Мой босс: Искушение соблазном

17. Утро

Сознание возвращалось к Ариане медленно и неохотно, как сквозь густой сироп. Первым пришло физическое ощущение — сухость во рту, легкая пульсация в висках и приятная, глубокая мышечная расслабленность, идущая вразрез с тревогой, сжимающей сердце. Потом она открыла глаза и увидела незнакомый узор на потолке, очертания роскошной люстры.

Петербург. Отель.

И тогда воспоминания нахлынули на нее с такой сокрушительной силой, что она резко села на кровати, схватившись за шелковое одеяло. Бар. Приглушенный свет. Его взгляд, горящий в полумраке, полный той самой бурной, невысказанной борьбы, что бушевала и в ней. Слова, сказанные низким, хриплым шепотом:"Мы сошли с ума". И поцелуй. Жаркий, безудержный, требовательный, перевернувший все с ног на голову и выжегший из памяти все доводы рассудка.

Она сжала виски пальцами, пытаясь упорядочить хаотичные, обрывочные картинки. Лифт. Они были в лифте. Как они дошли до него? Она помнила только его руку на ее пояснице, твердую и властную, ведущую ее через холл. Помнила, как двери с мягким шипением закрылись, отсекая их от всего мира.

И тогда он прижал ее к прохладной металлической стене, и его губы снова нашли ее — уже без тени сомнения, только голод и давно сдерживаемая ярость желания. Этот поцелуй был завоеванием. Одна рука Вольского впилась в ее волосы, откидывая ее голову назад, другая сжимала ее бедро, прижимая к себе так близко, что она чувствовала каждый мускул его напряженного тела. Она ответила ему с той же отчаянной силой, ее руки скользнули под его пиджак, впиваясь в спину, ощущая игру мощных мышц под тонкой тканью рубашки. Воздух в маленьком пространстве стал густым и обжигающим. Он оторвался, чтобы перевести дух, его лоб упирался в ее лоб, дыхание было тяжелым и прерывистым.

— Ариана... — ее имя на его губах звучало как стон, как проклятие и благословение одновременно.

Она не ответила, не могла. Она могла только чувствовать. Длинный, плавный сигнал лифта оповестил о прибытии на их этаж. Вольский с трудом оторвался от нее, его глаза были темными, почти черными от страсти. Он поправил пиджак, снова пытаясь натянуть на себя маску контроля, но она видела дрожь в его руках, когда он взял ее за руку и повел по коридору.

Он остановился у ее номера. Они стояли в тихом, пустом коридоре, освещенном лишь мягкими светом настенного светильника. Напряжение между ними было таким плотным, что его можно было резать ножом. Он не отпускал ее руку, его пальцы сжимали ее запястье, будно не в силах разомкнуть эту последнюю связь.

— Впусти меня, — его голос был низким, хриплым, почти умоляющим. В этих двух словах была вся мощь его желания и вся его собственная, отчаянная борьба с ним.

Ее сердце бешено колотилось, крича "да". Каждая клетка ее тела умоляла сказать "да". Но где-то глубоко внутри, под слоями опьянения и страсти, теплился крошечный огонек самосохранения.

— Я не могу... — прошептала она, и ее голос дрожал. — Мы не можем... Это...

— Я знаю, — резко оборвал он он, и его лицо исказила гримаса боли и разочарования. Он отпустил ее руку и сделал шаг назад, сжимая кулаки. Он был похож на дикого зверя, посаженного в клетку. — Черт. Я знаю.

Он посмотрел на нее — долгим, пронзительным взглядом, в котором читалась целая буря: невыносимое влечение, гнев на себя, на ситуацию, и что-то еще, темное и незнакомое. Затем он снова шагнул к ней, схватил ее за лицо и притянул к себе для последнего, долгого, горького поцелуя. В нем не было страсти из бара. В нем была капитуляция. Прощание.

— Спокойной ночи, Ариана, — он выдохнул эти слова ей в губы.

И прежде чем она смогла что-то сказать, он резко развернулся и ушел по коридору, не оглядываясь. Дверь его номера захлопнулась с тихим, но оглушительно громким в тишине щелчком.

Ариана осталась стоять одна, прислонившись лбом к прохладной поверхности своей двери, вся дрожа, как в лихорадке. Она чувствовала вкус его губ, ощущала жар его прикосновений на своей коже и ледяной холод опустошения внутри.

О, Боже. Это действительно случилось.

Теперь, сидя на кровати и глядя на свои дрожащие руки, она чувствовала не просто стыд, а всепоглощающий ужас. Она не просто переступила черту. Она позволила ему увлечь себя на ту сторону, где не было правил, где его власть над ней становилась абсолютной и опасной в совершенно новом смысле. Он — Марк Вольский. Человек, который не терпит слабостей. А она показала ему свою главную слабость. Теперь он будет использовать это. Он будет смотреть на нее с холодным презрением, будет унижать, демонстративно отстраняясь, чтобы показать ей ее место — место сотрудницы, которая на минуту забылась. Мысль о том, чтобы встретиться с ним за завтраком, вызывала у нее физическую тошноту.

Она заставила себя встать под ледяной душ, пытаясь смыть с себя и остатки сна, и память о его прикосновениях, о его шепоте. Вода обжигала кожу, но не могла прогнать внутренний жар стыда и страха. Она надела свой единственный, вчерашний костюм, чувствуя себя нелепо и уязвимо. Ариана хотела оставить шикарное шелковое платье висеть в шкафу — немое свидетельство ночи, которая изменила все, но которую теперь, она чувствовала, предстояло похоронить. Но не смогла — слишком дорог ей стал этот подарок. Резким, быстрым движением запихнула платье в свою сумочку и вышла из номера.

Спускаясь в ресторан, она чувствовала, как каждый шаг дается с огромным трудом. Сердце бешено колотилось. Она увидела его сразу. Он сидел у окна, за столиком, залитый утренним солнцем, и работал на планшете. Безупречный, собранный, неприступный. На нем был свежий, идеально сидящий костюм, и ничто в его осанке не выдавало человека, который всего несколько часов назад терял голову в баре.

Она подошла, и он поднял на нее взгляд. Его глаза были чистыми, ясными и абсолютно пустыми. Ни тени смущения, ни намека на вчерашнюю борьбу или страсть. Только холодная, профессиональная отстраненность, вымороженная до состояния абсолютного нуля.

— Доброе утро, Орлова, — произнес он ровным, деловым тоном.

— Доброе утро, Марк Александрович, — прошептала она, опускаясь на стул напротив, чувствуя, как подкашиваются ноги.

В этот момент подошел официант. Вольский жестом остановил его.

— Кофе для девушки, — сказал он, и его взгляд на секунду задержался на ней.

Слова повисли в воздухе, острые и безжалостные, как лезвие гильотины. Они не несли в себе ни капли искреннего раскаяния. Это было официальное заявление. Постановка точки. Приговор тому, что между ними так и не началось.

Ариана почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она ожидала гнева, насмешки, но не этого — ледяного, бесповоротного отрицания случившегося. Отрицания ее как женщины, отрицания той силы, которую она на мгновение обрела над ним. Он не просто отступал, он стирал произошедшее, как стирают ошибочную запись с доски достижений.

— Я… я понимаю, — выдавила она, чувствуя, как горит лицо и сжимается горло. Ее пальцы судорожно впились в край стола.

— Отлично, — кивнул он и снова уткнулся в планшет, явно считая разговор исчерпанным.

Она машинально выпила свой кофе, не чувствуя его вкуса. Завтрак прошел в оглушительной тишине. Он не смотрел на нее, не заговаривал, не делал никаких, даже самых нейтральных, комментариев. Он просто… выполнял необходимый утренний ритуал перед отъездом. . Ариана чувствовала себя призраком, невидимым и неслышимым.

В машине по дороге в аэропорт молчание стало еще более гнетущим. Он просматривал документы, она смотрела в окно на проплывающие улицы Петербурга, но не видела их. Все ее существо было сосредоточено на мужчине рядом, на расстоянии в полметра, которое казалось теперь непреодолимой пропастью.

Он отгородился от нее. Выстроил стену еще более высокую и неприступную, чем была до этого. И самое ужасное было в том, что она понимала — он был прав. Так должно было быть. Так правильно. Так безопасно для его империи и для ее карьеры.

Но почему тогда ее сердце сжималось от такой пронзительной, физической боли? Почему каждое его холодное, отстраненное слово ранило ее сильнее, чем любая его ярость в прошлом?

Он отнял у нее не только воспоминание о страсти. Он отнял надежду. Надежду на то, что под маской железного короля скрывается кто-то, кто может быть уязвим, кто может чувствовать, терять контроль. Что в нем есть что-то человеческое, что-то, что тянется к ней, Ариане.

Теперь она знала — его человечность была мимолетной слабостью, ошибкой, которую он тут же исправил с безжалостной эффективностью. А она была лишь эпизодом, недоразумением, которое больше не повторится.

Самолет взлетел, унося ее прочь от города, где она на мгновение почувствовала себя живой и желанной, обратно в суровую реальность, где она была всего лишь Орловой, сотрудницей, которой не следовало забываться.

Она смотрела на его профиль, озаренный солнцем, на его сильные, сложенные на коленях руки, и впервые за все время не испытывала к нему ни страха, ни ненависти. Только глухую, ноющую пустоту и горькое понимание: самыми болезненными могут быть не те раны, что наносят злостью, а те, что наносят с ледяным безразличием.