Мой босс: Искушение соблазном

23. Голод

Правила, установленные Марком, оказались не щитом, а тонкой, натянутой струной, которая лишь сильнее вибрировала от их общего напряжения. Чем усерднее они пытались соблюдать дистанцию в офисе, тем более изощренными и навязчивыми становились их тайные встречи. Это уже не были просто вечерние свидания. Это превратилось в голод, который они пытались утолить украдкой.

Все началось с пустой переговорки. Ариана занесла туда документы для подписи. Марк вошел следом под предлогом проверить цифры. Дверь щелкнула, и на несколько секунд воцарилась тишина, густая и звенящая. Он не смотрел на бумаги. Его взгляд, тяжелый и темный, был прикован к ней.

— Три часа ночи, — вдруг сказал он тихо, его голос был низким и густым. — Ты говорила что-то во сне. Мое имя.

Она почувствовала, как по ее лицу разливается жар. Она не помнила этого. Но его слова, произнесенные здесь, среди стеклянных стен и портретов основателей компании, были одновременно обвинением и самым интимным признанием. Это было напоминание о том, что происходит за пределами этих стен, — о той хрупкой, беззащитной близости, которую она позволяла себе только в полной темноте, прижавшись к нему.

Она не успела ответить. Он сделал один шаг, прижал ее к холодной стене, и его губы захватили ее в стремительном, беззвучном поцелуе. Это длилось всего мгновение — жаркий, запретный вкус друг друга среди запаха кофе и старой бумаги. Потом он отошел, его лицо снова стало непроницаемым. Он взял документы и вышел, не оглядываясь. Ариана осталась стоять, прижав пальцы к губам, вся дрожа, с бешено колотящимся сердцем. Этот миг стал первым трещинкой в его собственных правилах — первым доказательством, что и он не в силах полностью контролировать голод, пожиравший их изнутри.

Следующим рубежом стал лифт. Не тот, что вел на его парковку, а служебный, который он однажды вечером отключил от системы наблюдения. Кабина стала их капсулой, отрезанной от мира. Он прижимал ее к зеркальной стене, и они целовались в немом, отчаянном порыве, пока цифры над дверью медленно отсчитывали этажи. Падение и взлет, заключенные в несколько секунд. Она впивалась в него, чувствуя, как ее профессиональная оболочка трескается и рассыпается в пыль под его руками. А когда двери с шипением раздвигались, они расходились в разные стороны, не глядя друг на друга, с идеально бесстрастными лицами. Но она видела легкую испарину у него на висках и знала — он так же разбит этим кратким мигом безумия, как и она.

Но самым мучительным и сладким были звонки после полуночи. Он никогда не говорил первым. Просто молчал в трубку, и она слышала его ровное дыхание. И тогда она шептала ему что-то. Безумные, неприличные слова, которые никогда бы не сорвались с ее губ при свете дня. Описывала, что хочет с ним сделать. Что чувствует. Он слушал, и по его дыханию, становившемуся все более прерывистым, она понимала, что его железная воля тает, как лед под паяльной лампой. Иногда он просто стонал — низко, сдавленно — и это звучало для нее как величайшая победа. Потом он вешал трубку, не прощаясь. А она лежала в потрясении от собственной смелости и развращенности, вся в огне, сжигаемая стыдом и восторгом.

Но истинное падение, полное и безоговорочное, происходило в его квартире. Здесь, за пределами офиса, они позволяли себе быть другими. Медленными. Чувственными.

В тот вечер он привел ее прямо в ванную комнату. Огромная чаша в полу была наполнена до краев горячей, почти обжигающей водой, пахнущей сандалом и бергамотом. Пена была белой и густой, как облако.

— Раздевайся, — сказал он просто.

Они погрузились в воду одновременно. Пространство было таким большим, что они могли лежать, не касаясь друг друга. Но он потянулся к ней, и она поплыла в его объятия. Горячая вода обволакивала их, как второе прикосновение, смывая остатки дневного напряжения. Они лежали так долго, молча, ее спина прижата к его груди, его подбородок покоился на ее мокрых волосах. Его пальцы медленно водили по ее коже под водой, рисуя бессмысленные узоры на ее плечах, предплечьях, бедрах. Это было так интимно, так неприлично невинно, что у нее снова выступили слезы, но на этот раз от переполнявшего ее покоя и странной, щемящей нежности. В этом молчаливом единении не было места правилам или ролям — только тепло воды и доверие двух тел.

Позже, завернутые в мягкие, просторные халаты, они переместились в спальню. Он заставил ее лечь на живот на кровать.

— Расслабься, — он сел рядом, и его руки, сильные и знающие, опустились на ее плечи.

Он делал ей массаж. Сначала просто разминал затекшие мышцы, скованные долгим сидением за компьютером. Но постепенно его прикосновения менялись. Они становились более плавными, более исследующими. Он находил каждый узелок напряжения и растворял его теплом своих ладоней. Он скользил вдоль ее позвоночника, заставляя ее вздрагивать, проходился костяшками пальцев по лопаткам, разминал поясницу, и каждый его жест был не просто физическим действием, а безмолвным вопросом и таким же безмолвным ответом. Это был ритуал заботы, в котором он отдавал ей часть своего контроля, а она доверяла ему свое самое уязвимое состояние.

Он заботился о ней. Утешал ее уставшее тело. И в этой заботе было больше доверия и открытости, чем во всех их страстных порывах. Когда он перевернул ее на спину, в его глазах не было привычной всепоглощающей страсти. Там было сосредоточенное, почти нежное внимание. Он смотрел на нее, как на что-то невероятно ценное и хрупкое. Он наклонился и начал целовать ее. Медленно. Сначала губы, потом шею, ключицы. Его губы были теплыми и влажными, его дыхание обжигало кожу.

Он не торопился. Он исследовал ее тело так, как будто видел его впервые, находя новые, неизведанные зоны, которые заставляли ее извиваться и молить о пощаде, которую она на самом деле не хотела. Каждое прикосновение его губ, его языка, его пальцев было продуманным, выверенным и направленным только на одно — доставить ей наслаждение. Их движения были синхронными, глубокими, почти ленивыми. Она смотрела ему в глаза, и в них было удовольствие, наполненное жаром их тел и тихим шепотом их дыхания.

Позже, лежа в сплетении конечностей, прислушиваясь к его ровному дыханию, Ариана понимала, что они пересекли еще одну грань. Это была уже не просто навязчивая идея. Это становилось чем-то гораздо более глубоким и опасным. И правила, которые он так тщательно выстроил, теперь казались ей смешными и хрупкими, как бумажный кораблик в бушующем океане того, что они чувствовали друг к другу. Она повернулась и посмотрела на его спящее лицо, разглаженное и беззащитное, и ее сердце сжалось от щемящей боли. Она больше не знала, где заканчивается игра и начинается нечто настоящее. И самое страшное было в том, что она уже не могла представить свою жизнь без этого безумия.