всех таких мероприятиях есть что-то от игры. Каждый строит из себя непонятно кого, и говорит так серьезно, что это даже смешно. У каждого есть роль, исполнять которую приятно, потому как это роль очень важного человека.

Но за всеми этими безделушками: армиями, кораблями, кубками и пурпуром, знаками отличия, документами, за всем этим не очень понятно, что мы за люди-то такие, чего на самом деле хотим, о чем думаем.

Бывает, обсуждаешь дело государственной важности, а хочется тебе мозгов телячьих в соусе и спать. Или не спать, а трахаться. Или не трахаться, а вернуть кого-то, кто давно умер. Или думаешь: как нос чешется, это ужас, что такое, надо нос почесать, но нельзя, все же смотрят, а я человек серьезный, но нос-то мой чешется.

Правители играют в богов, идеальных существ без человеческих слабостей. И именно потому, что все мы так настойчиво отрицаем наши слабости, любое государство серьезных мужей, любые переговоры, любые совещания — все состоит из лжи. Истинна только война, в ней природа человека, природа мужчины.

Но, что касается Секста Помпея, увидев его, я сразу понял: войны не будет, во всяком случае, ее не будет скоро. Он устал, он чудовищно устал, мы все устали.

Вот какой он, Секст Помпей: изможденный, осунувшийся, с синяками под глазами. Он и так был очень светлый блондин, а теперь выгорел весь на солнце и показался мне совсем бесцветным. Лицо его было выбрито плохо, небрежно, то ли из презрения к нам, то ли из безразличия к себе.

Секст Помпей был моложе меня, но казался старше.

Как же странно писать историю, в которой нет тебя, о которой ты не знаешь ни фактов, ни слухов. Все произошло после того, как ты разучился что-либо знать. И вот Секст Помпей сидел перед нами, серьезный, с некрасивыми, вспухшими от морской работы руками, с опухшими глазами.

Я сказал ему:

— Здравствуй, Помпей.

Он ответил:

— Здравствуй, Антоний.

Мне стало его очень жаль, действительно. Лишенный дома, лишенный земли, лишенный отца — он выглядел очень одиноким и измотанным.

Начались переговоры. Не скажу, что они были легкими, зато в какой-то мере освобождающими. Мы долго гонялись друг за другом, и вот мы встретились, и даже поговорили. Секст Помпей держался мирно, хотя я и видел, что его ведет ненависть к нам.

Это неудобно. Брут и Кассий убили Цезаря, и мы были абсолютно правы, убив их. Что касается Секста Помпея — ситуация вдруг повернулась совсем иначе. Мы убили его отца, и он занимался крайне достойным делом, которое я понимал — мстил за своего отца.

Разумеется, Цезарь защищал себя и преследовал свои цели, сражаясь с Помпеем, и был в своем праве. Да и Помпея зарезали в Египте люди, к Цезарю отношения не имевшие. В общем, было чем оправдать и себя и его.

Но получалось плохо. Впрочем, я делал много чудовищных вещей, так что лишь этим мою сентиментальность не объяснишь.

Полагаю, корни ее лежат в прошлом. Секст Помпей и конфликт с ним уходили далеко в счастливые времена, когда многие из тех, кого я люблю, были живы. Вот почему он вызвал у меня что-то вроде приязни.

Но, приязнь или нет, а решать вопросы с ним все-таки пришлось. Секст Помпей говорил спокойно, без лживой доброжелательности, но и без злости.

Мы договорились отдать ему Сицилию и Сардинию, в обмен на это он обещал приструнить своих ручных пиратов и обеспечить нам бесперебойные поставки продовольствия.

Октавиан все уступал и уступал ему, я даже удивился, в итоге мы договорились до совершенно невероятных, чрезвычайно выгодных для Секста Помпея условий. Даже он обалдел.

— А, может, вы меня еще и в триумвират возьмете вместо Лепида? — спросил он. Голос у Помпея был совершенно безэмоциональный, гнусавый и ровный, так что я даже не понял сначала, шутит он или нет.

— Чего? — спросил я.

— Прости, Помпей, — сказал Октавиан мягко. — Но триумвират состоит из людей, верных Цезарю, из добрых друзей, каждый из которых может положиться на другого.

Тут Секст Помпей впервые рассмеялся. Он хлопнул рукой по столу, запрокинул голову и захохотал так громко, что раб, задумчиво стоявший подле него, вздрогнул и с испугом воззрился на господина. Пожалуй, это означало, что с Секстом Помпеем таких приступов смеха не случалось очень давно.

— Да, — сказал он, вытирая покрасневшие от слез глаза. — Да, верные друзья! Это точно! Я же вижу, какие вы друзья.

Я засмеялся тоже.

— А ведь Помпей в чем-то прав, — сказал я. — Во всяком случае, я понимаю, почему он смеется.

Октавиан, впрочем, отреагировал очень дружелюбно. Он сказал:

— Да. Наши разногласия таковы, что над ними можно лишь посмеяться. В любом случае, Помпей, мы рады тебе, как союзнику, но ты не продолжатель дела Цезаря, как бы хорошо мы ни относились к тебе. Впрочем, взамен этого мы можем предложить тебе стать консулом через несколько лет, если наше сотрудничество будет долговременным.

— А, — сказал Секст Помпей отсмеявшись. Теперь он снова говорил так же безэмоционально.

— Значит, теперь консулом можно стать вот так? И даже за пару лет до срока.

— Да, — сказал я. — И это намного удобнее. Во всяком случае, тебе не надо мучиться с выборами и оправдываться по поводу того, что ты заставлял римлян голодать. Какое облегчение, правда?

— Да, — сказал Секст Помпей спокойно. — Какое облегчение, и правда.

В любом случае, на том мы и порешили: Секст Помпей официально получил земли и кучу поблажек, а мы — безопасность торговли и контроль над пиратами. Все это дело задумали мы отметить славной пирушкой. Мы вышли из шатра. Солнце еще светило ярко, и Секст Помпей надел темные очки. В них он выглядел даже круто, и изможденность будто бы пропала. Дело в глазах, всегда в них. Глаза слишком многое говорят о человеке.

Секст Помпей сказал:

— Как насчет того, чтобы отпраздновать успех наших с вами переговоров?

Да, подумал я, темные очки тебя прямо-таки волшебным образом изменили. Он даже улыбнулся, дернув уголками тонких губ. Вообще идея была хорошая. Мы стали спорить, кто должен быть хозяином пира, Октавиан предложил бросить жребий, и судьба кормить нас выпала Помпею.

— Отлично, — сказал он. — Обедать будем у меня.

— Это где по-твоему? — спросил я.

— А вот там, — он указал на корабль. — Как ты знаешь, никакого другого дома мне от отца не досталось.

Я вздохнул. Да уж, и правда, дом его отца я забрал себе. Но что сделано, то сделано? Решив пропустить мимо ушей колкость Помпея, я сказал:

— Отлично! Очень экзотично, но, надеюсь, кормить ты нас будешь не только рыбой.

Пир удался на славу! Во всяком случае, было весело. К концу вечера разговорился даже Помпей. Своих темных очков он больше не снимал и в них выглядел куда лучше. Чем-то (тонкими губами, наверное) он даже напоминал своего отца, хотя в целом сходство было, я бы сказал, посредственным.

Я рассказывал о своих приключениях в Египте, о диковинных зверях, о пустыне, о царице, в конце концов.

— Правда ли это, — спросил Помпей. — Что царица Египта делает в постели такое, о чем римские женщины не решаются даже говорить.

Я махнул рукой.

— Да римские женщины только говорить и не решаются, а молча делают все.

— Смотря какие женщины, — сказал Октавиан мрачно.

— Да любые, только уговаривать надо уметь.

— Так что с Клеопатрой?

Я пожал плечами.

— Нет вещи, которой она не позволит сделать с собой ради Египта. Такая самоотверженность.

Но говорить о наших ночах я почему-то не хотел. Странная стыдливость, правда? Мне совершенно не свойственная. Первый признак глубокого и сильного чувства, какое охватило меня к ней. Обычно я с готовностью говорил обо всех своих любовных похождениях, да еще и в весьма ярких подробностях, всем, кто желает слушать.

А тут вдруг подумал: это мое, мое и моей детки, и больше ничье, наша любовь, наше время вместе, и пусть она позволяла мне делать с ней такие вещи, которые позволит не всякая шлюха, все равно наши с ней ночи казались мне удивительно чистыми и невинными.

Я уже хотел сказать, что тему развивать не буду из дипломатического почтения к Египту, как к Помпею подошел один из этих его ручных пиратов. Секст Помпей встал и сказал:

— Прошу меня простить, я всего лишь на минуту.

Мы с Октавианом переглянулись. В этот момент я ощутил с ним абсолютное единство. И правда, если уж нам предстояло умереть, то вместе, что объединяет лучше?

И Октавиан и я, мы оба не расслаблялись здесь до конца. Впрочем, смог бы насладиться своей безопасностью на пиру у нас Помпей? Не думаю.

Некоторое время Помпей о чем-то тихо беседовал с этим пиратом, как же его там, уже и не помню, а потом мы с Октавианом увидели, как он качает головой. Как-то мы оба поняли, о чем Секст Помпей говорил с тем пиратом. О том, как легко закончить всю эту долгую войну прямо сейчас. Во всяком случае, будь я тем пиратом, именно это бы и предложил.

Почему Помпей отказался? Я не знаю. Я бы не отказался.

В любом случае, остаток пира прошел хорошо и вполне спокойно, если не учитывать того, что меня стошнило в море. Поздней ночью мы с Октавианом выбрались с корабля. Я был совсем пьяный, он, напротив, почти не пил.

Я сказал:

— Дружок, зачем мы столько позволили этой сволочи Помпею? То есть, мне его, конечно, жалко, и все дела, но разве же мы такие альтруисты? По-моему, нет.

— Нет, — послушно повторил Октавиан. — Конечно, мы не такие альтруисты.

— Тогда что с нами не так?

— Мы мудрые политики, Антоний.

Это мое глупое пьяное "мы" вдруг меня так порадовало. Я забавлялся тем, что есть некоторое "мы", хоть Октавиан и похож на меня меньше всех людей Земли.

— Но мы вгрохали в него такие деньги, — сказал я. — Это окупится?

— О, непременно. Как говорил мой отец, доброта всегда окупается.

Октавиан был трезв, если не абсолютно, то почти. И все-таки я почувствовал, что он чуть ослабил контроль над собой. Конечно, он сказал банальность, но за ней я услышал кое-что другое.

Что-то вроде: это все неважно, я все равно уничтожу Секста Помпея тогда, когда это будет удобно. И никто меня не остановит. Ха-ха-ха-ха. Маленький злодей, правда?

Впрочем, я просто был очень пьян. Но разве можно отрицать это умение Октавиана быть столь милым и очаровательным в ожидании удобного момента для нападения? Он не скупился на уступки, потому что планировал избавиться от Секста Помпея. Если кому-то и предстояло жить с последствиями этого разговора, то очень недолго.

Почему-то я не примерял все эти свои выводы на нашу с Октавианом ситуацию. Почему?

С другой стороны все, конечно, честно. Разве же я не согласился бы уничтожить, наконец, Помпея?

А разве Секст Помпей отказался бы от мести в нужный момент? Умение вовремя ослабить конфликт, уменьшить давление — чрезвычайно важно, может быть, важнее всего прочего. И Октавиан это умел.

— Как поживает Октавия? — спросил он осторожно.

— О, — сказал я. — Мы счастливы. Еще как. Уверен, так и будет продолжаться.

— Все мои надежды на это направлены, — сказал Октавиан. А потом вдруг прошептал мне:

— Ты видел, как он говорил с этим пиратом, да?

— Ага, — сказал я. — Уверен, хотел нас мочкануть. Приколись?

— Да, — сказал Октавиан. — И я об этом подумал. Подумал, я умру. И вот так нелепо. Подумал, как сглупил.

— А я не думал особо, — ответил я. — Просто вот так заметил.

Вдруг вернулось то чувство общности, и мы с Октавианом оба нервно засмеялись.

— Да, — сказал Октавиан. — Тяжелая у нас с тобой работа.

— И небезопасная, — ответил я. — Зато какая хорошая ночь, приятная, звездная. А могли бы сдохнуть на кораблике. Думаешь, он просто сбросил бы тела в море?

— Да, — ответил Октавиан. — Так я и думаю. Передергивает от этой мысли.

— Да, к этому времени нас могло бы не быть. Меня такое наоборот здорово взбадривает.

Октавиан засмеялся:

— И это меня в тебе восхищает, Антоний.

И тут он был вполне честным. Думаю, все другие мои качества, которые он восхвалял, не восхищали его, а это — еще как. Октавиан завидовал моей смелости.

Впрочем, я завидовал его удаче. Вот уж что не давало мне покоя.

Но в остальном, после договора с Секстом Помпеем, стало у нас с Октавианом все очень даже неплохо, во всяком случае, куда лучше, чем до моего отъезда на Восток.

Может быть, стоит благодарить Октавию. Она всегда очень хорошо смягчала мой характер и, подозреваю, ей легко удавалось проворачивать подобные штуки и с Октавианом.

Впрочем, и то происшествие на корабле не надо списывать со счетов — оно объединило нас и показало нам, что он и я — части одной и той же системы, ныне мыслящиеся нераздельно.

Благодаря Октавии, мы много времени проводили вместе. Я уже говорил тебе, что страсть Октавиана — кости, и шире — любые азартные игры. Не было такого занятия, требовавшего удачи и азарта, к которому он бы не питал слабости.

Все-все-все, от игры в кости до петушиных боев. Если ему было скучно, он играл в кости сам с собой, а мог и просто подбрасывать монетку. Очаровательная черта для такого рационального маленького мудачка, правда?

Я тоже люблю игры. Люблю острые ощущения, которые они дают. Люблю это покалывание в кончиках пальцев, когда загадываешь число, бросая кости.

Впрочем, во всех этих играх я проигрывал Октавиану, мне никогда ни в чем не везло. По жизни я довольно удачлив, и долго думал, что Октавиан жульничает, даже пару раз пытался его прижучить, но остался ни с чем.

Ему просто везло.

Во всем он меня обыгрывал, и это меня, центр движущегося вокруг мира, ужасно задевало. Как же так, думал я, не может ведь такого быть!

Ясность внес один египетский прорицатель, которого я как-то пригласил домой, чтобы развлечь Октавию. Он мне так и сказал:

— Сам по себе твой гений высокомерен и кичлив, однако он боится гения молодого Цезаря, вблизи него впадает он в смирение и уныние.

— Но как же может быть так? — спросил я.

Прорицатель ответил мне:

— Звезды, распоряжающиеся вашими судьбами, в конфликте. Небо руководит нашими жизнями, и иногда они входят в противоречие друг с другом. Держись от этого юноши подальше, не то он принесет тебе погибель.

Позже, ночью, Октавия говорила мне:

— Подумаешь, какие глупости. Разве может этот человек что-то понимать?

Но подтверждения были повсюду, за какую бы игру мы ни взялись, я никак не мог положиться на свою удачу.

А так все шло будто бы и чудесно. У Вентидия Басса, которого я отправил на защиту Малой Азии, дела шли прекрасно, мы с Октавианом даже будто бы начали друг друга понимать, Секст Помпей, довольный условиями, на некоторое время притих.

Зиму я провел в Афинах вместе с Октавией. Пожалуй, это была самая спокойная, самая мягкая, самая чудесная зима в моей жизни.

Ничего страшного не происходило, весь мир пришел в равновесие, Октавия воспитывала моих и своих детей, мы проводили время все вместе. А если важно именно это? То, сколь счастлив ты был, и делил ли счастье с другими людьми.

В моей жизни была пара периодов безмятежного, радостного покоя. Всего-то пара. Обычно это все, сколь бы сладостно оно ни было, быстро наскучивает мне. Я люблю другое счастье — счастье победы, счастье, доставшееся через опасность и страх, и даже, и особенно — через кровь.

Я не умею ценить эти моменты легкости и спокойствия, но, может быть, они и важнее всего на свете? Теперь я думаю об этом. С другой стороны, променял бы я свою безумную жизнь на другую, ту, которую провел бы в зимних (или пусть летних, весенних, осенних) Афинах вместе с Октавией и нашими детьми?

Нет, променял бы. Природа моя такова, что я не способен долго сидеть на месте. Но эта зима — она была прекрасна. Часть моей жизни, надо же, наряду с другими.

Признаюсь честно, я покидал Рим в печали, в таком томительном ощущении преходящности всего сущего. Вот был я, прекрасный, в сущности, великолепный Марк Антоний, а вот Октавиан, его жизнь начинается, моя — словно зрелый плод. Скоро этот плод будет сорван с дерева или упадет, брызнув соком на землю. Что касается Октавиана, пройдет еще много времени прежде, чем он поймет, что правила едины для всех.

Да и не в этом дело, я уже говорил такие вещи — они просто случаются, когда понимаешь, что кто-то меньше тебя, а ты там же, где и все, двигаешься в том же направлении и ни в каком больше.

А вот удача — разве она не важна? Разве не чудо и не горе, что Октавиан обыгрывал меня во всем. И не предсказывает ли это мое неизбежное падение?

Я чувствовал детскую ревность, жаждал внимания богов столь же неусыпного, что дарят они Октавиану. Я чувствовал себя игрушкой, с которой боги наигрались. Но я ведь всегда хотел быть таким забавным и интересным, хотел, чтобы боги смотрели на меня и ставили на меня.

Однако, нашелся кто-то смешнее меня.

Октавиан всегда был хорошим актером и всегда работал на публику. Роль у него была, как по мне, скучная, но ведь всем известно, что боги обладают странным чувством юмора. Да, тоска была и сильная, тоска важнейшему ощущению в моей жизни: боги не любят никого сильнее меня.

Да, кроме того, перед самым моим отъездом из Италии умерла мама. Умерла внезапно и просто, во сне. Боги даруют такую смерть лишь избранным, людям праведным и заслужившим их снисхождение доблестью.

Думаю, мама была именно такой. Сквозь все беды ее судьбы, сквозь страх, позор, потерю двух мужей, двоих детей, и разочарование в ребенке третьем, проходила она смело и честно. И ее ни в чем нельзя было обвинить.

А вот я вопрошал богов: ну как же так, как может быть, чтобы три человека, значимых для меня, умерли так скоро?

Снова заболела рана, оставленная тобой. Она и сейчас болит, как видишь.

Октавия очень помогла мне с организацией похорон. И вот как-то мы лежали с ней в нашей постели, и я сказал:

— Даже уехать отсюда не могу.

А она сказала:

— Но скоро ты уедешь, и я уеду с тобой. И в чужом краю ты обо всем забудешь.

— Я сделал свою мать несчастной.

— Ты сделал ее счастливейшей женщиной на свете. Она подарила жизнь троим людям. Жизнь на этой земле не хороша и не плоха, но она все равно — чудо. И это чудо случилось с ней. А потом ты пошел своей дорогой и делал свои ошибки. И ее сердце болело за тебя. Но она, я уверена, никогда не забывала, что однажды ты сделал ее очень счастливой. И была благодарна тебе больше, чем ты ей. И твоим братьям — тоже. Такова природа матери.

Ну, природу матери она, положим, несколько идеализировала. С другой стороны, кто я, чтобы знать, что у них там в голове?

Я положил голову Октавии на плечо.

— Вокруг меня только смерть, — сказал я. — А я мечтаю о том, что не покинет меня.

— Но будешь ли ты это любить? — спросила Октавия. — То, что тебя не покинет, станет привычным и нежеланным очень быстро. Люди, и в особенности люди вроде тебя, ценят лишь то, что боятся потерять.

Теперь это звучит пророчески. Октавия стала всем для меня, и я уверился в том, что она будет любить меня, что бы ни случилось. Я даже думаю, может, Октавия уже и тогда знала, какой жертвой будет ее любовь.

Я молчал, а потом вдруг сказал снова:

— Я боюсь сделать тебе больно. Это неизбежно, что однажды я сделаю тебе больно. Не люби меня. Живи со мной, не любя.

— Это мука, — сказала она. — Жить с тобой, не любя. С кем угодно другим я смогла бы, но тебя мне необходимо любить, чтобы не сойти с ума и не наложить на себя руки.

— Это комплимент или оскорбление? — засмеялся я.

— Как знаешь. Я буду любить тебя, Марк, а ты полюби меня. И, обещаю, мы оба не пожалеем об этом.

И вот мы уехали в Афины, где наслаждались праздной жизнью. Я рад был, что увез Октавию именно в Афины, которые всегда действовали на меня положительно. Мне казалось, я могу не то что обмануть ее, но показать Октавии, что существует и другой Антоний, другой Марк — хороший, приличный человек, способный держать себя в руках. Этот человек, я был уверен, ей понравится.

Впрочем, сейчас мне кажется, будто Октавия полюбила меня именно за то, что я могу причинить ей боль. Я пытался сделать ее счастливой и уберечь, пытался дать ей как можно больше хороших воспоминаний перед тем, как все неизбежно рухнет, но, кажется, она нуждалась не в этом. Нуждалась она в человеке, который ее разрушит. Уж не знаю, почему. Есть такие мученицы, от природы они тянутся к разного рода бедствиям, которые возвышают и закаляют их. Этого моя Октавия хотела от меня.

Звучит как оправдание? В каком-то смысле.

А я все-таки пытался быть хорошим, я пытался любить ее так, как она того заслуживает. В Афинах Октавия забеременела. Октавиан радовался этому событию не меньше нас. Он прислал Октавии письмо. Я нашел это письмо у нее под подушкой и не смог справиться со своим любопытством.

Что-то вроде того:

"Дорогая моя сестрица, милая Октавия, как я рад! Ты неизменно добродетельна, потому боги благоволят тебе. И ты никогда меня не поводишь. Я знал, что могу рассчитывать на тебя. Чудо в твоем чреве скрепит наш союз, нет ничего надежнее и любимей, чем родная кровь, я полюблю племянника или племянницу, Антоний полюбит сына или дочь, и мы оба сможем довериться друг другу больше, чем когда либо, как родичи не только формальные, но и фактические, как защитники твоего сына или твоей дочери. Как я надеюсь, что все пройдет успешно. Ты должна принести жертвы всем греческим богиням, связанным с деторождением. Вообще-то, думаю, чистый воздух Афин повлияет на тебя положительно. Уверен, что сама местная земля благоволит не только посеву, но и всходам. Впрочем, радоваться раньше времени, значит навлечь на себя беду. Я просто хочу, сестрица, чтобы ты знала, сколь много делаешь для Рима. Ты творишь мир на нашей земле, если не навсегда, то надолго.

Впрочем, прости мне все эти шумные восторги. Должно быть, они смутят тебя. Прошу, ответь мне побыстрее, как твое самочувствие.

Твой любящий брат, Гай Юлий Цезарь."

Надо же, а? Я-то думал, найду нечто интересное, интригующее. Думал, Октавиан позволит себе хоть слово против меня в письме любимой сестре, которой доверял, как никому.

Думаю, я бы так и спалился, ты меня знаешь. Несмотря на то, что письмо могло попасть в чужие руки, я выложил бы все как на духу. Но Октавиан не был человеком такого сорта. Мне даже показалось, что письмо предназначено мне лично, что оно должно было быть прочитано вовсе не Октавией или, по крайней мере, не только ей.

Я уверен, Октавиан, возясь с этим письмом, продумывал каждое слово для меня. Вот такой человек. Ни в чем не оступится.

Впрочем, какая разница, чего хотел Октавиан? Я любил свою тихую, нежную, добрую Октавию, любил и готов был в те дни вырвать из себя сердце ради нее. И я хотел увидеть, какой ребенок получится у нас. Это самое интересное — узнать, как причудливо в этот раз смешаешься ты с очередной женщиной в новом совершенном существе.

С твоей кровью внутри.

Да, кровь. Кровь не помогла, но, я верю, Октавиан действительно любит обеих своих племянниц. И он позаботится о том, чтобы их жизнь сложилась правильно. И об их безопасности. Разве что, сделает так, чтобы они забыли своего отца. Но это ничего.

Стоит ли его помнить, думаю я уже и не нахожу ответа.

Теперь вспоминаю наши разговоры с Октавией. Она всегда спрашивала, что я думаю, о чем мечтаю, что чувствую. А я удивлялся, когда не мог дать ей ответа. Словно неразумное животное, я искал еды, тепла, драки и любви, из всех человеческих страстей имелась у меня лишь одна — к вину. И мог ли я сказать, что чувствую, к чему стремлюсь?

Я хочу жить.

Не хочу умирать.

Люблю, когда мне хорошо. И не люблю, когда мне больно.

Я прост, а Октавия видела во мне сложность, видела во мне неоднозначность, какой-то даже героизм. Человек, съедаемый собственными страстями — что-то в таком духе. Мучающийся и наслаждающийся. Новый Дионис, да, кому лучше всего подходит это определение?

Однажды я сказал ей:

— Я не знаю, что будет завтра и не особенно к нему стремлюсь. Мое сегодня волнует меня гораздо больше. Неизвестно, буду ли я завтра вообще, будет ли кому переживать об этом. Грядущее, будущее покрыто тайной и мраком, нужно ли оно мне вообще? Я ничего не планирую наперед. Но люблю копаться в прошлом, я люблю себя и то, чего я достиг.

Октавия неторопливо ответила мне:

— Ты — полная противоположность Октавиана. Его столь мало заботит настоящее, а, тем более, прошлое, что он считает их не более значимыми, чем рассказанные кем-то и когда-то истории. Будущее — вот что главное для него. Он согласен не прожить больше и дня, если сумеет в достаточной степени повлиять на будущее мира. Это меня удивляло с самого детства. Он всегда приносил в жертву будущему свое настоящее. Никогда не жил, как бы это сказать, ради нынешнего часа. Он во всем себе отказывал, зная, что однажды его труды будут вознаграждены.

— Позиция как будто бы достойная уважения, но ужасно скучная.

— Скучная или нет, она противоположна твоей, вот что главное.

На том мы и порешили. Но я все-таки спросил Октавию:

— А твоя позиция? Ты чем живешь?

Она задумалась, прижала палец к пухлым розовым губам. Я с удивлением отметил, что видел подобное движение у Октавиана. С другой стороны, чему я удивляюсь?

— Я живу с ощущением, что никакого времени нет вообще. Мне кажется, я смогу успеть переделать все дела мира, и ни капельки при этом не устать.

— Ты проживешь долгую жизнь. Кто жаждет — умирает молодым. Чувствует, наверное, что жить ему недолго. А ты ничего не жаждешь, а веришь, что все придет к тебе в свое время.

— И ничего не строю, — сказала Октавия. — Потому что еще я верю в то, что мир создает более долговременные постройки, чем люди. И что толку от дворцов, построенных на песке?

Прекрасная она женщина. Октавия не отличалась образованностью, однако же была столь же спокойна и рассудительна, как Октавиан. И в ней мне это нравилось по-настоящему. Я находил радость в этих ее рассуждениях, и часто они утешали меня.

Кроме того, разве можно пожелать лучшую мать для собственных детей? Заботливая, добрая, мудрая, в чем-то она была похожа на мою собственную мать. Однако, я надеялся, что Октавия никогда не допустит тех ошибок, которые допустила моя мама.

В конце концов, я хотел ей только счастья.

Никогда я не желал ей зла. И мне кажется, что даже сейчас Октавия знает это. Мне кажется, она простила меня и поняла. Всех она могла простить и понять.

Я ей никогда не подходил. Вот, что касается моей сущности. Самый мой большой недостаток, так мне кажется, заключается в вечном желании оказаться в центре внимания. Ну не могу, не живу я по-другому.

Расскажу тебе, пожалуй, об одном из моих дурацких поступков. Вентидий Басс сделал для меня решительно всю работу, можно даже сказать не "для меня", а "за меня". Все у него спорилось в руках, и я им действительно гордился. Однако после того, как он напал на Коммагену, небольшое царство, предавшее Рим во время нападения парфян, я строго настрого велел Вентидию не вступать ни в какие переговоры до моего прибытия. Хотелось, так сказать, все-таки отметиться в своей Малой Азии, раз уже все и без того сделал за меня Вентидий.

Что тут сложного, спросишь ты? Да ничего, тем более, что коммагенский царь предлагал весьма внушительный откуп, а силы жителей города стремительно истощались.

Однако, пока я мчался в Коммагену, ребята в осажденной ее столице решили, что переговоров не будет, и у них открылось второе дыхание. Так что, когда я приехал, город оказался не то что не сломленным, даже не погнутым. Первым делом я обрушился на Вентидия, а потом понял, какого дурака свалял сам. Пришлось мне вместо мира на прекрасных условиях выпускать из своих рук город за жалкие гроши и стыдиться собственной медлительности.

— Ну почему? — сказал я Вентидию. — Почему вот так?

А он был человек очень мудрый, о своих заслугах не обмолвился и словом. Он сказал:

— Что поделать, Фортуна переменчива. Однако же победа — всегда победа.

— Да, — сказал я. — Но есть повкуснее, а есть попреснее.

— Надо есть больше чечевицы, — сказал Вентидий. — Чечевичная похлебка успокаивает и придает терпения.

— Ого, — сказал я. — Обожаю корректировать свои недостатки едой.

Мы захохотали, и я понял, что все не так уж и плохо. Я обнял Вентидия и сказал:

— Ты талантливый человек. Очень. И я счастлив, что ты воевал здесь, на моем Востоке. Спасибо тебе. Я сделаю все, чтобы сенат одобрил проведение твоего триумфа. Что значит, сделаю все? Я сам одобряю проведение твоего триумфа!

Вентидий посмотрел на меня осторожно. Седина в его висках и острая, трезвая речь говорили о жизни, проведенной в большом умственном напряжении. Он всегда знал, когда можно говорить, а когда нужно промолчать. Но тут желание получить прекрасную процессию, посвященную ему одному, почувствовать себя богом несколько сбило его с толку.

— Но ведь официально ты…

— Неважно, — сказал я. — Честность, вот что главное. Хочу быть честным.

А важно только то, чего я хочу.

— Отпраздновав триумф над нашими врагами, справедливый триумф, ты искупишь неудачу самого Красса.

А он, талантливый, но никогда не желавший вызывать моей зависти, так обалдел, что и слова вымолвить не мог. Какой военачальник, тем более в моем положении, откажется от триумфа? Но я подумал: сколько у меня еще таких будет, кроме того — правдивых.

Я лжец и лучше всех знаю, что от всякого вранья есть только толк, но никакого удовольствия. Были у меня и другие талантливые полководцы, которые, действуя от моего имени, увеличивали мою славу на Востоке. Впрочем, почему я должен винить себя за это? По-моему, вполне справедливо, что, умея работать с людьми и выбирать из них лучших, ты отчасти, да, только отчасти, принимаешь на себя блеск их славы.

Впрочем, я никогда не был по-глупому мелочен, и всякую победу талантливого человека воспринимал с благодарностью, причем чрезвычайно щедрой. Да и вообще, талантливых людей надо всячески поддерживать и возвеличивать, так я считаю.

Вот, опять этот менторский тон, учу тебя чему-то, словно ты еще жив, и тебе что-нибудь пригодится из бесценного моего опыта.

В любом случае, после спокойной зимы в Афинах, дел вдруг стало немерено. Я решил, желая оставаться Дионисом, Подателем Радости, как можно меньше наказывать и как можно больше возблагодарять.

Все проблемы, возникшие в Малой Азии из-за вторжения парфян, я переложил на правителей союзных государств, произвел несколько изменений в правящих кругах, и все лично обязанные мне люди, приведенные мною к власти, готовы были выказать свою радость на деле.

Разве не удобно? Думаю, я прежний никогда бы до такого не додумался. Сам знаешь, до чего я люблю воевать. Однако, моя детка научила меня кое-каким дипломатическим хитростям. Благодаря им, кстати говоря, она позже получила вкусный и сочный кусок Киликии и аж целый Кипр, однако с тем негласным условием, что она подготовит для меня как можно больше кораблей в как можно более краткий срок.

Я понимал, что однажды они мне очень пригодятся.

Но я не понимал другого — с кораблями еще нужно уметь обращаться, недостаточно, чтобы эти махины просто устрашающе держались на воде.

И где был Секст Помпей, когда стал он мне так нужен?

В могиле, как и большинство тех, кто был мне когда-либо по какой-либо причине нужен. Судьба, что поделаешь.

В любом случае, разобравшись с делами, я вернулся к Октавии, так получилось, прямо в день ее родов. Мне снова вспомнилась моя бедная Фадия. Вспомнилось, как я пришел, пьяный, грязный, а она умерла, и я увидел ее кровь, кровь, которой в ней было неожиданно много.

Вспомнил это, и испугался.

И вот я сидел в атрии и слышал крики Октавии. Это чудовищно и ужасно, неправда ли? Неужто дети не могут появляться так же приятно, как делаются? В любом случае, ото всех этих женских тайн я бледнею. Мне нравится совсем другая кровь.

Я все расхаживал туда-сюда, не в силах хоть чем-нибудь себя занять, в ужасе от происходящего. Так получилось, что меня не было рядом в тот день, когда родился Антилл, а тем более в тот год — когда родился Юл, и моя дочь от Антонии тоже появилась на свет, когда я был Галлии, что уж говорить про Селену с Гелиосом и Филадельфа.

Но моя первая дочка от Октавии, да, за нее я поволновался.

Я спросил Эрота:

— Ты думаешь, с ними все будет в порядке?

Эрот сказал:

— Насколько я знаю, все необходимые жертвы богам были принесены.

— Это хорошо, конечно, но боги есть боги, чего хотят то и творят.

— Господин, разрешишь ли ты мне хлопнуть тебя по плечу?

— А то.

— Все будет в порядке, — сказал Эрот, тяжело опустив руку на мое плечо. — Любой отец волнуется в такой ситуации.

Вдруг меня охватило дурное предчувствие. Моя Октавия, подумал я, она умрет, она так похожа на Фадию, а, кроме того, разве не прекрасно закольцевались бы мой первый и последний (тогда я так полагал) брак.

О боги, подумал я, отдам все, только не забирайте ее у меня, прошу. Жизнь мало чему научила меня, но, видите, как я справляюсь с Октавией, как берегу ее, и дело здесь не в политике, я человечен, смотрите на меня.

О Юнона Охранительница, будь добра и защити свою бедную Октавию. Мою бедную Октавию.

Как беззащитно я себя чувствовал. В этом женском мире ничего не решишь ни словом, ни мечом — в нем правит судьба еще более молчаливая и неприступная, чем в мире мужском.

Наконец, крик Октавии стих, а вместо него расцвел, расплескался крик младенца. Я понесся к Октавии, оттолкнул от двери акушерку и пал на колени перед ложем жены.

— Ну что? — спросил я. — Ты как? Ты в порядке?

Октавия тут же прикрылась, впрочем, я и не смотрел на ее наготу. Я смотрел на ребенка у нее на руках.

— Девочка, — слабо выдохнула Октавия.

— Это ж прекрасно! — сказал я. — Девчонка это отлично!

— А я думала, что будет сын.

— Ну, у меня всего две девчонки, одну я не видел давно, другую — никогда. А тут — дочка. Они смешные и милые. Да и сын вырастет, он уйдет на войну, его могут убить. А дочка будет с тобой всегда.

Октавия улыбнулась мне, губы ее были очень бледными.

— Я не расстраиваюсь, — сказала она. — Просто я думала, что будет сын. Мне снилось. А родилась девочка. Но это неважно. Посмотри на нее.

Ну, признаюсь честно, тогда мне не показалось, что Антония — какая-то неземная красотка. Эти опухшие новорожденные — существа странные.

— Ну, — сказал я. — Может, она умная?

Октавия попыталась засмеяться, но не смогла.

— А можно подержать? — спросил я. — Ты ее потом не съешь?

— Не смеши меня, пожалуйста.

— Не могу, это нервное.

Октавия передала мне на руки малышку Антонию. Столь крошечное, слабое и хрупкое существо, подумал я, и как люди вообще живут на свете, если их дети такие беззащитные?

Глаза у малышки были синие, и я думал: пусть не темнеют. Все дети у меня кареглазые, в мою породу, а я хочу синеглазую девочку, такую, как Октавия.

— Она какая-то сонная, — сказал я.

— Она очень устала.

— Подумаешь, какая работа. Вот ты — устала. Антония, малышка, да? Ты Антония, правильно? Ты еще не знаешь, как тебе повезло, что ты Антония.

Она меня явно не слишком понимала, смотрела безо всякого выражения на маленьком смешном личике. Я велел позвать старших детей и поднял Антонию над головой, по древнему обычаю демонстрируя новорожденную и принимая ее в семью.

Этот обычай работает, если все идеально — если сам отец дома, если собралось семейство, ну и все такое. Однако до того так пафосно и круто я принимал в семью одного лишь моего первенца от Фадии.

И тут мне захотелось как бы закрыть эту смерть новой жизнью, новым рождением, новым таким воспоминанием о том, как я, поднимая ребенка на руки, провозглашаю его своим.

— Вот так, дети, — сказал я. — Встречайте-ка свою сестру.

Юл разрыдался, сказал, что раз он больше не младший, теперь его и вовсе не за что любить. Что за несчастное существо, мой Юл?

Вот как. Хотелось бы мне, чтобы мама узнала, какая у нее родилась милая, синеглазая внучка.

А тебе бывает интересно, как выглядел твой самый первый предок? Похож ли ты хоть чем-то на первейшего Антония, или все уже смешалось, растворилось?

Я всегда думал, что похож на Геркулеса, но сколько крови утекло с тех пор. И все-таки это возможно.

Интересно также, как будут выглядеть Антонии далекого будущего.

И вообще, я тут недавно думал, сколько у меня на самом деле детей. От моих законных жен, это понятно, но сколько по свету бродит маленьких Антониев от всяких моих мимолетных романов, увлечений, от оттраханных мною рабынь и иноземок, и все в таком духе.

А пройдет время, и у этих Антониев, зная темперамент семьи, будет множество своих детей, и однажды Антонии заселят всю землю. Так я, во всяком случае, думаю, может, надеюсь на это.

Приятно, что все исчезает не до конца.

Но, что касается Октавии, да, хочется сказать о ней еще. Однажды, выполняя возложенную на нее великую миссию, она спасла нас с Октавианом от войны. Ненадолго, но все же спасла.

Я возвращался в Италию из Греции (Октавия была беременна дочерью, которую я никогда не увижу), и у меня было твердое намерение проучить щенулю, поскольку дошли до меня слухи, что он настраивает против великолепного Марка Антония сенат.

Октавия была сама не своя, ради нашего нерожденного ребенка она умоляла отправить ее первой.

— Пусть бы, — сказала она. — Я увиделась с братом и вразумила его. Я служу тебе, муж мой, и хочу вразумить брата не возводить на тебя напраслину, если только он делал это в действительности. Взамен, прошу тебя, выслушай моего брата, он кровь моя, и я не смогу жить, думая, что не сделала все, чтобы предупредить вражду между вами.

Не особенно довольный сложившейся ситуацией, я, тем не менее, высадившись в Таренте, отправил ее навстречу Октавиану. Уж не знаю, что Октавия ему там наговорила, да только явился в Тарент он абсолютно шелковый. О его немирных намерениях говорило его сиявшее на солнце войско, о моих — множество прекрасных кораблей.

Но при встрече мы обнялись и назвали друг друга родичами. И вместо войны вышло так, что мы с Октавианом обменялись любезностями, он пообещал мне несколько легионов для моей будущей парфянской войны, войны мечты, Октавиан же получил от меня корабли для его заварушки с Секстом Помпеем, которую я, кстати, не одобрял. Октавия продолжила свою дипломатическую миссию, и наши любезности друг другу даже удалось увеличить.

Но вот что я понял насчет Октавиана — он повзрослел. Он пришел сюда с войском, и я увидел — он больше не боится войны и не избегает ее всеми силами.

На этот раз я разговаривал не с мальчиком, не с юношей, но с молодым и сильным мужчиной, с ним не зазорно было ввязаться в хорошую драку.

Знаешь, что он по этому поводу сказал? Мы с ним возлежали, он по-прежнему мало пил, и я сказал:

— Ты так вырос.

Он сказал:

— Я собирался напасть на тебя.

— Да, — ответил я. — Похвально.

Октавиан покачал наполовину наполненную чашу вина в руке, потом велел добавить еще воды, и только тогда сделал глоток.

— Я предполагал, что когда-то стану сильнее и решительнее. Тогда меня не сможет сдерживать робость или нежелание ввязываться в конфликт с сильнейшим.

Он говорил об этом вот так просто.

— Когда меня не сможет сдержать мой характер и обстоятельства, в которых я нахожусь, мне захочется доказать тебе, что ты должен считаться со мной. И тогда остановит меня не страх, но любовь — моя сестра. Понимаешь ли ты, Антоний, что я настаивал на вашей женитьбе не для того, чтобы удержать от войны тебя. Нет силы, что удержит Марка Антония от обожаемого им кровопролития. Я хотел повлиять на себя.

Я сказал:

— Может, Цезарь не так уж ошибся, когда выбрал тебя.

— Для меня это лучшая похвала, — ответил Октавиан все так же вежливо, будто мы не были в шаге от большой крови.

В любом случае, мы подписали договор, по которому действующая система сохранялась еще пять лет. При всех недостатках, она была нам чрезвычайно удобна.

Однажды, это мы понимали оба, все рухнет, но рухнет не сейчас — и это главное.

Вот так, Луций, а тебя уже не было.

О, милый друг, тебя не было в мире, когда все это случилось.

Тебя не было, но я думал о тебе и вспоминал.

Твой брат, Марк Антоний.